Константин Бальмонт, биография и творчество

Как многие люди, чудом спасшиеся  от смерти, Бальмонт счел, что это  спасение не случайно, и что в  жизни его ждет высокое предназначение. Он еще более укрепился в решении  заняться литературой и исполнился несокрушимой веры в себя. Выздоровев, отправился в Москву, чтобы завести  литературные знакомства. Начало литературной деятельности его не было легким. "Мои  первые шаги в мире поэтическом, вы были осмеянными шагами по битому стеклу, по темным острокрайним кремням, по дороге пыльной, как будто не ведущей ни к чему" ("На заре" - "Автобиографическая проза" С. 570). Востребован он был, прежде всего, как переводчик. Его приняли несколько редакций, но особую поддержку оказал ему профессор Николай Ильич Стороженко (1836 – 1906). "Он поистине спас меня от голода и как отец сыну бросил верный мост, выхлопотав для меня у К.Т. Солдатенкова заказ перевести "Историю скандинавской литературы" Горна-Швейцера, и, несколько позднее, двухтомник "Истории итальянской литературы" Гаспари. Третьим другом моих первых шагов в литературе был наш великолепный москвич, знаменитый адвокат, князь Александр Иванович Урусов. Он напечатал мой перевод "Таинственных рассказов" Эдгара По и громко восхвалял мои первые стихи, составившие книжки "Под северным небом" и "В безбрежности"" (Там же. С. 573). А.И. Урусов (1853 – 1900) был блестящим знатоком поэзии французского символизма и немало способствовал приобщению своего молодого друга и к этой стихии.

2.2.  "Звездное десятилетие" и "злые чары"

Став, можно сказать, профессиональным переводчиком, Бальмонт попал под  влияние той литературы, которую  переводил. И постепенно российские "христианско-демократические" –  и его собственные – мечты  о том, "чтобы всем было хорошо", стали казаться ему провинциальными, устаревшими. Точнее, желание осчастливить человечество осталось, устаревшим же показалось, прежде всего, христианство. Соответственно, соответственно, горячий  отклик в его душе нашли модные сочинения Ницше.

Брюсов, с которым он познакомился в 1894 г. и сблизился до степени "братства", записывает в своем дневнике, что  Бальмонт "называл Христа лакеем, философом для нищих" (Брюсов В.Я. Дневники. Письма Автобиографическая проза. М. 2002, С. 39).

Очерк 1895 г. "На высоте" дает почувствовать пафос его  новых убеждений: "Нет, не хочу я  вечно плакать. Нет, я хочу быть свободным. Свободным от слабостей должен быть тот, кто хочет стоять на высоте… Нет высшего счастья, как понять благородство несчастья. Людям нужно счастье, а не тем, кто хочет быть отмечен среди людей. До рассвета покинул я долину и в горах приветствую рассвет… Подниматься на высоту – значит быть выше самого себя. Подниматься на высоту – это возрождение. Я знаю, нельзя быть всегда на высоте. Но я вернусь к людям, я спущусь вниз, чтобы рассказать, что я видел вверху. В свое время я вернусь к покинутым, а теперь – дайте мне на мгновенье обняться с одиночеством, дайте мне подышать свободным ветром!" (Автобиографическая проза. С. 400).

Его манят вершины, башни, влечет само восхождение, преодоление. Еще один новый кумир – Ибсен  и его герои: Пер Гюнт с его "быть самим собой", строитель Сольнес:

Я мечтою ловил угасавшие  тени

Угасавшие тени уходящего  дня.

Я на башню всходил и дрожали ступени,

И дрожали ступени под  ногой у меня.

И чем выше я шел, тем  ясней рисовались,

Тем ясней рисовались очертанья  вдали,

И какие-то звуки вокруг раздавались,

Вкруг меня раздавались от Небес и Земли.

Чем я выше всходил, тем  светлее сверкали,

Тем светлее сверкали выси дремлющих гор,

И сияньем прощальным как  будто ласкали,

Словно нежно ласкали  отуманенный взор.

И внизу подо мною уже  ночь наступила,

Уже ночь наступила для  уснувшей Земли,

Для меня же блистало дневное  светило,

Огневое светило догорало вдали.

Я узнал, как ловить уходящие тени,

Уходящие тени потускневшего  дня,

И все выше я шел, и дрожали  ступени,

И дрожали ступени под  ногой у меня.

