Шпаргалка по "Литературе"

Готовимся к сочинению

Темы 39-49

Екатерина ДЕМИДЕНКО

I

 

Первый блок тем связан с анализом конкретных стихотворений. Стихотворения  М.Ю. Лермонтова, предложенные выпускникам  для анализа на сочинении, безусловно, являются программными и важнейшими для понимания и обобщения основных поэтических представлений и достижений Лермонтова. Конечно, вызывает некоторое недоумение “жанр”, в котором предлагается работать одиннадцатиклассникам: восприятие, истолкование, оценка. Всё это, понятное дело, сугубо индивидуально и весьма относительно. Поэтому в данном комментарии речь пойдёт о тех мотивах, особенностях поэтической манеры, художественных принципах, которые характерны для творчества Лермонтова в целом и, с другой стороны, создают неповторимую индивидуальность именно данного стихотворения. В силу жанра этот комментарий будет довольно кратким и лишь укажет направления, по которым следует “действовать”, комментируя стихотворения. Исходя из того, что любое восприятие связано с культурным уровнем, а истолкование должно опираться на некоторые “положительные” знания, видится небесполезным разговор о литературоведческом аспекте в освещении этой темы. В качестве литературоведческих источников предлагается использовать, безусловно, хорошо известные, но от этого не потерявшие своей значимости и полноты исследовательские работы, например:

Гинзбург Л.Я.  Творческий путь М.Ю. Лермонтова. Л., 1940; О лирике. Изд. 2-е. Л., 1974.

Максимов Д. Поэзия Лермонтова. М.–Л., 1964.

Эйхенбаум Б.М. Статьи о Лермонтове. М.–Л., 1961.

 

Необходимо выделить несколько аспектов анализа: историко-литературный контекст появления данного стихотворения; выявление тем и мотивов, характерных для лермонтовского творчества, а также особенности их воплощения в данном тексте; композиционные особенности стихотворения; языковой анализ — выделение ключевых слов, синтаксических форм; стиховые особенности. Какой из этих аспектов будет взят за основу — это неважно; важно, чтобы так или иначе был освещён каждый из них.

 

Так, анализ стихотворения «Как часто, пёстрою толпою окружён...» может быть основан на рассуждении об особенностях романтизма Лермонтова; анализ «Думы» — на оценке и восприятии Лермонтовым особенностей духовно-нравственного развития общества в современную ему историческую эпоху; стихотворение «Выхожу один я на дорогу…» может быть освещено как своеобразный “конденсатор” важнейших мотивов и тем лермонтовского творчества; в основу анализа «Молитвы» могут быть положены стиховые особенности стихотворения. Однако, повторюсь, творческое исследование одного из аспектов ни в коем случае не отменяет все остальные. Только тогда истолкование будет оставлять впечатление осознанности, а восприятие — целостности. Безусловно, такой подход не исключает личностного восприятия стихотворения, его вневременной оценки. Вполне уместны будут параллели с другими произведениями русской и зарубежной поэзии.

 

Вот несколько возможных подходов (на примере данных в темах стихотворений).

№ 41

«Пророк» (1841)

 

“С тех пор как Вечный Судия…”  — синтаксис первой строчки, наличие  в ней указательного местоимения делает его уже при первом восприятии неким продолжением, а если обратить внимание на название стихотворения — частью диалога двух поэтов, почти современников и всё же живших в “совершенно разные эпохи”. Компаративный анализ в данном случае будет весьма продуктивен для “истолкования”. “Мрачная пустыня”, по которой “влачится” томимый “духовной жаждою” герой пушкинского стихотворения, превращается для лермонтовского пророка в единственно возможное жизненное пространство. “Глагол”, предназначенный для того, чтобы “жечь” сердца людей, превращается в “любви и правды чистые ученья”. Ощущение в себе всей Вселенной (“и внял я неба содроганье, и горний ангелов полёт, и гад морских подводный ход, и дольней розы прозябанье…”) сменяется гармонией с ней только вдали от людской толпы. “Всеведенье пророка” оборачивается уверенностью в порочности и злобе человека. “Глас Бога”, взывающий к лирическому герою Пушкина, подвергается людскому сомнению: “Глупец, хотел уверить нас, что Бог гласит его устами”.

 

С чем это связано? Рассуждение об этом приведёт к важнейшим выводам:

 

— об исторической реальности 1826 и 1841 годов;

 

— о роли поэта и поэзии в  пушкинском и лермонтовском понимании, теме поэта и толпы: здесь важно  вспомнить «Смерть поэта» (1837); лермонтовские стихотворения «Поэт» (1838), «Журналист, читатель и писатель», «Не верь себе...»;

 

— о мотиве одиночества (см. соответствующую  тему);

 

— о Боге в стихотворениях Лермонтова («Я не хочу, чтоб свет узнал…», «Молитва» («В минуту жизни трудную...»), «Благодарность» («За всё, за всё тебя благодарю я…»);

 

— о смысле отдельных слов у  Пушкина и Лермонтова, превращающихся в значимые, но не совпадающие по смыслу понятия (пустыня).

