Московский пожар 1812 года

 

«Но времени для полемики не было, оставалось проголосовать. Бенннгсен высказался за битву, Барклай — за отступление. Дохтуров, Уваров, Коновницын поддержали Беннигсена»6. Ермолов тоже поддержал его с ничего не значащими чисто словесными оговорками. Протокола не велось, и не ясно, как в точности высказывались Платов, Раевский, Остерман и Ланской. Совет продолжался всего час с небольшим. Фельдмаршал, по-видимому, довольно неожиданно для присутствующих вдруг оборвал заседание, поднявшись с места, и заявил, что приказывает отступать»7.

 

Из письма, полученного  графом А.С. Воронцовым от сына известно, что на этом совете Кутузов между прочим сказал: “Вы боитесь отступления через Москву, а я смотрю на это как на провидение, ибо это спасет армию. Наполеон — как бурный поток, который мы еще не можем остановить. Москва будет губкой, которая его всосет”8.

 

Известно, что в остальные  часы этого дня, после совещания, Кутузов ни с кем не говорил. Вернувшись вечером к себе в избу на ночлег, Кутузов не спал. Несколько раз  за эту ночь слышали, что он плачет. Зная людей, Кутузов едва ли и рассчитывал  на то, что кто-нибудь его поддержит  перед тем главным и самым  сильным из его врагов, который  находился в петербургском Зимнем дворце. Действительно, ни простой народ, ни , любившие фельдмаршала и боготворившие его солдаты, ни знать, ни , бесспорно, и до этого недолюбливавший Кутузова Александр I не смогли сразу понять и оценить верности принятого в Филях решения.

 

Уже в сумерках 13 сентября армии стало известно о решении  фельдмаршала; об этом ей сообщили генералы, бывшие в Филях на совещании. “Уныние  было повсеместное”, — пишет очевидец. Рядовое офицерство и солдаты  были совсем сбиты с толку всеми  этими категорическими заявлениями  главнокомандующего о том, что Москва ни за что не будет сдана, и внезапным результатом военного совета в Филях.

 

Авангард русской армии 12 сентября остановился у Поклонной  горы, в двух верстах от Дорогомиловской заставы. В Москве, откуда непрерывным потоком тянулись экипажи и обозы и ехали и шли тысячи и тысячи жителей, покидая город, — хотя все еще распространялись слухи, что Кутузов готовит новую битву, — в Москве лишь очень немногие знали о решении, принятом 13 сентября в деревне Фили на совещании генералов.

 

С раннего утра 14 сентября русская армия непрерывным маршем проходила через столицу. На рассвете первые эшелоны уходящей русской  армии один за другим вступали в  Москву и по Арбату и нескольким параллельным Арбату улицам проходили  к юго-восточной части города, направляясь к Яузскому мосту.

 

Первые части отступающей  русской армии еще только всходили на Яузский мост, когда командовавший арьергардом генерал Милорадович получил известие, что французская кавалерия вступает в Москву через Дорогомиловскую заставу.

 

Милорадович командовал арьергардом  отступавшей от Бородина армии, и  генерал Капцевич, полк которого был самым задним в арьергарде, с трудом уходил от наседавшего Мюрата. Милорадович получал от Капцевича одно за другим известия, что неприятель стремится отрезать арьергард от города. Другими словами, 2 кавалерийским корпусам, 10 казачьим полкам и 12 орудиям конной артиллерии грозил плен. Милорадовичу удалось снестись с Мюратом, и, уверив того, что народ в Москве будет отчаянно биться вместе с войсками, если французы не дадут русской армии спокойно пройти через Москву, Милорадович задержал на четыре часа Мюрата в 7 верстах от Москвы, и арьергард вошел в Москву и прошел через нее спокойно.

 

Процесс эвакуации жителей  из столицы.

 

Действия Милорадовича дали возможность многим тысячам и  тысячам жителей покинуть Москву, но не спасло ни арсенала, где “прекрасные  новые ружья достались неприятелю”, ни магазинов и складов хлеба, сукон и всякого казенного  для армии довольствия. Все это  досталось неприятелю.

 

