Летературная сказка в творчестве А.М. Ремизова

     Существенно также и то, что художник пытается воссоздать этот ушедший, окружавший когда-то тот или иной фольклорный мир  в цельности, представляя его например, в неразрывном единстве с природой. Чаще всего эти образы подобны наивным представлениям патриархального человека о мире.

     Заботясь  о том, чтобы не исказить этот как  бы волшебный сказочный мир излишней литературностью его изображения, Ремизов старается насытить духом народного мироощущения саму словесную ткань своих интерпретаций, для чего вводит в нее элементы живой крестьянской речи. Следит он также и за тем, чтобы изображение, например пейзажа, не разрушало понятную детскому воображению иллюзию сказочности: «…там за болотом, за лесом Егорий кнутом ударяет… А над полем и полем, лесом и лесом прямо над Костромушкой – небо – церковь хлебная, калачом заперта, блином затворена» [Ремизов 1972: 8].

     Наряду  с увлекательным сюжетом, пейзаж составляет значительную сторону сказочных зарисовок. Ремизов не описывает, а показывает картину природы, сопровождая ее как бы невольно оброненными словами, скажем, какой-нибудь вышедшей погреться на крыльцо или на завалинку деревенской старухи: «Теплынь-то, теплынь, благодать одна!» («Кострома») [Ремизов 1972: 6]; или, если бы она рассказывала о чем-нибудь, случившемся с нею лично: «Темь, ни зги не видать… А дождь так и сеет и сеет… Вольному воля, спасенному рай…» («Троецыпленница») [Ремизов 1972: 36 - 37]. Интонация бабушкиного рассказа или сказки неизменно отзывается во всех ремизовских пейзажных зарисовках: «С горки на горку с ветлы до ветлы примчался ильинский олень, окунул рога в речке, - стала вода холоднее» («Борода») [Ремизов 1972: 26].

     Ремизов не столь описывает какой-нибудь обрядовый или игровой эпизод, сколько воссоздает его поэтическую атмосферу. «Ушли обнявшись девочки с речки, закатилось солнышко. Вышла из бора старая старуха Ворогуша, пошла с костылем по полю. Преклонялось поле, доцветал хлеб. Перехожая звездочка перешла к горе-круче, заблистала синим васильком. Плыли веночки, куковала кукушка» («Кукушка») [Ремизов 1972: 14].  Своим художественным зрением писатель как бы пытается пробить некую толщу, сквозь которую тот или иной фольклорный образ просвечивается неясно, например, в сказке «Гуси» Ремизов объясняет кто такие «водянки».

     А читая «Купальские огни» появляются некие «криксы-вараксы». Автор в этой сказке изображает буйную купальскую ночь, находит место и для них: «Криксы-вараксы скакали из-за крутых гор, лезли к попу в огород, оттяпали хвост попову кобелю, затесались в малинник, там подпалили собачий хвост, играли с хвостом» [Ремизов 1972: 22]. Черт, главный балагур и затейник, в эту ночь бросил свои кулички, захотелось ему погулять и «забрал Черт своих чертяток, глянул на четыре стороны, да как чокнется об земь, посыпались искры из глаз» [Ремизов 1972: 22]. И на зов его пришли дед Водяной «старый хрен кряхтел да осочьим корневищем помахивал», змея Скоропея «на своих гусиных  лапах, лютые все двенадцать голов – пухотные, рвотные, блевотные, тошнотные, волдырные и рябая и ясная катились месяцем» [Ремизов 1972: 23]  и вызывает за собой она своих змей-змеенышей. Тут прискакала на ступе Яга. И стали хоровод водить. А что же делает в такую ночь Леший? Он «крал дороги в лесу да  посвистывал, - тешил мохнатый свои совьи глаза» [Ремизов 1972: 23]. А как выглядел оставленный на поле жницами последний символический пучок колосьев («велесова борода»), вокруг которого начинался обрядовый хоровод? – «Село за орешенье солнце, тучей оделась заря. А Борода в васильках загорается». А следом за этими строчками идет заклинание: «Нивка, отдай мою силу!.. Горит борода, горит хоровод» («Борода») [Ремизов 1972: 27]. А вот страшная и неприятная Кикимора представлена Ремизовым абсолютно иной. В его сказке Кикимора – существо озорное и проказливое: «на петушке ворот, крутя курносым носом, с ужимкой крещенской маски, затейливо Кикимора уселась и чистит бережно свое копытце… - Тьфу! Ты, проклятая! – отплевывался прохожий. – Га! ха-ха-ха! – только пятки тонкие сверкнули за поле в лес сплетать обманы, причуды сеять, и до умору хохотать.» [Ремизов 1972: 56].