Увидев у Ибсена "башни", "восхождения" и вняв вдохновляющему призыву: "Быть тебе первым, Пер Гюнт!" - Бальмонт тогда не понял главного: в эгоцентрических поисках самого себя ибсеновский герой чуть было не погубил собственную душу, от которой осталась столь ничтожная малость, которой не хватало и на то, чтобы отлить пуговицу, и только в любви оставленной им Сольвейг, преданно ждавшей его всю жизнь, он и оставался собой. Та же участь чуть не постигла Бальмонта. Вопрос только в том, кто была его Сольвейг. В позднем творчестве он клялся в любви к "Одной", "Единственной", "Белой Невесте". Но кто она – похоже, он и сам до конца не понимал: слишком много женщин было в его жизни. Большинство биографов поэта склонно думать, что это – его вторая жена, Екатерина Алексеевна Андреева-Бальмонт (1867 – 1952), которую он сам называл "своей Беатриче", и которая в конце жизни написала о нем подробнейшие воспоминания.

Она происходила из богатой  купеческой семьи (Андреевым принадлежали лавки колониальных товаров) и считалась  завидной невестой, была образованна (училась  на Высших женских курсах), замуж  не спешила, хотя была хороша собой: высокая (ростом выше Бальмонта), тонкая, с прекрасными  черными глазами. Она была безответно влюблена в А.И. Урусова, кружок которого посещала. Бальмонт, по ее словам, увлекся  ею сразу, она же довольно долго его  не замечала. А когда у нее зародилось ответное чувство, выяснилось, что на пути к их соединению существуют труднопреодолимые  препятствия: поэт был женат, а родители Екатерины Алексеевны – благочестивы. Влюбленным было запрещено видеться, но они бесстрашно обходили запреты.

С первой женой, Ларисой Михайловной, Бальмонт порвал не сразу после своей  неудачной попытки самоубийства. Налаживая литературные контакты в  Москве и Петербурге, он писал ей письма, в которых делился своими впечатлениями. Но совместная жизнь  так и не складывалась. Через Бальмонта  Лариса Михайловна познакомилась с  будущим вторым своим мужем –  Н.А. Энгельгардтом, и в 1894 г., когда  поэт после очередной ссоры ее оставил, ушла к нему. На момент знакомства с Андреевой развод Бальмонта  был делом предрешенным, но далеко не решенным. Впрочем, Екатерину Алексеевну, в отличие от ее родителей, этот вопрос волновал мало. Просвещенная в новейшем духе барышня, она увлекалась теософией (ближайшей ее подругой была известная  А.Р. Минцлова), на обряды смотрела как на формальность. В конце концов, не дожидаясь официального решения Синода, она, переупрямив родителей, переселилась к поэту. "Со мной моя "черноглазая лань"" - радостно сообщает Бальмонт матери 21 июня 1896 г. Бракоразводный процесс завершился 29 июля того же года, и решение его было неутешительным: жене дозволялось вступить во второй брак, а мужу – запрещалось навсегда. Но это препятствие было преодолено: отыскав какой-то документ, где жених значился неженатым, влюбленные обвенчались 27 сентября 1896 г., а на следующий день выехали за границу, во Францию.

Разговор с родителями невесты о будущем у Бальмонта  все же состоялся. Ему дали понять, что рассчитывать на приданое нечего, но было также сказано, что позволить  дочери прозябять в нищете родители не могут. Поэт ответил, что очень рад этому: значит, его Кате не придется привыкать к бедности. Действительно, то, к чему Катя привыкла в качестве карманных расходов, едва ли не превышало его годовой заработок. Таким образом, словесный отказ в помощи был фактическим согласием помогать. Впоследствии это обстоятельство сыграло с поэтом злую шутку.

За границей молодые жили в Париже, Биаррице, ездили в Париж и Кельн. Бальмонт занимался изучением языков и литературы. Весной – летом 1897 г. состоялась поездка в Лондон, где Бальмонт читал лекции по русской литературе. А осенью, оставив жену в Париже, поэт отправился в Россию – готовить к изданию свой следующий сборник – "Тишина", вышедший в свет в январе 1898 г.