 

Отношения “Бог — пророк” сменяются  у Лермонтова оппозицией “пророк  — люди”.

 

Необходимо обратить внимание на стилистику обоих стихотворений. От высокого (книжного) стиля, наполненного церковнославянизмами, в лермонтовском «Пророке», конечно, остаётся несколько слов: “Вечный Судия”, “завет Предвечного”… Однако употребление подобных слов подчас весьма показательно и своеобразно: в “очах” людей читаются порок и злоба (стилистический контраст тесно связан со смысловым), “каменьями” бросают в пророка “ближние”; “старцы” не верят в божественное предназначение героя стихотворения и самолюбиво поучают детей презирать его.

 

Романтические мотивы тесно переплетаются  в этом стихотворении с библейскими: традиционная противопоставленность  романтического героя и толпы  перерастает в философское осмысление темы пророка, его обречённости на непонимание, его “вневременности”.

 

Прошедшее время в пушкинском «Пророке»  лишь в финале сменяется императивом  — призывом Бога к пророку. У Лермонтова финальный императив — суждение толпы. Кроме того, лермонтовское  стихотворение имеет оригинальное композиционное членение: оно начинается с прошедшего времени. Первая, вторая и половина третьей строфы — отношения между пророком и людьми установлены, и время не способно ничего в них изменить. Об этом свидетельствуют две следующие строфы, а также финальный призыв “старцев” к детям — обращение к будущему. Нельзя не обратить внимания на образ природы, влекущий за собой разговор о лермонтовских романтических пейзажах ранней лирики, и картины умиротворяющей природы, связанной в поэтическом мире Лермонтова с важнейшими понятиями “покоя” и “свободы” («Желание», «Узник», «Ветка Палестины», «Когда волнуется желтеющая нива…», «Из Гёте», «Выхожу один я на дорогу…»).

 

Тема поэта, которая в лирике Лермонтова завершается как раз  «Пророком», будет продолжена поэтами 60-х годов. Отзвуки «Пророка» слышатся в «Думе» А.Н. Плещеева, в стихотворениях Н.А. Некрасова («Блажен незлобивый поэт…»).

№ 39

«Родина» (1841)

 

Композиционное деление стихотворения, его двухчастность обусловлена  своеобразием темы патриотизма. При  анализе этого далёкого от романтического максимализма стихотворения очень важно не сбиться на однозначные и ходульные суждения типа “Лермонтову не нравится историческое прошлое России” или “Лермонтова восхищает крестьянская жизнь”. Комментирование «Родины» требует большой осторожности в суждениях. Прежде всего необходимо обратить внимание на некоторую диалектичность, свойственную как всему стихотворению в целом, так и отдельным его частям. Так, в первой строчке лирический герой утверждает: “Люблю отчизну я…” — и тут же оговаривается — “но странною любовью”; “слава” в третьей строчке — как бы довод со стороны рассудка — тут же снижается “кровью”, да ещё весьма показательным эпитетом — “купленная”; с другой стороны, “тёмная старина” становится источником “заветных преданий”. Уже эмоциональная и ассоциативная окрашенность лексики в первой части стихотворения приоткрывает завесу рассудочной “необъяснимости” чувства лирического героя к Родине — невозможности однозначного отношения к ней.

 

Договорённость и однозначность  вообще чужды лирическому герою зрелого Лермонтова. Всё, что является плодом рассудка, часто оказывается ложным. И здесь уместно вспомнить стихотворения, в которых лирический герой соприкасается с загадочной, до конца не понятой природой: «Когда волнуется желтеющая нива…», «Памяти А.И. Одоевского», «Выхожу один я на дорогу…», «Для чего я не родился…», «Люблю я цепи синих гор…», «Синие горы Кавказа, приветствую вас…», «Как часто, пёстрою толпою окружён…».

 

Необходимо отметить, что все  “составляющие” традиционного понимания  патриотизма затронуты Лермонтовым в других произведениях: “тёмной старины заветные преданья” — в «Песне про царя Ивана Васильевича…», “слава, купленная кровью” — в «Бородино». Характерно и само название «Родина» вместо первоначального «Отчизна».

 

Вторая часть стихотворения начинается с противительного союза “но”. А далее следует отказ от попытки оценить чувство с помощью рассудка. Абстрактная лексика первой части заменяется на весьма конкретную, почти “этнографическую”. Но неоднозначность оценки остаётся: “холодное молчание степей” соседствует с “дымком спалённой жнивы”, “полное гумно”, вызывающее отрадное чувство лирического героя, с “дрожащими огнями печальных деревень”.

 

Важно обратить внимание и на пространство второй части стихотворения: от широкомасштабных картин (“безбрежное колыханье” лесов, “подобные морям” разливы рек) к как будто на ходу выхваченному фото- или кинообъективом крупному плану конкретных, частных деталей: “чета белеющих берёз”, “изба, покрытая соломой”, окно “с резными ставнями”. И в финале — синтез природного и народного мира, в который, хотя и косвенно, но всё же включён лирический герой.

