Структура пространства Энеиды

НИУ «БЕЛГОРОДСКИЙ  
ГОСУДАРСТВЕННЫЙ УНИВЕРСИТЕТ» 
 
 
 

Структура пространства «Энеиды» («морской»  акцент»)  
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 

Белгород

2011г.

Структура пространства «Энеиды» («морской» акцент»)

     Средиземноморье и прежде всего определяющее ядро и «соединительно-посредствующее» пространство — Средиземное море образуют тот синтетический контекст Энеиды, в котором объединены все ее локусы - Малая Азия (Троя), Балканы, Апеннинский полуостров, Восточное Средиземноморье (Тир), Северная Африка (Карфаген), многочисленные острова. Балканы, о которых под этим углом зрения говорилось раньше, органично вписываются в «средиземноморский» контекст, впрочем, им не исчерпываясь. Средиземное море как бы продолжает собственно балканский локус вширь, приглашает-провоцирует к выходу на свои просторы, где, оказывается, решается и ряд специфически балканских, казалось бы, «материковых» по преимуществу проблем и нужд. Но было бы ошибкой в отношении Балкан к Средиземноморью видеть здесь только экстенсивный аспект (как, кстати говоря, и ограничиваться лишь одним направлением движения — от Балкан к Средиземному морю, забывая о противоположном ему — от Средиземного моря к Балканам). Как бы ни был важен этот аспект и какое бы большое количество «частных» ситуаций он ни объяснял, более существен интенсивный аспект, то в глубине совершающееся взаимодействие, которое открывает высший смысл его и позволяет догадываться о телеологическом плане этого сосуществования-противостояния. Постоянное и актуальное присутствие моря (более полное и активное, чем где-либо еще в Средиземноморье), с трех сторон окружающего Балканы, причудливо выстраивающего линию побережья и глубоко вдающегося внутрь суши, неотвратимо ставит перед Балканами со всей конкретностью и насущностью некий ключевой вопрос-вызов, на который нельзя не отвечать и который, приглашая homo balcanicus выйти из «своей» обжитости, уютности, «укрытости» - потаенности в сферу «открытости», заставляет этого «балканского человека» задуматься над проблемой судьбы, соотношения высшей воли и случая, жизни и смерти, опоры-основы и безосновности-бездны, над самой стратегией существования «перед лицом моря» (Sein zum Meer, по аналогии с Sein zum Tode), над внутренними и внешними резервами человека в этой пограничной ситуации. Иначе говоря, «открытость» моря, его опасности, неопределенности, тайны, исключение запланированных и даром дающихся гарантий, приглашение к испытанию и риску, к личному выбору и инициативе, к адекватной морю «открытости» самого человека перед лицом «последних» вопросов - все это более чем что-либо другое складывает духовный облик «балканского человека» и переформирует все типологическое разнообразие антропоморфных вариантов, участвующих в решении сотериологической задачи, которая была основной для Балкан в течение, по меньшей мере, семи последних тысячелетий, как и для всего Средиземноморья.

     Протагонистами  этой драмы, начиная с безымянных Великой Матери и мужского божества плодородия, были Осирис и Таммуз, Адад и Ваал, Телепинус и Аттис, Адонис и Дионис, Астарта-Иштар и Деметра, Персефона и Триптолем, Кадм и Прометей и т.п. Но все они — персонажи божественного уровня, и человеческая ментальность и соответственно человеческое поведение отражаются в них косвенно, периферийно. Но и не все протагонисты человеческой природы под указанным углом зрения равно диагностичны: одни рано стали достоянием институализированного коллективного мифа, в котором индивидуально-человеческое сильно растворилось (Гильгамеш, Акхат, Залмоксис и др.), другие слишком тесно соединились с неким принципом, абстрактной идеей (Гайо- март, Адам-Кадмон и др.), третьи, напротив, выступают как носители неких уникальных конкретных, глубоко философизированных концепций (Пифагор, Гераклит, Парменид, Эмпедокл, Сократ и др.).

