Восстание масс и Ортега-и-Гассета

    Легко понять, что стихийный рост «массы» предполагает совпадение целей, мыслей, образа жизни. Но почему тогда происходит этот процесс? Для ответа на него необходимо обратиться к истории.

Историческая справка

    Славу и ответственность за выход широких масс несёт XIX век. В условиях либеральной демократии и технического прогресса утроились людские ресурсы. Таким образом, мы должны считать, что массовый человек – это творец свободы и материального мира. Но мы видим, что человек, который намерен сегодня возглавить европейскую жизнь, мало похож на тех, кто двигал XIX век, но именно XIX веком он рождён и скормлен.

    Какой представлялась жизнь той человеческой  массе,  которую в изобилии плодил XIX век и почему современный массовый человек так мало похож на его предшественника?

    Жизнь в XIX веке представлялась во всех отношениях – материально доступной. Никогда  еще  рядовой  человек  не утолял с таким  размахом  свои житейские запросы.  По мере  того как  таяли крупные  состояния  и  ужесточалась жизнь рабочих,  экономические  перспективы среднего слоя  становились день ото дня все шире. Каждый день вносил новую лепту в его жизненный standard. С каждым днем  росло  чувство  надежности и собственной независимости. То, что прежде считалось удачей  и  рождало смиренную признательность судьбе, стало правом, которое не благословляют, а требуют.

    Этой материальной доступности и обеспеченности сопутствует житейский комфорт  и  общественный  порядок. Жизнь  катится  по надежным  рельсам,  и столкновение с чем-то враждебным и грозным мало представимо. А именно, во всех её основных и решающих моментах жизнь представляется новому человеку лишенной преград. Это обстоятельство  и  его важность осознаются сами  собой, если  вспомнить, что прежде рядовой человек и не подозревал о такой жизненной раскрепощённости. Напротив, жизнь была для него тяжкой участью – и материально, и житейски. Он с  рождения  ощущал ее  как  скопище  преград,  которые он обречён терпеть,  с которыми принужден смириться и втиснуться в отведенную ему щель. Контраст будет еще отчетливее, если от материального перейти к  аспекту гражданскому и моральному. С середины прошлого века средний человек не видит перед собой никаких социальных барьеров. С рождения он и  в общественной жизни не встречает  рогаток и ограничений. Никто не  принуждает его сужать свою  жизнь. Не существует ни сословий, ни  каст. Ни у кого нет гражданских привилегий. Средний человек  усваивает как истину, что все люди узаконено равны.

    Никогда за всю историю человек не знал условий, даже отдаленно  похожих на современные. Речь действительно идет о чем-то абсолютно новом, что внес в человеческую  судьбу XIX  век. Создано  новое  сценическое пространство  для существования человека,  новое  и в материальном  и в социальном  плане. Три начала   сделали   возможным  этот   новый  мир:   либеральная   демократия, экспериментальная  наука  и  промышленность.  Два  последних  фактора  можно объединить  в одно понятие -  техника.  В этой триаде ничто  не рождено  XIX веком,  но  унаследовано  от двух  предыдущих столетий. Девятнадцатый век не изобрел, а внедрил,  и в том его заслуга. Это прописная истина.  Но одной ее мало, и надо вникнуть в ее неумолимые следствия.