     Большое внимание было отдано Ремизовым к  тем направлениям народной словесности, в которых находили выражение  ее наиболее универсальные, незыблемые формы, а также раздумья русского человека о вечных противоречиях бытия. Отсюда интерес писателя к языческой мифологии с ее поэтической демонологией и земледельческой магией, что отмечалось в «Посолони», и к сказкам, легендам, народному театру, апокрифам. 

     Создавая  книгу «Посолонь», Алексей Ремизов  использовал следующие приёмы фольклорной  песенной и сказочной традиции:

     1) структурную цитацию лирического  запева народных необрядовых  песен;

     2) рефрен атрибутивных формул, композиционно  и функционально близких к песенным словесным и фразовым повтором;

     3) начальные формулы русских сказок.

     Ремизовская литературная сказка - это попытка  внедрения новых форм в жанр литературной сказки, и реконструкция образов  досказочной славянской мифологии, основанная на достижениях современной автору фольклористической науки, о чем свидетельствуют авторские примечания к сборникам «Посолонь» и «К Морю-Океану». Таким образом, автор воспринимал свою работу в данном жанре и в качестве научного исследования самого жанра. В результате литературная сказка утрачивает свой демократизм и полную доступность пониманию всех читателей, независимо от возраста, социального положения и степени образованности, приобретает более конкретного адресата.

     3.2. Народно-сказочная тематика в сборнике «Докука и балагурье»

     Сборник «Докука и балагурье» Ремизов строит в расчете на широкий охват народно-сказочной тематики, выделяя следующие разделы: «Русские женщины» (о разных женских характерах), «Воры», «Хозяева» (о нечисти), «Мирские притчи» (назидательного содержания), «Глумы» (о чудесах) и выделенные в специальный раздел две сказки о царях. Многие сказки из ончуковского сборника переходят в ремизовский даже без изменения заглавия: «Христов крестник», «Ослиные уши», «Ворожея», «Вор мамыка» и другие.

     В сказке «Погребение мухи, блохи и  комара» Ремизов описывает забавный ритуал «погребения», связанный со старинными российскими верованиями  и праздниками. В допетровской Руси 1 сентября было Новогодьем. В этот день провожали лето и встречали осень. День так и назывался – летопроводец. С этого дня, по поверьям, улетают птицы, а звери укладываются на зимнюю спячку. В этот день нельзя ходить в лес  - там напоследок вовсю резвятся лешие – чтобы затем исчезнуть под землей до весны. Именно в этот день и совершается странный обряд похорон мух, блох, тараканов. Похороны сопровождались плачем и причитаниями: «Ой, таракан-то наш помер, Ой-ой-ой, таракашенька, да наш батенька, Да наш соколинька, да как мы тебя хороним…» [Ремизов 1984: 17].

     В сказке «Христов крестник» рассказывается о рождении младенца нареченного  Иовом, родители которого из-за своей  бедности позвали в кумовья первого  прохожего  «а как взглянули в лицо, даже страх стал: без носу и как смерть сама, тоже щерится» [Ремизов  1984: 24]. «Странник» оказался Христом. Иов вырос и нашел своего крестного и «крестный  взял его за руку и повел – не из церкви, в церкви по воздуху вверх – на небеса» [Ремизов 1984: 25]. Долго не было Иова, «плачут отец и мать – потеряли сына» [Ремизов 1984: 25]. Вернулся Иов год спустя. Исполняет он просьбы крестного «странником, в крестного, ходит Иов по трудным дорогам – столько есть радости в мире, и мире же такая невыносимая мука» [Ремизов 1984: 26]. Отблагодарил Христос Иова «есть у Загородного царя дочь Магдалина. Крестный просватал Магдалину» [Ремизов 1984: 28]. И повел Иов невесту в церковь к Вознесенью Христову «тут их крестный и повенчал: Иова и Магдалину» [Ремизов 1984: 28]. Главная идея этой сказки – «…каждый получит по своим  заслугам. Праведникам вечную жизнь и блага. Грешникам страдания до веку» [Ремизов 1984: 29].