     Среди всех этих персонажей Эней занимает совершенно особое место: будучи просто человеком  и представляя собой определенный тип комплексной ментально-поведенческой структуры, он так последовательно и блестяще выполняет стоящую перед ним задачу, что его опыт спасения приобретает парадигматическое значение, а самому ему уготован божественный статус. Тень мифа не прошла мимо Энея, но достоянием мифа и процесса мифологизации стал не столько он сам, сколько его ментально-поведенческая структура, известная нам благодаря Вергилию (прежде всего) во многих отражениях и с разнообразными подробностями, что также придает образу Энея в рамках рассматриваемой темы особое значение. И, наконец, мало кто теснее связан со Средиземным морем, чем Эней: и не с морем вообще, но конкретно с морской стихией, с ее волнами и ее треволнениями. И хотя опыты Энея и уроки, из них извлеченные, актуальны и за пределами Средиземноморья, все-таки они укоренены именно здесь и имеют преимущественный смысл для «средиземноморского человека» на его путях к спасению в отличие, например, от вселенского значения другого опыта спасения, локально связанного с тем же Средиземноморьем и провиденциально обозначенного в четвертой эклоге Буколик будущим автором Энеиды. Но Эней отличен и от другого многострадального скитальца, долгие годы проблуждавшего по волнам Средиземного моря, от Одиссея, также гонимого гневом богов и также успешно прошедшего через все испытания, но избравшего другую, можно сказать, противоположную линию поведения. Там, где Эней вверяет себя судьбе, Одиссей «работает» со случаем, ищет его, если надо, подчиняется ему с тем, чтобы, прибегнув к собственному уму и хитрости («хитроумный» Одиссей), склонить случай в свою пользу и построить такой ряд «случайных» удач, который мог бы превозмочь злую судьбу (недаром боги опасаются, что он может вопреки судьбе самостоятельно решить свои задачи). В отличие от всегда серьезного Энея в Одиссее присутствует некое авантюрное начало. Оба скитальца различны по характеру и темпераменту, по целям, которые стоят перед ними, и по способам достижения их (стоит напомнить, что пути Энея не раз пересекаются с Одиссеевыми и что первый очень не любит второго), наконец, по тому, как смотрят на них высшие силы: Энею роком предназначено спасение. Одиссей не может спастись, полагаясь исключительно на самого себя, и к его инициативам, в том числе и потенциальным, боги относятся настороженно.

     На  этих страницах в центре — Эней «средиземноморский» в узком смысле этого определения. Вступив на берег Италии, он подчиняет всю свою деятельность исполнению велений судьбы, и отдаленное видение Рима сейчас, когда под ногами не палуба раскачиваемого волнами корабля, а твердая земля, как бы изолирует Энея от «эмпирического» средиземноморского окружения и выстраивает фундамент будущего «римского» контекста.

     Этот  мотив выстраивания, замысла о  нем очень важен — и тем важнее, чем труднее условия для этого строительства-выстраивания, чем меньше надежд на успех. Нелегко строить дом, возводить стены или укрепления, хотя у этого строительства есть твердая основа — земля. Гораздо труднее выстраивать свою жизнь, долгие годы, имея своим жилищем корабль, бросаемый волнами в разные стороны. Поэтому море более сильный испытатель, чем суша, и строительство в экстремальных условиях, основание постройки на том, что было названо das NichtSy приобретает особый смысл: само строительство важнее его конечных результатов, а выстраивание своей жизни, своего единственного блага — спасения важнее построения материального дома: на зыбкой основе моря, над бездной нельзя выстроить дом и ничего другого, кроме главного и единого на потребу — своей жизни и, следовательно, себя самого. Сам человек и его жизнь, выстроенная в этих обстоятельствах, и образует дом, его замену. Поэтому именно море представляет те крайние условия, ту подлинно диагностическую ситуацию, где может быть открыт-найден, «выстроен» подлинный ответ. Здесь строительство-выстраивание (struo) неотделимо от препятствий, преград, помех (ob-struo), собственно, оно и состоит в устранении завалов с целью прорыва к главному. Море — неустранимое обстоятельство жизни Энея (оно всегда вокруг), и оно всегда препятствие, сопротивление. Поэтому в истории Энея море не только и не столько рамка действия, не просто обстоятельства, окружающие героя и сопутствующие линии его жизни, не эмпирия его существования, но само действие, сама жизнь в ее не только эмпирическом, но и метафизическом смысле — жизнь вопреки, вразрез, против, в обмен. И если в этих «морских» обстоятельствах нечто, выстроено, ему особая цена, как и жизни, преодолевшей смерть.

     Что значило море для Энея, помещаемого  автором в тот причудливый  хронотоп, который отчасти вовлекает  в себя и самого Вергилия, и как  вергилианский Эней называл это море и, следовательно, хотя бы отчасти, как понимал он его, какие смыслы с ним связывал? Обозначение моря как «средиземного» — достояние позднего времени, а во времена Вергилия эпитет  mediterraneus обозначал нечто противоположное — путь, город, область, ее население, предельно удаленные от моря, внутренние, глубинные. Как Рим был Городом (Urbs) так и Средиземное море было для Вергилия и его современников Морем, хотя его «средиземность» иногда проступала в ином коде, предполагая, однако, некое «межморское» единство, совокупную структуру этого Моря. Но в отношении моря Вергилий занимает отчетливо «энее-центричную» позицию: отсюда — разнообразие морской номенклатуры, предполагающее способность к тонкому различению «морской» сути о волнении, буре на и отсюда же — внимание к фиксации состояния моря, а с другой стороны, неблагоприятное, волнующееся, угрожающее опасностями море-бездна.