День и ночь и следующий день бесконечные людские потоки устремлялись из Москвы через Яузский мост. Бегство населения из столицы продолжалось несколько дней подряд, начиная с первых слухов о результатах Бородинской битвы и об отступлении русской армии к Можайску. Толпы народа, растерянные, потрясенные идущей на них грозой, теснились целыми днями на улицах. Одни считали, что Москва погибла, другие верили до последней минуты, что Кутузов даст еще одно сражение под стенами столицы. Десятки и десятки тысяч людей бежали из Москвы, окружая армию, опережая армию, разливаясь людскими реками по всем дорогам, идя и без дороги, прямиком по пашне. Долгими днями продолжалось это бесконечное бегство. Все дороги к востоку от Москвы по всем направлениям на десятки верст были покрыты беглецами. Население громадной столицы превратилось в скитающихся без пристанища кочевников. Вот что творилось утром 20 сентября в нескольких верстах от Рязани: “Только мы выехали на равнину, то представилось нам зрелище единственное и жалостное: как только мог досягать взор, вся Московская дорога покрыта была в несколько рядов разными экипажами и пешими, бегущими из несчастной столицы жителями; одни других выпереживали и спешили, гонимые страхом, в каретах, колясках, дрожках и телегах, наскоро, кто в чем мог и успел, с глазами заплаканными и пыльными лицами, окладенные детьми различных возрастов. А и того жалостнее: хорошо одетые мужчины и женщины брели пешне, таща за собой детей своих и бедный запас пропитания: мать вела взрослых, а отец в тележке или за плечами тащил тех, которые еще не могли ходить, всяк вышел наскоро, не приготовясь, был застигнут нечаянно, и брели без цели и большей частью без денег и без хлеба. Смотря на эту картину бедствия, невозможно было удержаться от слез. Гул от множества едущих и идущих был слышен весьма издалека и, сливаясь в воздухе, казался каким-то стоном, потрясающим душу... А по другим трактам — Владимирскому, Нижегородскому и Ярославскому — было то же, если не более...”.

 

Наибольший груз ответственности  в те дни лег на московского  губернатора. Федору Васильевичу Ростопчину в 1812 г., когда он был назначен “главнокомандующим в Москве” (или в просторечии  генерал-губернатором), было уже без  малого 50 лет. Он вышел в люди при  Павле, который сделал его министром, в первые десять лет царствования Александра был в отставке, в 1810 г. стал камергером, а в 1812 г. — московским “главнокомандующим”. Это был человек  быстрого и недисциплинированного  ума, остряк (не всегда удачный), крикливый балагур, фанфарон, самолюбивый и самоуверенный, без особых способностей и призвания к чему бы то ни было. Когда нашествие Наполеона стало явственно и близко угрожать Москве, Ростопчин взял на себя роль своеобразного демагога-патриота. Он стал издавать особые “афишки”, которые разносились, рассылались и развешивались на улицах. Писал он эти афишки бойким языком с лихими мнимонародными вывертами. Не довольствуясь своими афишками, Ростопчин повадился, в духе доброго калифа Гаруна-аль- Рашида арабских сказок, гулять запросто пешком по Москве и, заговаривая с “народом”, т. е. с купцами и одетыми попроще в русское платье людьми, лгать им напропалую о том, что русские дела идут великолепно и что злодею (т. е. Наполеону) никогда в Москве не быть. Но он тут убедился, что среднего москвича среднему генералу никак не удастся обмануть.

 

 Все его действия  были полны надуманности, искусственности  и неискренности. Дома с женой,  офранцуженной католичкой, он говорил  только по-французски, со своими  друзьями тоже говорил по-французски, русской литературы он совсем  не знал, и хотя умер в 1826 г., нет никаких признаков, чтобы  он подозревал, например, о существовании  Пушкина или Жуковского.

 

Ростопчин, обнаруживал в  дни перед Бородином и после  Бородина кипучую деятельность: то хватали и публично наказывали плетью или розгами людей, заподозренных  в том, что они — иностранные  шпионы, то делались официальные успокоительные сообщения о том, что Бонапарту  в Москве не быть, то вывозилась часть  казенного имущества. «Изредка он заговаривал, что в самом крайнем случае лучше сжечь Москву, чем отдать ее Наполеону»9.

 

Итак, население во главе  с Ростопчиным покидает Москву и город с малой частью жителей остается на милость французов.

 

Москва в руках французов.

 

Верхом, в сопровождении  свиты, очень медленным аллюром, предшествуемый разведчиками, Наполеон утром 14 сентября ехал к Поклонной  горе, Москва сразу открылась взорам. Яркое солнце заливало весь колоссальный, сверкавший бесчисленными золочеными куполами город. Шедшая за свитой старая гвардия, забыв дисциплину, тесня  и ломая ряды, сгущалась на горе, и тысячи голосов кричали: “Москва! Москва! Да здравствует император!”  И опять: “Москва! Москва!” Въехав на холм, Наполеон остановился и, не скрывая восторга, воскликнул тоже: “Москва!” Наполеон даже в этот миг упоения победой и гордыней не забывал, чего стоило добраться до этой великой европейско-азиатской  красавицы.

 

Ни Милан, ни Венеция, ни Александрия  и Каир, ни Яффа, ни Вена, ни Берлин, ни Лиссабон, ни Мадрид, ни Варшава, ни Амстердам, ни Рим, ни Антверпен — ни одна столица, куда входили победителями его войска, не имела в его глазах и в глазах его армии такого огромного политического значения, как эта древняя русская Москва, соединительное звено Европы и Азии, ключ к мировому владычеству. В Москве император ждал просьбы смирившегося Александра о мире, армия ждала теплых квартир, изобильного провианта, всех удобств и всех наслаждений огромного города после мучительного похода с его полуголодными рационами, отсутствием питьевой воды, палящим зноем, постоянными стычками с упорным и храбрым врагом.

 

Люди, пережившие эти часы на Поклонной горе, генералы ли свиты  и гвардии, простые ли гвардейцы, говорили потом, что для них это  была кульминационная точка похода 1812 г.; они готовы были поверить, что  сопротивление русского народа сломлено и что подписание перемирия, а  затем и мира вопрос дней.