 

С изменением “угла зрения” изменяется и метрическая структура: разностопный ямб (с преобладанием шестистопного) со свободно меняющейся рифмовкой сменяется  разговорно-непринуждёнными интонациями привычного четырёхстопного ямба.

 

При разборе важно отметить, что  стихотворение на патриотическую тему совершенно лишено у Лермонтова привычной  патетичности и декларативности. Образ  Родины далёк от романтического. Стоит  обратить внимание и на своеобразную “экономию художественных средств” — большинство эпитетов во второй части чрезвычайно точны и конкретны, лишены метафоричности: “просёлочный” путь, “спалённая жнива”, “жёлтая” нива, “белеющие” берёзы, “росистый” вечер. И в этом случае “люблю” лирического героя, с одной стороны, подчёркивает необъяснимость, истинность этой любви — она не преображает действительность, не приукрашивает её, а с другой стороны, эта неприукрашенная действительность — единственно достойна любви, она и есть то, что в понимании лирического героя составляет суть Родины.

 

Иной взгляд на Россию — в стихотворении  «Прощай, немытая Россия…» (1841). И  здесь уместно будет говорить об исторической ситуации 30–40-х годов XIX века, о восприятии её поэтом, о  биографических фактах, повлиявших на это восприятие.

 

Безусловно, нелишними при разборе  данного стихотворения будут  параллели с «Евгением Онегиным»  и со славянофилами (можно упомянуть  стихотворение «Отчизна» А.С. Хомякова, с которым, по-видимому, связано создание и лермонтовского стихотворения). Полезно поразмышлять и об оценке этого стихотворения в критике (В.Г. Белинский, Н.А. Добролюбов), о том, что «Родина» была очень высоко оценена Львом Николаевичем Толстым. Нити от лермонтовской «Родины» тянутся к стихотворениям Есенина, Некрасова, Рубцова.

№ 43

«Как часто, пёстрою толпою окружён…» (1840)

 

Двоемирие — отличительная черта  романтизма. И в этом смысле перед  нами хрестоматийный пример оппозиции  реального мира — лицемерного, бездушного, чуждого лирическому герою — и мира прекрасной мечты, где он свободен и счастлив.

 

В качестве вступления можно порассуждать о романтических произведениях  Жуковского и раннего Пушкина, о  близости лермонтовского романтизма (особенно раннего) к Байрону; об историко-литературной ситуации 40-х годов.

 

Каковы же эти миры? Как создаются  в стихотворении их образы? Этому  может быть посвящена основная часть  сочинения. Говоря о реальном мире, чуждом лирическому герою и созданном  в первых строфах, важно вспомнить  об образе маскарада — лживости, лицемерия “света”.

 

В нём невозможны истинные чувства: руки “бестрепетны”, а значит, любовь ложна.

 

“Звуки” превращаются в “шум музыки и пляски”, “дикий шёпот затверженных речей”.

 

Этот мир создаёт ощущение пестроты.

 

Блеск — единственное цветовое обозначение реального мира. Вспоминаются глаза Печорина: “То был блеск, подобный блеску гладкой стали, ослепительный, но холодный”. Реальный мир наполнен “бездушными” людьми.

 

В противоположность ему идеальный  мир — сугубо мир “души” лирического  героя. Его прекрасная мечта.

 

Поэтому звуки здесь становятся “святыми”.

 

Этот мир светел, наполнен ощущением  любви: “лазурный огонь” в глазах, “розовая улыбка”, как “молодого  дня за рощей первое сиянье”. Свет вечернего луча, как и часто  у Лермонтова, приносит покой и умиротворение.

 

Мир мечты обретает цвет. Опять, как  и в «Родине», при описании природы  эпитеты точны, и мир сам по себе (без романтических “затей”) приобретает истинную красоту: “зелёная сеть трав”, “тёмная аллея”, “жёлтые  листы”.

 

Идеальный мир не статичен, он живёт своей таинственной и прекрасной жизнью — “вечерний луч глядит сквозь кусты”, пруд — “спящий”. Этот умиротворяющий покой напоминает «Выхожу один я на дорогу…».

 

Чувства находят своё выражение: плачу, люблю. Важность слёз. “Дивное царство” идеальной мечты запечатлевается в памяти и становится единственным местом, где душа лирического героя получает возможность жить, испытывать эмоции.

 

“Дивное царство” мечты неподвластно времени.

 

Могучая роль воспоминания, его эмоциональная  нагруженность (“погибших лет” святые звуки). Память — носитель идеального прошлого. “Забыться памятью” — кажущийся оксюморон. Для Лермонтова он имеет значимость: забыться — уйти от действительности (настоящего). Возвращение к былому не только уводит лирического героя от реальности, но и делает свободным — не столько от жизненных условностей, сколько во времени и пространстве. Не случайно использование настоящего время при рассказе о прошлом. Потому так горько возвращение к реальной жизни.