Основы геополитики

Формирование геополитического пространства Восточной Европы (ввиду  недостатка внутренней целостности  и сохраняющейся политической аморфности нет оснований называть его регионом) как относительно обособленного  фрагмента на политической карте  Европы произошло сравнительно недавно  и являлось логическим следствием постсоциалистической реструктуризации восточной части  европейского континента.

Вступление ряда стран  Центральной Европы в евроатлантические  структуры и постепенная кристаллизация автономной региональной динамики в  Центральной Азии привели к тому, что постсоветские государства  европейского континента, выпавшие на начальном этапе из общих направляющих тенденций развития европейской  системы, заняли примерно сходное промежуточное  место в её структуре и к  тому же стали рассматриваться внешними игроками в единой связке. Это способствовало становлению отдельных форматов политики в отношении данных стран, что не слишком усилило внутреннюю консолидацию этого пространства, но придало ему некоторые внешние  признаки целостности или по крайней  мере общности их геополитического положения.

В этом плане программа  Восточного партнёрства Европейского Союза сыграла ключевую роль. Не имея изначально существенного практического  наполнения и чёткой политической направленности, она самим фактом своего образования  обозначила обособленность шести постсоветских  стран и выделила их в отдельное  самостоятельное направление политики ЕС. В сущности, в этом и заключался заложенный её инициаторами политический смысл – размежевать форматы  отношений ЕС с Россией и с  остальными постсоветскими странами, предложив последним более углублённые  механизмы сотрудничества, наделённые, в отличие от механизмов отношений  Россия-ЕС, некоторыми, пусть и ограниченными  интеграционными элементами.

Россия таким образом  не только утрачивает роль первостепенного  «ментального центра» и главного генератора политических импульсов  в Восточной Европе, но, что самое  важное, превращается из неотъемлемого  компонента внутренней организации  этого пространства в, условно говоря, «рядового» внешнего игрока наравне  со США или Евросоюзом. Поэтому  экстернализация России является для  политического оформления Восточной  Европы не менее весомой составляющей, нежели наделение её некоторыми внешними (и во многом искусственными) признаками целостности.

Несмотря на это, оценка того, какую роль играет пространство Восточной  Европы в геополитической конфигурации европейского континента, до сих пор  остаётся неоднозначной. Одни обозреватели склонны видеть в нём исключительно  площадку для конкуренции между  ведущими центрами силы в Европе, другие указывают на возможности маневрирования, которыми обладают элиты восточноевропейских  государств в ходе данной конкуренции. Однако, главными в этом контексте  представляются два вопроса: во-первых, насколько взаимосвязи, которые  формируются в этом пространстве как между внешними игроками, так  и между его непосредственными  участниками, зависят от континентальной  конфигурации, и во-вторых, насколько  эти взаимосвязи устойчивы и  какое структурное значение они  имеют для формирования континентальной  конфигурации.

Для выяснения этих вопросов рассмотрим процесс эволюции данного  пространства за минувшие два десятилетия  и конкретные его результаты на текущем  этапе.

Нужно признать, что долгое время перипетии в нынешней Восточной  Европы не находились на переднем плане  европейской политики. В первое десятилетие  после распада СССР это пространство оставалось довольно замкнутым и  до некоторой степени периферийным полем европейской системы. Внешние  импульсы его структуризации были минимальными и сводились преимущественно  к недопущению перетекания за его пределы доминирующих в нём  центробежных тенденций к дестабилизации и фрагментации. Почти ничем не сдерживаемые, эти тенденции в  полном объёме проявили себя в 90-е гг., приведя не только к нарастанию турбулентности и нестабильности в этом пространстве, но и к аккумуляции в нём  значительного конфликтного потенциала.

Нарастание конфликтного потенциала в Восточной Европе происходило  на трёх структурных уровнях этого  пространства: во-первых, на уровне отношений  России с новыми независимыми государствами, во-вторых, на уровне отношений между  этими государствами и, в-третьих, внутри этих государств между центральной  властью и сепаратистскими образованиями. Хотя первый из указанных уровней, несомненно, генерировал главные структурные  импульсы дальнейшей эволюции данного  пространства, наличие существенных очагов конфликтности на двух других уровнях привело к дисперсии  ресурсов, власти и влияния, не позволяющей  придать его структуре даже формальных признаков интегральности.

Как следствие, ни одна из сформировавшихся конфликтный линий не стала фундаментом  для построения новой системы  взаимосвязей в Восточной Европе. Но совокупный эффект напряжённости  по всем существующим конфликтным линиям вылился в невозможность построения подобной системы и на основе кооперативных  проектов. Любая, даже секторальная инициатива, направленная на консолидацию восточноевропейских  государств, от кого бы она ни исходила, и на каком бы принципе ни базировалась, непременно сталкивалась с проявлениями этой имманентной конфликтности.