     Тревога за человечью душу составляет духовно-нравственную доминанту ремизовского сказочного репертуара и поэтому в сказке «Лигостай страшный» он вводит отсутствующий  в источнике образ идеального царства с мужицким царем: «Хорошо царствовал Сергей и все дела государские исправлял верно. Тихо и мирно было в его царстве. Богатели купцы торговлей, мужики много сеяли хлеба, - земли было вволю, собирали и того больше, и было где скоту кормиться, - лугов было вдоволь, разбойники сидели за крепким караулом, никто не жаловался» [Ремизов 1984: 172].

     Вообще  сказки Ремизова  при всем своем  тематическом разнообразии, объединены одной идеей: «…и остался царь один, не царь – душа человечья» («Лигостай страшный») [Ремизов 1984: 179].

     В его сказках судьба души какого-нибудь бедняка, равно как и царя, совершается  во вселенском масштабе с привлечением всех полярных как реальных, так  и фантастических сил. В избытке  проявляет себя в этих сказках  и нечистая сила. Но нечисть примеряет на себя маску праведника, ведь она не губит всякого встречного, а только того, у кого обнаруживается тот или иной душевный изъян. Например, в сказке «Чорт» рассказывается про богача, который всю жизнь копил золото, и оказалось – для черта, который заодно с бочонком прихватывает с собой и его.

     Главная тема сказки «Жадень-пальцы» справедливость и возмездие. Сказка о том, как  неблагодарные сыновья пытаются вытолкнуть из дому престарелую мать и прирастают к ней руками: «…с тех пор и живут так, не могут освободиться: сами едят и мать кормят» [Ремизов 1984: 256].

     Ремизова  привлекали сюжеты, которые носили актуально-нравственный характер и  приводился случай, который мог однажды  с кем-либо произойти. При «переводе» текстов из ончуковского сборника в свой, Ремизов почти постоянно наделяет безымянных героев именами, что усиливает впечатление достоверности происшедшего с ним. Например, молодец из сказки «Смерть» становится Сергеем, а  мужик из сказки «Лихая баба и черт» – Семеном.

     В народных сказках добро должно восторжествовать, Ремизов придерживается этого. Но принцип динамизма он делает основополагающим в своих сказках, начиная их, как в фольклоре с зачина. Сказка «Робкая» начинается со строк «Жила-была одна девица, умер у ней отец…» [Ремизов 1984: 32]. А вот сказка «Мертвец» начинается сразу с конфликтной ситуации «Не хотела бабка, чтобы внук женился…» [Ремизов 1984: 185]. Ремизов усиливает остросюжетный элемент при помощи неожиданного, резкого его включения в реалистически-бытовой контекст. Особенно это относится к эпизоду оживания мертвеца, воплощающего здесь либо изначально-зловещие силы («Робкая», Сердечная»), либо, наоборот, силы воздающие человеку добром за его страдания («Суженая», «Пасхальный огонь»).

     В сказке «Суженая» авторская интерпретация следует за народным идеалом. Сюжет «Суженой» - история о насильственном разлучении любящих через брак одного из них с нелюбимым человеком. В фольклоре этот конфликт разрешается чудесным соединением их навеки, но только уже в ином мире.

     В «Суженой» из могилы выходит героиня. Выходит она поначалу со всеми  признаками страшного, пугающего мертвеца: «На кого ты рот разинула? – сказал отец»; «Работник, как увидал Марью, испугался, думал съест его…» [Ремизов 1984: 14]. Обойдя по очереди всех родных, и в том числе нелюбимого мужа, испугавшихся и не пустивших ее, Марья приходит наконец к своему «старо-прежнему» любимому, который, впустив и никому не показывая, «наряжал, кормил ее и поил» [Ремизов 1984: 15]. А в рождество пошли они в церковь. «И признали все Марью и присудили ей: за старого мужа, за Федора не дали назад, а дали ее Ивану» [Ремизов 1984: 15]. В этой концовке по-народному звучат две мысли: торжествующая – любовь сильнее смерти, и горькая, грустная ирония – таков уж на земле порядок, чтобы расстаться с нелюбимым и сойтись с желанным, необходимо предварительно умереть.