 

Солнце начало между тем  склоняться к западу. Мюрат с кавалерией уже вошел в город и параллельным потоком несколько левее Мюрата в Москву вливался корпус итальянского вице- короля Евгения. Наполеон хотел принять депутацию от города тут, на Поклонной горе, и знал, что Мюрат и Евгений прежде всего, войдя в соприкосновение с московскими властями и московским населением, должны прислать эту депутацию с ключами от города. Но никакой депутации не являлось. Эта странность стала понемногу предметом разговора между свитскими генералами и офицерами, а потом и между гвардейцами. Вдруг совсем невероятная новость распространилась сначала в гвардии, а потом в свите и дошла немедленно до Наполеона: никакой депутации от жителей не будет, потому что никаких жителей в Москве нет. Москва покинута всем своим населением. Это известие показалось Наполеону настолько диким, настолько невозможным, что он в первую минуту просто не поверил ему. Наконец Наполеон решил покинуть Поклонную гору, и он подъехал со свитой к Дорогомиловской заставе. Затем он приказал графу Дарю подойти к нему: “Москва пуста! Какое невероятное событие! Следует войти туда. Ступайте и приведите мне бояр!” У Наполеона, по-видимому, осталось впечатление от докладов его шпионов, что высшие аристократы в России называются и формально “боярами”, вроде того как в Англии лордами.

 

Однако Дарю, съездив в город, никаких “бояр” оттуда не привел. Он только подтвердил, что город пуст, жители исчезли. “Но таково было упорство Наполеона, что он упрямился и ждал еще. Наконец один офицер, решив понравиться или будучи убежден, что все, желаемое императором, должно было совершиться, проник в город, захватил пять или шесть бродяг, довел их, подталкивая их впереди себя своей лошадью, до самого императора и изобразил, что это он привел депутацию.

 

Этот нелепый маскарад мог, конечно, только разозлить и  оскорбить Наполеона: “О, русские  не знают еще, какое впечатление  произведет на них взятие их столицы!”  — воскликнул он. Некоторое время  он не двигался от заставы. Он ждал известий от Мюрата, который должен был первым подойти к Кремлю и занять его.

 

Мюрат со своим штабом и  кавалерией вступил в Москву в  середине дня. Еще накануне между  ним и Милорадовичем состоялось соглашение: Мюрат, начальник французского авангарда, обязывался не беспокоить уходящую через город русскую армию, Милорадович, начальник русского арьергарда, обязывался не предпринимать со своей стороны  никаких враждебных действий. Поэтому  Мюрат не побоялся растянуть свою конницу по бесконечно длинному и  узкому Арбату, хотя в случае сопротивления  русским легко было нанести страшные потери этому растянутому узкому строю и решительно задержать  его движение вперед. Все было тихо, глухо, мертво. Кое-где на углах пересекающих Арбат переулков стояло по нескольку  человек. Французы передавали потом, что  им странно и дико было ощущать  себя среди громадного города, двигаясь мимо окон и дверей бесчисленных домов  бесконечных улиц, как в пустыне. Угадывалось, что люди не спрятались, а что эти дома и дворы пусты, что никого в городе нет. На самом  деле несколько тысяч человек (подсчетов  сколько-нибудь точных не было и быть не могло) разного люда осталось в Москве. Тут были, во-первых, просто не успевшие бежать или не имевшие к тому никаких материальных средств и возможностей, во-вторых, иностранцы (французы, швейцарцы, итальянцы, поляки, немцы), надеявшиеся на благосклонность победителя, в-третьих, русские солдаты, отчасти дезертиры, отчасти случайно, по своей вине или без вины, застрявшие в Москве. Но эти несколько тысяч человек тонули и исчезали в пустоте огромного мертвого города.

 

Кавалерия шла осторожно, опасаясь засады, внезапного нападения  ждали на каждом углу. Но молчание царило и час и другой, пока бесконечными потоками французская армия вливалась  в город. Только когда головной отряд  кавалерии Мюрата подошел к Кремлю, оттуда из-за запертых ворот раздалось несколько выстрелов. Французы ядром выбили ворота и картечью перебили нескольких человек, там оказавшихся. До сих пор не выяснено, что это были за люди. Трупы их были куда-то выброшены, и установлением их личности никто не занялся. Когда французы ворвались в крепость, то один из защитников с необычайной яростью бросился на французского офицера, стараясь задушить его, и зубами прокусил ему руку. Он был убит, как и остальные. Конечно, подобный эпизод не мог задержать французов перед Кремлем. Крепость была занята.

 

Именно духовенству пришлось тяжелее всего от нашествия французов. Среди солдат ходили слухи о богатстве  московских церквей и монастырей. Врываясь в святые храмы, грабители  сразу догадывались, что главное  имущество церковное скрыто и, чтобы  узнать тайник, подвергали мучению  священников, грозили им смертью. Но духовенство держалось стойко, терпело  побои я издевательства, иные и  гибли от рук остервеневших солдат.