Шпаргалка по "Литературе"

 

Следует обратить внимание и на то, что воспоминание в романтическом мире Лермонтова приобретает не только временную, но и мировоззренческую характеристику. Это и воспоминание души о другом, идеальном мире, из которого она “родом”: «Ангел», «1831-го июня 11 дня».

 

Причастность к миру “иному”, миру мечты, как и отказ от лжи и лицемерия действительности — причина одиночества лирического героя. В этой связи наиболее актуальными становятся мотив изгнанничества и мотив одиночества в людской толпе, не способной понять и оценить лирического героя («1831-го января»).

 

Обращаясь к художественным особенностям, наряду с эпитетами (типологически  разными в разных частях стихотворения) необходимо подчеркнуть развёрнутое  сравнение как весьма характерный  лермонтовский приём. Ранняя лирика Лермонтова наполнена сравнениями такого типа, в поздней они перерастают или преображаются в символические стихотворения — такие, как «Утёс» или «На севере диком…». На уровне лексики нельзя не обратить внимания на уже упоминавшееся слово “пустыня”, на этот раз входящее в оксюморон “пустыня морей”. Прекрасный комментарий к употреблению этого слова даётся в замечательной книге Ефима Эткинда «Разговор о стихах», к которой я и советую обратиться юным авторам сочинений.

 

Следует обратить особое внимание на финал стихотворения, где важнейшим становится мотив обмана. Обман реального мира и невозможность уйти от него — это мировой, жизненный обман. Обман становится характеристикой мира, человеческой жизни.

 

Безусловную значимость приобретает  и “отклик” поэта на реальную действительность, вторгающуюся в его мир. Не случайным в этой ситуации становится эпитет “железный” по отношению к стиху. Размышление над смыслом этого эпитета было бы весьма уместным.

 

Можно добавить ещё, что, как у истинного  романтика, у Лермонтова сюжеты многих стихотворений имеют биографическую основу. Так и в связи со стихотворением «Как часто, пёстрою толпою окружён…» связано некоторое полулегендарное происшествие на балу-маскараде в Дворянском собрании 1 января 1840 года. О нём в своей книге о Лермонтове рассказывает П.Висковатов. Однако, как и в других случаях, при анализе стихотворения не стоит уж очень увлекаться биографией — ни авторской, ни уж тем более своей собственной.

№ 44

«Молитва» («В минуту жизни трудную…») (1839)

 

Одно из самых загадочных стихотворений Лермонтова. Действительно рассчитанное на “восприятие”… О чём оно? О Боге? О молитве? О звуке?

 

Оно наполнено словами “отвлечённой”  семантики и совершенно противоречит “заявленному” жанру молитвы. Четырёхстопный ямб, чередующийся с трёхстопным, перекрёстная рифмовка, чёткая композиция создают ощущение движения, стремительности и гармонии. Что-то светлое и по-детски доверчивое, не очень-то свойственное тому образу поэта, который знаком и привычен.

 

Показателен сам набор стихотворений, написанных Лермонтовым в этом же 1839 году: «Ребёнка милого рожденье...» — хоть и по случаю написано, но подход к теме показателен: “Да будет дух его спокоен // И в правде твёрд, как Божий херувим” или “Пускай глядит он без упрёка // На ложный блеск и ложный мира шум”. Пожелание сохранить душу “белой”, а сердце “невредимым” — стремление к первозданности, искреннему и оптимистическому приятию мира. О человеке, способном “среди волнений трудных” сохранить и “звонкий детский смех, и речь живую, // И веру гордую в людей и в жизнь иную” — в стихотворении «Памяти Одоевского», тоже написанном в 1839 году и тоже не без причины. Диалог с небом, ропот на Бога трагически заканчиваются в «Трёх пальмах», опять же 1839 года. Конечно, наряду с перечисленными написано и «Не верь, не верь себе…», и «Дары Терека», но в этом же году — удивительное и весьма близкое анализируемой «Молитве» стихотворение «Есть речи — значенье…».

 

И тем не менее в нём, как и  в разобранных ранее, отразились важнейшие черты поэтического мира Лермонтова.

 

Власть звука, его “благодатная сила”, способная воскресить душу.

 

Связь звука с некими “иными”  мирами, принадлежность к небесному, “святому”.

 

Гармония словесных созвучий, их тайна. Эта тайна лишь усиливает  восприятие. Невозможность разумно  оценить действие этих слов — огромное достоинство их. Звук как будто “гасит” губительную рефлексию, сомнение, лирический герой “открывается” миру: “И верится, и плачется, // И так легко, легко”.

 

Власть звука над душой лирического  героя связывает это стихотворение  с другим маленьким поэтическим шедевром — «Есть речи — значенье…».

 

Тема святости и искренности  — со стихотворениями «Памяти  А.И. Одоевского», «М.А. Щербатовой» («На  светские цепи»), «М.П. Соломирской» («Над бездной адскою блуждая…»).