     Разумеется, что бурное, страшное, смертоносное море острее переживается Энеем и  чаще изображается Вергилием, чем спокойное: выбор автора понятен — «гнев  жестокой Юноны» и предопределяемые им скитания Энея по морям на грани  жизни и смерти требовали «разыгрывания» мотива страшного моря, но в данном случае замысел поэта, описывающего своего героя, который пустился в морскую неизвестность сразу же после 1200 г. (условная дата падения Трои; здесь нет необходимости еще раз говорить о «спрессованном» времени между падением Трои и основанием Рима в 753г.), хронологически точно соответствует тем представлениям о море, которые засвидетельствованы с середины II тысячелетия до начала I тысячелетия до н, э. в восточном Средиземноморье, где воплощения духа моря или его персонификации принадлежат к хтоническому типу и действительно страшны и опасны. В этом контексте находят себе место и «доолимпийские», хтонические пережитки в образе Посейдона, преследующего Одиссея, и, следовательно, опосредствованно у Нептуна, поначалу враждебного к Энею. Можно напомнить, что подобный хтонизм характерен и для образа Ахилла, также связанного с морем, конкретно с Понтом Эвксинским, понимаемым как царство мертвых, «гостеприимное» к умершим, которых оно охотно принимает.

     Культ Ахилла Понтарха, «Владыки моря», установившийся в Северном Причерноморье со времен императора Адриана, бросает дополнительный свет и на более ранние факты, отсылающие как к идее связи Ахилла с морем, власти над ним, так и к идее его первенства в царстве мертвых (во время своего путешествия в  Аид, встретив Ахилла, Одиссей говорит, что ранее ахейцы почитали живого Ахилла наравне с богами, а теперь он выделяется своим первенством и среди мёртвых. В свете названия Черного моря обращает на себя внимание эпитет Ахилла, дважды засвидетельствованный у Эсхила, 'весьма гостеприимный', также имя отданной в супруги Ахиллу на Левке Поликсены, оказывающейся тем самым владычицей моря как царства мертвых (по версии Арктина Милетского в его поэме Разрушение Илиона, Поликсена была принесена в жертву на могиле Ахилла). Если вспомнить, что Поликсена— дочь Приама, царя Трои, заклания которой потребовала тень Ахилла уже после падения Трои и которая стала женой владыки моря — царства мертвых, то оказывается, что Поликсена реализует своей судьбой одну из возможностей выбора, которые стояли перед прежними троянцами. При всем различии Энея и Поликсены их судьба находилась в тесной зависимости от «гостеприимства» (хоть и разного) моря.

     В пространственной структуре Энеиды море играет особую роль, а в первой половине ее — исключительную. Узкие рамки этого моря определяются личным опытом скитаний Энея, заполнивших семилетие его жизни на корабле, без крыши над головой, без собственного дома. Географически речь идет о морском пространстве между северо-восточным побережьем Эгейского моря и западным побережьем Тирренского моря, причудливой фигуре, очерчиваемой тремя «околоморскими» точками высокого символического значения, усваиваемого и самим Энеем, — уходящей в прошлое, но вечно хранимой в сердце и в памяти Троей, переживаемым как опыт настоящего Карфагеном и имеющим еще только быть Римом, которого Эней никогда не увидит, но который составляет главную промыслительную цель его жизни. В этом виде «морское» пространство Энеиды выглядит достаточно абстрактно, и сказать, что от Трои до Рима по прямой более 1000 км, значит не сказать почти ничего: этой «прямой» нет ни в Энеиде, ни в доступной реальному опыту жизни, ни в самой идейной конструкции вергилианского мифа и соответственно в кругу возможностей, из которых Эней мог делать свой выбор. Эта «прямая» стала актуальной лишь в XX веке, с появлением авиации. Для Энея же актуальной могла быть только «непрямая» (кривая, ломаная), соответствующая линии его судьбы и преобразующему ее «морскому» пути, в котором не раз тонет тысячекилометровая «прямая», хотя Венера велит Энею идти прямым путем. Морской путь требует «ориентации», взгляда на восток, усваиваемый как некая главная точка отсчета и опоры. Но путь Энея лежит на запад, и его больше, чем восход Солнца, интересует его закат, потому что только тогда на небе появляется самая яркая и прекрасная из звезд Геспер, открывающая возможность «окцидентации», но и опасно увлекающая морского странника в сторону смерти, к царству мертвых, отмечающему крайнюю западную точку пространства. Энеев путь осуществляется перед лицом смерти, в виду ее, но сам этот путь — ради жизни. По сути дела, Геспер, stella Veneris определяет направление пути Энея и хранит его на этом пути неустанными заботами его матери — Венеры. Но знания общего направления в каждом конкретном случае недостаточно, и нужны промежуточные, более дифференцированные и более специфические ориентиры. Ими для мореплавателя может быть только крайняя суша, твердая земля, вписываемая в морское пространство и ограничивающая его, т.е. острова и особенно материковая береговая линия. Географический и культурно-исторический кругозор Энея делал естественными для него два основных ориентира — южную часть Балканского полуострова, т.е. Грецию, и Апеннинский полуостров, т.е. Италию, которые должны были при правильном направлении оставаться справа по ходу движения. То, что Эней и его спутники оказались в Карфагене, было следствием потери направления и уже не просто блужданием по морским просторам, но заблуждением, изменой курсу движения, готовыми вот-вот быть «продублированными» заблуждениями в нравственном пространстве и изменой цели своей жизни, но в последний момент преодоленными в нелегко давшемся Энею акте отречения.