     Другую  особенность ремизовской сказки составляет чрезвычайно живописный бытовой штрих. Основывающееся на безупречном  чувстве меры сочетание того или  другого порождает у Ремизова особый эффект неожиданности и человечности. Обнимающему свою пришедшую из иного мира гостью любимому та говорит: «…ты не прижимай меня крепко, мои косточки належались» [Ремизов 1984: 14].

     Одиночество мающейся от скуки старухи Кондратьевны из сказки «Кумушки», которой взбрела в голову фантазия пойти ночью в церковь, характеризуется такой деталью: «…спать – не спится, и лежит так, тараканьи шкурки считает» [Ремизов 1984: 76]. Она наделена чертами обыкновенной любопытной старухи. Ее представление о мертвецах также «одомашненно», ни как страшно, как смешно: «…не будет она мешать покойникам, еще чего доброго и съедят ее, всю-то схряпают вместе с косточками» [Ремизов 1984: 76]. Тем неожиданнее, когда эта реалистически-бытовая линия вдруг прерывается вторжением фантастического сюжета: «На четвертую ночь Кондратьевна не услышала звону, на четвертую ночь у дверей стал покойник» [Ремизов 1984: 76].

     Ремизов для ощущения «достоверности» нереального, умеет намекнуть на нее доступными живому миру приметами. Например, в сказке «Мертвец» об оживании мертвеца, которого шутники выкопали из могилы и поволокли на гулянье с целью «испугать», говорится: «Дальше да больше, чем ближе, тем больше, и ожил мертвец – у, какой недовольный» [Ремизов 1984: 186].

     Способность Ремизова конкретизировать нечто несуществующее достигает вершины в сказке «Горе-злосчастное», в которой отчетливо ощутим облик некоего фатально-неизбежного, вызывающего чувство омерзения существа. Возвращающемуся с крестин от богатого брата бедняку подпевает  Горе злосчастное: «…и вдруг слышит, ровно ему подпевает кто тоненько, да так, тоненьким голоском, да и жалобно так, что дитё» [Ремизов 1984: 225]. Внешность Горя: «…старушонка стоит, крохотная, сморщенная, ой, серая, в лохмотьях, рваная, да плаксивая, жалость берет» [Ремизов 1984: 226]. Она после того, как бедняк ее приютил: «…согрелась в теплушке, старушонка дырявая, согрелась, морщинки расправляет, щерится» [Ремизов 1984: 226]. Бедняку, однако, удается заманить старушонку в гробик и похоронить, после чего начинает Иван «деньгу наживать». Завидуя его успеху, богатый брат разрывает старушонку, надеясь снова напустить ее на брата: «А она, ой, исхудала как, еще жальче стала, чернее еще, все-то волосы повылезли – один голый толкачик торчит, вся одежда сотлела… - Не пойду я к Ивану, - пищит старушонка, ежится, - еще сшутит шутку Иван, шалый!... Ты, Степан, ты добрый, ты меня ископал на волю, пойду-ка я к тебе, Иваныч! – да на плечи к Степану как вскочит. …Без ума вломился Степан к себе в избу, трясет головой. А старушонка скок с плеч да на печку, с печки за печку, в тараканью норку забилась ,сидит – у! проклятая! – дышит» [Ремизов 1984: 229 - 230].

     Подобная  конкретизация требует мотивировки  уже и самого фантастического  сюжета. Но вот этого-то Ремизов, вероятно принципиально, как раз и не делает, чем и добивается особенно жуткого впечатления от финала некоторых сказочных новелл. Облава на Варушку, которая ест людей, совершается не в каком-нибудь заколдованном царстве, а в обыкновенной русской деревушке и руководят ею «старшины». Главный герой сказки «Мертвец» уводит с собой на тот свет шутников не путем тайного, не видимого для остальных мистического исчезновения, а, так сказать, открыто, при всем честном народе и в общем-то довольно механическим способом: «Стал народ полегоньку отрывать их от покойника, не тут-то, кричат не в голову, что больно им. Ну и отступился народ. …а на третий день ослабели мертвецкие руки, подкосились мертвецкие ноги, да их тело-то, руки их с мертвым, с телом мертвецким срослись – хоть руби, не оторваться! …И повели их на кладбище с мертвецом закапывать» [Ремизов 1984: 188].