Ситуация усугублялась ещё  и тем, что практически никто  из основных игроков данного пространства не задавался целью преодолеть нарастающие  конфликты, стремясь скорее использовать их для получения дополнительных политических дивидендов, нежели нейтрализовать их как потенциальную угрозу безопасности для всей Восточной Европы. Проще  говоря, конфликты стали рассматриваться  как инструменты политического  влияния. Причём эффективных механизмов сдерживания и ограничения конфликтного потенциала выработано не было – унаследованная с советских времён экономическая  взаимозависимость не воспринималась в качестве абсолютной ценности, поддержание  которой оправдывало возможные  политические уступки, а предложить новый целостный проект, способный  оказать цементирующее воздействие  на страны данного пространства, никому не удалось. Неудивительно, что в  таких условиях лидеры как восточноевропейских  государств, так и России не отступали  перед перспективой эскалации конфликтов и открыто демонстрировали готовность к конфронтационным сценариям в отношениях друг с другом. Если добавить к этому тактику использования местными элитами конфликтов одного уровня для демпфирования конфликтов на других уровнях, то можно получить достаточно точную картину политического ландшафта Восточной Европы на рубеже тысячелетий и причин углубления его политических разломов.

Ключевым звеном в этой цепочке фрагментации и конфликтности, бесспорно, являлись перипетии российско-украинских отношений. Украина играет для Восточной  Европы примерно ту же роль, что играет Казахстан для Центральной Азии – наиболее крупного, относительно самодостаточного государства, имеющего тесные взаимосвязи со всеми участниками  данного пространства и способного самостоятельно задавать вектор политических процессов в своём региональном окружении, хотя и не определять его  напрямую. Правильно выстроенная  стратегия отношений с Украиной могла бы не только дать России существенные рычаги влияния в Восточной Европе, но и обеспечить условия для стабилизации данного пространства без вовлечения внешних сил. Однако, по ряду причин, как объективного, так и субъективного  характера, этого не произошло.

Отношения между Россией  и Украиной увязли в узких двусторонних противоречиях экономической и  энергетической, а со временем и  гуманитарной направленности, из-за которых  стороны часто жертвовали стратегической ценностью партнёрства ради сомнительных тактических интересов. Удовлетворить  эти интересы при довольно конфликтном  общем контексте диалога не удавалось, что побуждало как Киев, так  и Москву «играть на понижение» значимости двусторонних отношений. Правда, пытаясь  нивелировать значимость отношений  ради ограничения взаимного влияния, элиты обеих стран тем самым  ограничивали и собственные возможности  для усиления роли в Восточной  Европе, не говоря уже о консервации  политической «раздробленности» этого  пространства. Но как украинские, так  и российские лидеры не были склонны  рассматривать двусторонние отношения  в более широком контексте  как компонент их соответствующих  европейских стратегий, усматривая в этих отношениях в лучшем случае производную от западного вектора  своей дипломатии, а в худшем отвлечённое  второстепенное измерение внешней  политики, никак не связанное с  более приоритетными задачи на европейском  направлении.

Следствием концептуального  тупика в российско-украинских отношениях стала постепенная переориентация обеих сторон на решение своих  проблем в ближайшем окружении  за счёт привлечения внешних сил. Переломным этапом в этом смысле представляется период 2001-2003 гг., когда благодаря  сближению России и Запада на фоне борьбы с терроризмом у Москвы появилось существенное «окно возможностей»  в ближнем зарубежье. Но грамотно воспользоваться им у Кремля не получилось – выдвижение новой интеграционной инициативы создания Единого экономического пространства четырёх государств сопровождалось нерациональным витком напряжённости  вокруг острова Тузла, в контексте  которого достичь конструктивных результатов  было вряд ли возможно. Эти события  показали, что даже при отсутствии активного вмешательства внешних  сил, России и Украине не удаётся  создать устойчивые механизмы партнёрства, способные не только перевести в  русло двусторонние отношения, но и  стать структурной основой системы  в Восточной Европе.

«Оранжевая революция» стала  кульминационным моментом в развитии данных тенденций. Кризис передачи власти на Украине стал также и кризисом действующих стратегий основных игроков в отношении Восточной  Европы. В первую очередь, стратегии  России, которая в конечном итоге  оказалась отстранена от процесса поиска компромиссных путей выхода из украинского  кризиса. Но и для других игроков  этот кризис стал сигналом о необходимости  пересмотра существующих подходов. Так, для Европейского Союза, долгое время  предпочитавшего оставаться в стороне  от восточноевропейских пертурбаций, более активное вовлечение в дела этого пространства стало не просто необходимым, но и неизбежным итогом его роли посредника в урегулировании кризиса на Украине. Правда, в случае Соединённых Штатов качественных сдвигов  в политике по отношению к Восточной  Европе не произошло. Наоборот после  «оранжевой революции» наблюдался некоторый  концептуальный вакуум стратегии США, когда желаемый результат вроде  бы достигнут, поэтому насущной потребности  в дальнейших изменениях нет, а главная  задача заключается в поддержании  сложившегося баланса.