 

Наверное, уместно будет в связи  с этим стихотворением поговорить о религиозных мотивах лермонтовского творчества, отразившихся в «Ангеле», «Ветке Палестины», «Молитве» («Я, Матерь Божия, ныне с молитвою…»), в стихотворениях «Всевышний произнёс свой приговор», «Когда волнуется желтеющая нива…», «Пророк»).

№ 40

«Дума» (1838)

 

Об эпохе бездействия, порождающей  “лишних” людей, сказано и написано, безусловно, много, и потому работу над этой темой было бы, как мне  кажется, логично начать с историко-литературного  комментария. Имеет смысл говорить о политической реакции, о поре нерассуждающего повиновения, о падении нравственного уровня; о том, что молодое поколение было обречено на бездействие и, как следствие, на рефлексию. Уже в названии стихотворения — позиция автора; неясно! Форма — разностопный ямб и произвольная строфика — создаёт впечатление “потока мыслей”: “Мы иссушили ум наукою бесплодной...” Однако ум в философии Лермонтова — во многом губительная сила, то, что лишает человека свободы выбора, воли. Действительность, трагизм эпохи заставляет Лермонтова скептически относиться к возможностям разума: он способен лишь заглушить “жизнь чувств” и породить равнодушие. “Равнодушие”, ощущение пустоты и бессмысленности существования пронизывает все сферы интеллектуальной и духовной жизни, становится всеобъемлющим и осмысливается на разных уровнях:

 

— на философском (отсутствие будущего и призрачная ценность прошедшего);

 

— мировоззренческом (познанье и сомненье мыслятся бременем в силу своей бесполезности);

 

— нравственном (равнодушие к добру  и злу);

 

— психологическом (малодушие, неспособность  к борьбе).

 

С другой стороны, эта идея является центральной, стержневой как в плане  содержания, так и в плане выражения: стоит обратить внимание на особенности  сравнений и метафор, особенности  лексики, кольцевую композицию:

 

— “тощий плод, до времени созрелый” (преждевременная старость души, одиночество  в толпе);

 

— жизнь — “как ровный путь без  цели, как пир на празднике чужом” — отсутствие движения, одиночество, неприкаянность (тут можно вспомнить  о Пушкине и мотиве пира и праздника в его поэзии);

 

— “толпой  угрюмою и скоро позабытой…”  — безликость, отсутствие яркой  индивидуальности;

 

— остаток  чувства — “зарытый скупостью  и бесполезный клад” — невозможность  и неспособность так или иначе  установить связи с миром; уродливость этих связей отражается и на уровне лексики: не случайно “клад” становится “бесполезным”, а “ошибки отцов” — богатством. Единственно возможной оценкой такой действительности становится ирония, настойчиво перерастающая в сарказм.

 

Наука бесплодна, страсти осмеяны неверием — ни рассудок, ни чувства не способны сократить глубокий разрыв между поколением и миром, воскресить внутреннюю жизнь человека. Усиливается индивидуализм. Отсюда и случайность любви и ненависти, отсутствие логики в отношениях с миром. И потому “кипение огня” в крови (так же, как и в «Не верь себе…»), свидетельствующие о молодости и силе, подавлены “тайным холодом души” — преждевременной старостью (безнадёжностью мыслей, отсутствием желаний).

 

Однако  то, что “унылая элегия” приобретает черты сатиры, а в синтаксисе ярко выражены ораторские, декламационные черты, свидетельствует об особенностях авторской позиции. Объединение лирического героя и поколения (“наше” поколение, богаты “мы”, жизнь уж “нас” томит…) ограничено эмоциональной, ярко выраженной позицией лирического “я”: он отрицает (так же, как и в «И скучно, и грустно…», «Не верь себе…», «Как часто, пёстрою толпою окружён…»), негодует, высмеивает, но он тем самым “утверждает некий положительный идеал”: “Обличительное слово лермонтовской гражданской лирики как бы входит в подразумеваемое смысловое сочетание, второй член которого — находящийся за пределами текста — утверждает некий идеал. Поэт говорит, что люди «позорно-малодушны», что они «презренные рабы», — эти формулировки имеют смысл, только если поэт располагает положительной идеей мужества и свободы. В то же время строка: «И перед властию — презренные рабы» вносит в стихотворение прямо политическую тему” (Гинзбург Л.Я.  Творческий путь Лермонтова. Л., 1940. С. 78).

 

Финал стихотворения, возвращаясь к началу тем не менее содержит важнейшую для Лермонтова тему будущего — грядущего справедливого суда (на него уповает лирический герой в «Смерти поэта»). И тогда горькая насмешка над былым и настоящим, свойственная описанному в «Думе» поколению (осмеянные страсти, “глядя насмешливо назад”), становится единственно возможным выражением отношения потомков к нему самому.

 

За пределами  данной консультации, но не за пределами  подготовки к сочинению остаются связи стихотворения с предшествующей и современной ему литературной традицией (с лирикой декабристов, «Философическим письмом» Чаадаева, дневниками и письмами Герцена, статьями Белинского), многочисленные и разнообразные отклики на него в критике.