В России его с нетерпением  ждали два человека. Об одном Андреева говорит в своих воспоминаниях: "Первым и самым большим другом Бальмонта был Брюсов, самым "желанным для меня, единственно нужным мне человеком в России", как писал Бальмонт Брюсову из-за границы в 1897 г." (Андреева-Бальмонт Е.А. Воспоминания. М., 1996. С. 336). Вообще к подобным признаниям Бальмонта надо относиться с осторожностью. Для него каждый раз существовал только тот человек, к которому он обращался, весь остальной мир отступал на второй план, хотя то, что Брюсов был ему тогда близок, конечно, правда. "Когда мы с Бальмонтом после свадьбы уехали за границу, – продолжает Екатерина Алексеевна, – между поэтами завязалась переписка, и Бальмонт изо всех друзей скучал больше всего по Брюсову. Писал ему часто и ждал нетерпеливо его писем" (Там же. С. 337). Но приезд Бальмонта в Москву кончился размолвкой, точнее даже трещиной в отношениях двух друзей. Андреева дает объяснение на этот счет: "У меня есть основание думать, что Брюсов ревновал свою жену, Иоанну Матвеевну, к Бальмонту, который, пленившись ею, не подумал, как всегда, скрывать свои восторги ни от жены, ни от мужа... Но утверждать не могу" (Там же. С. 337).

Трудно сказать, искренна ли Екатерина Алексеевна в этих своих  словах. Бальмонт всю жизнь был  благодарен ей за то, что она спокойно относилась к его многочисленным романам и, казалось, была лишена ревности. Но по тону ее воспоминаний понятно, что  не ревновала она только тогда, когда  не видела в очередной сопернице  опасности для себя. Между тем, и предшественницу свою, Л.М. Гарелину, и "преемницу", Е.К. Цветковскую, она, хоть и старается выдерживать объективный тон, рисует довольно темными красками. И глухо, почти непроницаемо молчит о том "романе", который занял наиболее видное место в творчестве Бальмонта – о его "поэтической дружбе" с поэтессой Миррой Лохвицкой. Между тем, именно она была вторым человеком, нетерпеливо ждавшим возвращения Бальмонта из-за границы. Похоже, что именно из-за нее, а не из-за незаметной Иоанны Матвеевны, возникла трещина в дружбе двух "братьев", и, если принимать во внимание логику поэзии Бальмонта, то она – точнее, ее поэтический двойник – является не менее реальной, чем Андреева, кандидатурой на роль его "Сольвейг", или, скорее, его "Аннабель-Ли".

Мирра Александровна Лохвицкая была на два года моложе Бальмонта, и печататься начала позже, чем он, но тогда, в середине 90-х гг., была, пожалуй, более известна. Ее поэтический дебют был исключительно удачным. "После Фета я не помню ни одного настоящего поэта, который так бы завоевывал, как она, "свою" публику" - писал хорошо знавший ее еще в юности писатель Василий Иванович Немирович-Данченко, брат основателя МХАТа (Немирович-Данченко В.И. На кладбищах. Воспоминания. М., 2001. С. 126). Он вспоминал свое первое впечатление от ее стихов: "словно на меня солнцем брызнуло". Не менее ярким было и впечатление от самого автора: "Наивная, застенчивая, мерцавшая ранним огнем прелестных глаз Родилась и выросла в тусклом Петербурге, - а вся казалась чудесным тропическим цветком, наполнявшим мой уголок странным ароматом иного, более благословенного небесами края" (Там же. С. 118). Природа наградила ее яркой южной красотой, экзотическое имя "Мирра" (переделанное из обычного "Мария") очень шло к ее внешности. Мемуаристы, вспоминавшие Лохвицкую, в основном единодушны в своих восторгах. "И все в ней было прелестно: звук голоса, живость речи, блеск глаз, эта милая, легкая шутливость", - писал строгий к собратьям по перу Бунин (Собр. Соч. Т.9. С. 289). Его воспоминания о Лохвицкой столь же теплы, сколь неприязненны – воспоминания о Бальмонте. И ни он, ни Немирович-Данченко, ни родная сестра Лохвицкой, Н.А. Тэффи, ни слова не говорят о каких-то особых отношениях двух поэтов. Причиной тому был образ поведения Лохвицкой, никак не совпадавший с ее литературной репутацией. "Стихи ее отливали огнем настоящей эротики в духе Песни Песней. – вспоминал критик Аким Волынский. – А в домашнем быту это была скромнейшая и, может быть, целомудреннейшая женщина, всегда при детях, всегда озабочена своим хозяйством" (Волынский А.Л. Русские женщины. – Минувшее, т. 17, М. – СПб, 1994. 275). Среди литературных романов рубежа веков роман Бальмонта и Лохвицкой – один из самых нашумевших и самый неизвестный. Подробности личных отношений документально невосстановимы. Единственный сохранившийся источник – для литературы, впрочем, самый ценный – это собственные стихотворные признания двух поэтов. Их диалог длился на протяжении почти десяти лет, помимо десятка "маркированных" стихотворений он охватывает сотни "немаркированных", без прямого посвящения, но с узнаваемыми аллюзиями к конкретным стихотворениям и образам поэзии друг друга. Случай, пожалуй, уникальный в русской литературе: поэтические миры этих двух поэтов, близких по звучанию, но очень разных по взгляду на жизнь, устремлены друг к другу всеми изгибами линий (так очертания Африки и Южной Америки вызывают в воображении некогда бывший единый материк).