    Девятнадцатый век был революционным,  по сути. И суть  не в живописности его баррикад - это всего лишь декорация, - а в том, что он поместил огромную массу  общества в жизненные  условия,  прямо  противоположные всему,  с  чем средний человек свыкся ранее. Короче,  век  перелицевал общественную  жизнь. Революция  не   покушение   на  порядок,   но   внедрение   нового  порядка, дискредитирующего  привычный.  И  потому   можно  без  особых  преувеличений сказать,  что  человек,  порожденный XIX  столетием, социально стоит  в ряду предшественников  особняком. Разумеется, человеческий тип XVIII века отличен от преобладавшего в  семнадцатом, а тот -  от характерного  для XVI века, но все они, в конечном  счете, родственны, схожи и по сути  даже одинаковы, если сопоставить  их с нашим новоявленным современником. Для "плебея" всех времен "жизнь" означала, прежде всего, стеснение, повинность, зависимость  - короче, угнетение. Еще короче - гнет, если не ограничивать его правовым и сословным факторами, забывая о стихиях. Потому что их напор не слабел никогда, вплоть до позапрошлого века,  с   началом   которого   технический  прогресс   -   материальный   и управленческий  -  становится  практически  безграничным.  Прежде,  даже  для богатых и  могущественных, земля была миром нужды, тягот и  риска. При  любом относительном  богатстве сфера благ  и удобств, обеспеченных им, была крайне сужена  всеобщей  бедностью  мира.  Сегодня жизнь  среднего  человека  много  легче, изобильнее  и безопаснее  жизни  могущественнейшего властителя  иных времен. «Какая разница, кто кого богаче, если богат мир и  не скупится на автострады, магистрали, телеграфы, отели, личную безопасность и аспирин»?

    Тот  мир,  что  окружает  нового  человека  с  колыбели,  не  только не понуждает его  к  самообузданию,  не  только  не  ставит  перед  ним никаких запретов  и  ограничений, но, напротив, непрестанно  бередит  его  аппетиты, которые в принципе могут расти бесконечно. Ибо этот мир XIX и начала XX века не просто демонстрирует свои бесспорные достоинства и масштабы, но и внушает своим  обитателям  -  и это крайне важно - полную  уверенность, что  завтра, словно упиваясь стихийным и  неистовым ростом, мир станет  еще  богаче,  еще шире и совершеннее. «И по сей день, несмотря на признаки первых трещин в этой незыблемой  вере, -  по  сей  день, мало  кто  сомневается,  что автомобили  через пять  лет будут  лучше и дешевле, чем сегодня. Это так  же непреложно,  как  завтрашний  восход  солнца». Сравнение,  кстати,  точное. Действительно, видя  мир  так  великолепно устроенным  и слаженным,  человек заурядный полагает  его делом рук самой природы и не в силах додуматься, что дело это требует усилий людей незаурядных.  Еще  труднее ему уразуметь,  что все эти легко достижимые блага держатся на определенных и нелегко достижимых человеческих качествах,  малейший недобор  которых  незамедлительно  развеет прахом великолепное сооружение.

Массовый человек

   Пора  уже  наметить  первыми  двумя  штрихами  сегодняшнего  массового  человека: эти  две черты -  беспрепятственный  рост жизненных  запросов  и,  следовательно,  безудержная  экспансия  собственной натуры и, второе, врожденная неблагодарность ко  всему, что сумело облегчить ему жизнь.  Обе черты рисуют весьма знакомый душевный склад -  избалованного ребенка.  И в общем  можно уверенно  прилагать их к  массовой  душе  как оси координат. «Наследница незапамятного и  гениального былого,  гениального  по своему  вдохновению  и  дерзанию, современная  чернь избалована  окружением. Баловать  - это  значит потакать, поддерживать иллюзию, что все  дозволено и ничто не  обязательно. Ребенок в такой обстановке  лишается понятий  о своих пределах. Избавленный  от  любого давления извне,  от любых  столкновений  с другими, он и впрямь начинает верить, что существует  только он, и привыкает ни  с кем  не считаться, а главное, никого  не считать лучше себя». Ощущение чужого  превосходства  вырабатывается лишь благодаря кому-то более сильному, кто  вынуждает  сдерживать,  умерять и подавлять  желания.  Так  усваивается важнейший урок: "Здесь кончаюсь я и начинается другой, который может больше, чем я. В мире, очевидно,  существуют двое:  я и тот  другой, кто выше меня". Среднему  человеку прошлого мир  ежедневно преподавал эту  простую мудрость, поскольку был  настолько  неслаженным, что  бедствия не кончались, и ничто не становилось надежным, обильным и устойчивым. Но для новой массы все возможно и  даже гарантировано -  и  все  наготове,  без  каких-либо  предварительных усилий, как  солнце,  которое не надо тащить в зенит на собственных  плечах. Ведь никто никого  не благодарит за воздух, которым дышит, потому что воздух никем  не изготовлен -  он часть того,  о чем  говорится  "это естественно", поскольку это есть  и не  может не  быть.  А  избалованные массы весьма малокультурны,  чтобы  всю  эту  материальную   и  социальную   слаженность, безвозмездную, как воздух, тоже считать естественной, поскольку она, похоже, всегда есть и почти так же совершенна, как и природа.