 

Кроме того, весьма продуктивным видится анализ взаимосвязи стихотворения «Дума» с романом «Герой нашего времени».

№ 45

«Выхожу один я на дорогу…» (1841)

 

Стихотворение, “впитавшее” основные мотивы лирики Лермонтова, своеобразный итог в формировании картины мира и осознании лирическим героем своего места в нём. Поэтому одним из подходов к комментированию может стать анализ ключевых слов, выделение основных мотивов и осознание того, как тот или иной мотив отразился в данном конкретном стихотворении.

Мотив одиночества (этот мотив будет рассмотрен в отдельной консультации).

Мотив странничества, пути, понимаемый не только как неприкаянность романтического героя-изгнанника («Листок», «Тучи»), но поиск цели жизни, её смысла — так и не открытого, не названного лирическим героем — ни в применении к судьбе отдельной личности («И скучно, и грустно…»), ни в применении к судьбе целого поколения («Дума»). В разбираемом стихотворении образ дороги, “подкреплённый” ритмикой, тесно связан с образом вселенной: создаётся впечатление, что пространство расширяется, дорога эта уходит в бесконечность, связывается с идеей вечности.

 

Образ “пустыни”, явно обладающий для Лермонтова особым смыслом («Утёс», «Памяти А.И. Одоевского», «Парус», «Последнее новоселье», «Я верю: под одной звездою…») и произносится неоднозначное для лирического героя Лермонтова слово Бог («Не обвиняй меня, Всесильный...», «Молитва», «Благодарность», «Когда, надежде недоступный...», «Пророк»). В стихотворении «Выхожу один я на дорогу» “пустыня” — это картина первозданного космоса, Вселенной, послушной слову Бога.

 

В ранней лирике — “с небом гордая вражда”, обусловленная  неудовлетворённостью законами мироздания («Молитва» — «Не обвиняй меня, Всесильный, и не карай меня, молю…»), ощущение Бога как равного («Нет, я  не Байрон, я другой...»), в поздней  — Бог всё чаще объединяется с природой, противопоставляясь человеческому “я” («Ветка Палестины», «Когда волнуется желтеющая нива...»).

Мотив земли  и неба, романтически противопоставленных  в ранней лирике Лермонтова как высокое, идеальное, с одной стороны, и  свойственное обычной человеческой жизни — с другой («Не обвиняй меня, Всесильный...», «1831-го июня 11 дня», «Я жить хочу, хочу печали…», «Ангел»). В поздней лирике небо и земля уже не противопоставлены друг другу; напротив, они объединяются в вечной гармонии, и на фоне её ещё острее ощущается одиночество лермонтовского лирического героя.

 

Страдание перестаёт быть критерием  истинной жизни, исключительности, оно не декларируется лирическим героем позднего творчества, лишается героического ореола и тем самым усиливается («Завещание», «Валерик»).

Мотив прошлого и настоящего («Моё грядущее в тумане…»). Ощущение психологического “несоответствия” своему времени дополнится в зрелой лирике чувством исторической несвоевременности — «Дума»). Сознание бесполезности существования, вынужденного бездействия и “неприкаянности” в мире, расширяющемся до космических границ, не может не поставить под вопрос сам факт существования — в той форме, которая ему присуща.

Мотив свободы — центральный  в философии романтизма, весьма значимый для Лермонтова («Желание», «Узник», «Сосед», «Соседка», «Пленный рыцарь»). Воля и покой в ранней лирике исключают  друг друга («Я видел тень блаженства...», «Челнок»), в зрелой лирике ситуация изменяется: ищет покоя уставший от странствий листок, не отвергает близкий к смерти покой лирический герой «Горных вершин» («Из Гёте»). Однако “покой” в «Выхожу один я на дорогу…» вовсе не эквивалентен смерти, это не холодное и мрачное небытие, а, напротив, существование, “ощущение себя живым”, и признаки этого покоя — не загробные и фантастические, а земные и понятные — дыхание, песня любви, шум зелёного дуба… Это не смерть, а сон: забыться — уйти от внешней суеты, освободиться от рефлексии, отдать себя во власть чувств и ощущений. Сон в анализируемом стихотворении — это уход от действительности в идеальный мир мечты, вечного блаженства, таков же сон Мцыри под песню рыбки. Характерно, что умиротворение и покой связаны здесь с теми же “элементами” блаженства, что и в «Выхожу один я на дорогу…»: любовь, чудные звуки, вечное существование, не жизнь, но и не смерть… Без помощи рассудка вызывает сон образы, духовно близкие лирическому герою («На севере диком…», «Сон»), в нём заложена возможность таинственного ясновидения. “Но не тем холодным сном могилы…”

 

Любовная тема в поэзии Лермонтова (материал отдельной консультации).

 

— Вечность — освобождение от земного  времени, это и бессмертие (неумирание, подобно постоянно зеленеющему дубу), и приобщение к вечной жизни вселенной. Не случайно состояние “забытья” в последних строфах напоминает “действенный покой” природы.