Приведем один пример этой переклички без посвящений. Вот отрывок  из стихотворения Бальмонта "Мертвые  корабли" (1897 г.):

…Солнце свершает

Скучный свой путь.

Что-то мешает

Сердцу вздохнуть…

Грусть утихает,

С другом легко,

Кто-то вздыхает –

Там – далеко.

Счастлив, кто мирной

Долей живет,

Кто-то в обширной

Бездне плывет…

А вот ответ Лохвицкой – 1898 г.

Зимнее солнце свершило серебряный путь.

Счастлив – кто может  на милой груди отдохнуть.

Звезды по снегу рассыпали  свет голубой.

Счастлив – кто будет  с тобой.

Месяц, бледнея, ревниво взглянул и угас.

Счастлив – кто дремлет  под взором властительных глаз.

Если томиться я буду и  плакать во сне,

Вспомнишь ли ты обо мне?

Полночь безмолвна, и Млечный  раскинулся Путь.

Счастлив – кто может  в любимые очи взглянуть,

Глубже взглянуть, и отдаться их властной судьбе.

Счастлив – кто близок тебе.

Такие "половинки" находятся  совершенно случайно, но, приложив их друг к другу, нельзя не видеть, что, сложенные, они составляют единое целое. Постепенно из кусочков складывается некий "паззл", мозаика.

…Гремите, бубны, звените  струны,

Эван, эвоэ! Нас жизнь зовет.

Пока мы в силах, пока мы юны,

Эван, эвоэ! Вперед, вперед!

Кто потом только этим размером не писал! Бунин, Блок, Гиппиус, Цветаева, Северянин – далеко не полный перечень имен. Правда, впоследствии сам Бальмонт этот размер опошлил одним известным  стихотворением, о котором еще  будет сказано. Но это будет уже  в начале XX века.

По приезде Бальмонта  в Москву, 19 ноября 1897 г. Брюсов записывает: "Приехал Бальмонт, которого я  так жаждал. На нем двойной галстук, он подстрижен так тщательно… "La plena luna… Полная луна…// Иньес бледна, целует, как гитана. // Te amo… amo… Снова тишина… // Но мрачен лик печальный Дон-Жуана…"" (Брюсов. Дневники. С. 45). 19 ноября – день рождения Лохвицкой. Вероятно, Бальмонт спешил к ней. Испанские ассоциации тоже указывают на нее – они возникали сами собой и не только у Бальмонта. Не случайно писательница Т.Л. Щепкина-Куперник, поддерживавшая с Лохвицкой приятельские отношения, оказавшись в Испании, писала ей: "Разве я могу в Севилье, в Андалузии, не вспомнить о Вас? Я здесь так часто вижу Ваши глаза и Ваш цвет лица!" – Так вот, оказывается, кто нужен был Бальмонту в России! Надо хотя бы немного знать характер Брюсова, чтобы понять, что этого он не простит никогда.

 

 

2.3. Восхождение  из бездны

"Злые чары" были  крайней точкой падения поэта  в бездну. Вся последующая жизнь  была медленным, трудным восхождением. Но это восхождение было предопределено: все-таки светлое начало было  в нем сильнее.