    Мне  думается, сама  искусность, с какой XIX век обустроил определенные сферы жизни, побуждает облагодетельствованную массу считать их устройство не искусным,  а  естественным.  Этим  объясняется  и определяется то  абсурдное состояние  духа,  в  котором  пребывает   масса:  больше  всего  её  заботит собственное благополучие и меньше всего - истоки этого благополучия. Не видя во благах  цивилизации ни изощренного замысла, ни  искусного  воплощения, для сохранности которого нужны огромные и бережные усилия, средний человек и для себя  не  видит  иной  обязанности,  как  убежденно  домогаться  этих  благ, единственно по праву рождения. «В  дни  голодных бунтов народные толпы обычно требуют хлеба, а в поддержку требований обычно громят пекарни. Чем не символ того, как современные массы поступают, только размашистей и изобретательней, с  той цивилизацией, что их  питает»?

    Ортега говорит, что «когда  для заурядного  человека  мир  и  жизнь  распахнулись настежь,  душа  его для  них  закрылась  наглухо, и я  утверждаю, что  эта закупорка заурядных  душ и породила то  возмущение  масс, которое становится для человечества серьезной проблемой». Сегодняшний человек обзавелся кругом  понятий. Он полагает их достаточными и считает себя духовно завершенным. Массовый  человек  ощущает себя совершенным. Ортега воспринимает этого человека как «нового варвара», поскольку, потеряв интерес к принципам прошлой культуры, он не нуждается ни в каких иных. Он не признаёт для себя никаких ограничений, а единственный авторитет для него есть его собственный. Появление «нового варвара» Ортега связывает также и с тем, что, приобретая  уверенность, жизнь европейца теряет драматизм, «проблематичность», и значит – подлинность. Ведь жизнь человека – это постоянное становление, работа над собой. Без такой работы человек возвращается к духовному варварству, хотя и на высоком уровне комфорта, созданного для него цивилизацией.

    Итак,  новая  социальная реальность такова: европейская история впервые оказалась  отданной  на  откуп  заурядности.  Или  в действительном  залоге: заурядность,  прежде  подвластная,  решила  властвовать.  Решение  выйти  на авансцену возникло само  собой, как  только созрел новый человеческий  тип – «воплощенная посредственность».

   В социальном плане психологический строй этого новичка определяется следующим: во-первых, подспудным и врожденным ощущением легкости  и  обильности  жизни, лишенной тяжких ограничений,  и,  во-вторых, вследствие  этого -  чувством  собственного превосходства и  всесилия,  что, естественно,  побуждает  принимать  себя таким, какой  есть, и считать  свой умственный   и   нравственный   уровень    более   чем    достаточным.   Эта самодостаточность повелевает не поддаваться внешнему  влиянию, не подвергать сомнению  свои  взгляды  и   не  считаться  ни  с   кем.  Привычка   ощущать превосходство постоянно бередит желание господствовать.  И массовый  человек держится так, словно в мире существует только он и ему  подобные, а отсюда и его третья черта - вмешиваться во все, навязывая свою убогость бесцеремонно, безоглядно, безотлагательно  и  безоговорочно,  то  есть  в  духе "прямого действия".

Государство и «масса»

    Но в  хорошо организованном  обществе  масса  не  действует  сама по себе.