     «Энеево»  морское пространство расположено  в самом центре Средиземноморья  и определяется в высокой степени  симметричной тройной полуостровной  конструкцией, развертывающейся с востока  на запад, — Малая Азия, Греция (Балканы), Италия и в основном в этом же порядке «разыгрываемой» у Вергилия. Роль Греции как южной оконечности  Балканского полуострова особая. С одной стороны, она образует ось симметрии, промежуточное пространство на пути между точкой исхода и точкой назначения и, следовательно, средостение  между ними. Но, с другой стороны, Греция — формальный центр в структуре  «Энеева» пространства: к нему не стремятся  как к цели, но его стремятся  быстрее миновать и ради безопасности (греки враждебны Энею), и ради скорейшего достижения подлинной цели. «Греческий» этап странствия Энея совмещает  две, казалось бы, противоположные идеи — центральности-серединности и  некоей периферийности: Греция обозначена цепочкой прибрежных островов и легкой наметкой береговой линии. На ее землю  Эней вступает редко и по случайным  поводам, хотя «греческие» встречи  его важны и в пути указующем  и в промыслительном планах. Но сердце и помыслы Энея отданы Трое, которой уже нет, и Риму, которого еще нет и которого Энею не суждено увидеть - взыскуемому Граду. Троя, Рим, Италия названы своим общим именем, для Греции, строго говоря, его не нашлось.

     «Энеево»  средиземноморское пространство не исчерпывает всего пространства Энеиды, простирающегося более чем на три тысячи километров, от Тира на востоке до Гибралтара на западе, где Атлант поддерживает небесный свод, в контексте важной встречи с Паллантом, во время которой выясняется родство и общие истоки, но и общая опасность, где на пиру у Дидоны, под впечатлением искусства Иопада, чьим учителем был maximus Atlas, сходится все — и крайний Запад, и крайний Восток в лице выходцев из Тира, и Троя в лице спутников Энея. Подобное совмещение образов разных мест средиземноморского пространства, их как бы одновременное сосуществование, возможность «легких» встреч вносят оттенок относительности, подвижности, динамичности в некоторые ключевые пространственные ориентиры: за Востоком «Энеева» пространства, за Троей находится более «восточный» Восток Дидоны до ее бегства из Тира; за Западом «Энеева» пространства, за Италией лежит более «западный» Запад Атланта и Океана, и сам выбор места, где поместить Запад, Гесперию, условен: для греков, для Энея и его создателя (отчасти и для Горация) Гесперия — Италия, для римлян в целом Гесперия в Испании и Западной Африке, где находятся сады Гесперид. Оба пространственных круга — малый, внутренний, «Энеев» и большой, внешний, «за-Энеев» — заполнены сотнями пространственных ориентиров, прямых или косвенных, многие из которых повторяются неоднократно, а иногда и часто. Это «заполнение» пространства не может быть ограничено исключительно эмпирическим уровнем, сферой «случайного». За эмпирическим и случайным стоит сущностное, необходимое, о воле судьбы оповещающее и условия существования «homo mediterraneus» предопределяющее, более того, выстраивающее представления о мире через осмысление и сублимацию этого эмпирического заполнения. Иначе и быть не могло, потому что и «Энеево» и «вне-Энеево» пространства лишь части вселенского космологического пространства, о котором можно судить по мифологизированным образам, нередко персонифицированным и заполняющим все три космические зоны.