Но самым значимым последствием «оранжевой революции» для Восточной  Европы стало не столько возрастающее вовлечение внешних сил, – США  и ЕС – сколько изменение отношения  к такому вовлечению со стороны главных  «действующих лиц» данного пространства – России и Украины. Новое украинское руководство расценивало его  как главный и единственный способ решения проблем в отношениях с Россией. А Москва, в свою очередь, усматривала в нём главную  и единственную причину неудачи  собственной политики на этом направлении  и, что самое важное, считала, что  достижение желаемого результата и  укрепление собственных позиций  в данном пространстве возможно только на уровне взаимодействия с Западом. Российские политические деятели и  эксперты часто высказывали мысль  о том, что, по их мнению, вопросы, касающиеся Украины, Грузии, Молдовы лучше обсуждать  в Брюсселе или других западных столицах, нежели в Киеве, Тбилиси или Кишинёве.

Именно эти три обстоятельства – рост активности США и ЕС, готовность стран Восточной Европы использовать противоречия в отношениях России с  Западом для усиления своих позиций  в отношениях с Россией и настроенность  самой России на решение наиболее проблемных вопросов в данном пространстве на уровне взаимодействия с Западом  – и привели к тому, что Восточная  Европа превратилась в один из компонентов  баланса между ведущими центрами силы на европейском континенте. Инкорпорация аккумулированных в этом пространстве конфликтов и противоречий в общий  контекст сложного комплекса взаимосвязей между США, Евросоюзом и Россией  стала продуктом целенаправленных усилий всех его участников и означала существенное повышение структурного значения этого пространства в геополитической  конфигурации европейского континента, но не как самостоятельной силы, способной влиять на ход политических процессов, а как ещё одного поля столкновения интересов ведущих  центров силы. Проще говоря, Восточная  Европа стала ещё одной крупной  ставкой в «большой игре», но, как  ни парадоксально, это не привело  к качественным изменениям характера  процессов в самой Восточной  Европе.

Во многом это объясняется  особенностями развития в последующие  годы ситуации на базовом структурном  уровне европейской системы, который  сводится преимущественно к взаимодействию ведущих центров силы, и в рамках этого пространства непосредственно.

Во-первых, превращение Восточной  Европы в поле конкуренции ведущих  центров силы происходило в условиях сохранения и до некоторой степени  углубления геополитически промежуточного положения этого пространства. Причём это положение обусловлено не только и не столько отсутствием  институционально закреплённой принадлежности его стран к тому или иному  центру силы, сколько отсутствием  чётко определённых и согласованных  «правил игры», то есть нормативных  параметров и «пределов дозволенного»  в поведении всех акторов в  данном пространстве. Вне единой целостной  «системы координат» каждое действие одного актора рассматривается сквозь призму общего баланса и вызывает реакцию со стороны других акторов  сообразно с их субъективными  ожиданиями, а не понятными для  всех нормами поведения.

Во-вторых, конкуренция за влияние в данном пространстве велась не открыто и напрямую, а имплицитно и в опосредствованных формах. Проблемные вопросы, относящиеся к  этому полю, не были предметом систематических  переговоров в рамках действующих  институциональных или двусторонних форматов взаимодействия. Более того, не наблюдалось даже попыток выработать системный компромисс по этим вопросам. То, что происходило вокруг Восточной  Европы в 2005-2008 гг., представляло собой  скорее цепочку взаимного асимметричного реагирования европейских центров  силы на односторонние действия друг друга, генерирующую своеобразную «спираль напряжённости», которая, тем не менее, не находила открытого признания  в политической риторике сторон.

В-третьих, эта конкуренция  носила неравномерный и избирательный  характер. Она касалась ряда наиболее болезненных аспектов ситуации в  Восточной Европе, а именно военно-политического  и энергетического. Внимание было сконцентрировано на усилении стратегического присутствия  США в этом пространстве, тогда  как усиление присутствия ЕС не вызывало особых беспокойств. Вместе с тем, именно в данный период в тени российско-американской конфронтации были заложены предпосылки  конкуренции между Россией и  ЕС в Восточной Европе, которая  хоть и отличается меньшей интенсивностью и резонансом, но, как выяснилось, имеет более весомое структурное  значение для политической организации  данного пространства.

Нужно признать, что эта  конкуренция возникла не в результате целенаправленной стратегии сторон, а скорее явилась побочным продуктом  реализации их разнонаправленной политики в условиях недостатка координации  между ними.