Такова  ее роль. Она  существует  для  того,  чтобы  ее вели,  наставляли  и представительствовали  за нее,  пока  она не перестанет быть массой  или,  по крайней мере, не начнет к этому стремиться. Но сама по  себе она осуществлять это  не способна. Ей необходимо  следовать  чему-то  высшему, исходящему  от избранных меньшинств. Можно  сколько угодно  спорить,  кем  должны быть  эти избранные, но  то,  что  без них,  кем бы  они ни были, человечество утратит основу  своего  существования. Действовать   самовольно   означает   для   массы   восставать   против собственного  предназначения,  а поскольку лишь  этим она сейчас занята,  можно говорить  о «восстании масс». В конце  концов, единственное, что действительно и по  праву можно  считать восстанием, -  это восстание против себя, неприятие судьбы. Действуя  сама  по  себе,  «масса»  прибегает  к  единственному  способу, поскольку  других не  знает,  - к  расправе. Нечего удивляться, что сегодня,  когда «массы» торжествуют,  торжествует  и  насилие,  становясь  единственным  доводом   и единственной доктриной. Как говорит Ортега: «Я давно уже отмечал, что насилие стало бытом». Сейчас оно достигло апогея, и это обнадеживает, поскольку должен начаться спад. Сегодня насилие - это  риторика века, и его уже прибирают к рукам пустомели. Когда реальность отмирает, изжив себя, труп  выносится волнами  и долго  еще вязнет в  болотах  риторики. Имена переживают хозяев, и хотя  это  звук  пустой, но все-таки звук,  и он  сохраняет  какую-то магическую власть. Но если  даже и  вправду кажется, что значимость насилия как  цинично  установленной нормы поведения готова  пойти  на  убыль,   мы  все  равно  останемся  в  его  власти,  лишь видоизмененной.

    Теперь можно перейти  к  наихудшей  из   опасностей,  которые  грозят   сегодня европейской  цивилизации.  Как  и  все  прочие  угрозы,  она  рождена  самой цивилизацией  и,  больше  того,  составляет ее славу.  Это наше  современное Государство. Говоря  о   науке: плодотворность ее  основ  ведет  к  небывалому прогрессу, прогресс неумолимо ведет  к  небывало узкой специализации, а специализация  - к удушению  самой науки. Нечто подобное происходит и с государством.

    Вспомним, чем  было в конце XVIII века государство для всех европейских наций. Почти  ничем! Ранний  капитализм и его промышленные предприятия,  где впервые  восторжествовала техника, самая передовая и производительная, резко ускорили   рост  общества.  Возник  новый  социальный  класс,  энергичнее  и многочисленнее  прежних, -  буржуазия.  У этой напористой публики  было одно всеобъемлющее дарование  -  практическая сметка. Они умели  дать  делу ход и слаженность,  развернуть и упорядочить его. В их человеческом море и блуждал опасливо "государственный корабль".  Эту  метафору  извлекла  на свет  божий буржуазия, ибо действительно ощущала  себя безбрежной, всемогущей и чреватой штормами стихией.  Кораблик выглядел утлым, если не  хуже,  и всего  было  в обрез -  и денег, и  солдат, и  чиновников.  Его строили в средние века иные люди, во всем противоположные буржуазии,  - доблестные, властные и преданные долгу дворяне. Это им обязаны существованием  европейские нации. Но при всех душевных  достоинствах  у дворян  было,  да  и  продолжает  быть,  неладно с головой.  Они  на   нее   и  не   полагались.  Безрассудные,  нерасчетливые, "иррациональные", они живо чувствовали и  трудно соображали.  Поэтому они не

смогли развить технику, требующую изобретательности. Они не выдумали пороха.

Поленились.  И,  не  способные  создать  новое  оружие,  позволили горожанам освоить порох, завезенный с востока  или бог весть  откуда,  и с его помощью разгромить благородных рыцарей,  так бестолково заклепанных в железо,  что в бою они еле ворочались, но  начисто неспособных уразуметь, что вечный секрет победы  -  секрет, воскрешенный Наполеоном,  -  не  в средствах защиты,  а в средствах нападения.

    Власть - это техника, механизм общественного устройства и управления, и потому "старый строй" к концу XVIII века  зашатался под ударами беспокойного общественного  моря.  Государство  было  настолько   слабее  общества,   что сравнительно с эпохой Каролингов абсолютизм кажется вырождением. Разумеется, власть  Карла  Великого бесконечно уступала власти  Людовика  XVI,  но  зато общество при Каролингах было  бессильным. Огромный  перевес  общественных  сил над государственными привел к революции, вернее, к полосе революций, вплоть до 1848 года.