Речь по обвиняемому делу в защиту

Дело  об убийстве статс-секретаря В. К. Плеве  Введение в дело: Дело это слушалось  в Особом присутствии С.-Петербургской  судебной палаты, при закрытых дверях, 30 ноября 1904 г. Председательствовал  старший председатель С.-Петербургской  судебной палаты В. К. Максимович. Обвинение поддерживал товарищ прокурора Судебной палаты И. М. Кукуранов. Сазонова защищал Н. П. Карабчевский, а Сикорского — М. Г. Казаринов. Обвинение предъявлялось в следующем виде: I. Сын купца Егор Сергеев Созонов, 25-ти лет, и мещанин мест. Кнышина, Белостокского уезда, Гродненской губернии, Шимель Вульфов Сикорский, 20-ти лет, в том, что в 1904 году приняли участие в та и ном сообществе, присвоившем себе наименование "Боевая организация партии социалистов-революционеров" и поставившем себе целью насильственное посягательство на установленный в России законами основными образ правления и ниспровержение существующего в империи общественного строя, а также совершение убийств должностных лиц посредством разрывных снаряде в, при ч ем сообщество это заведомо для них, обвиняемых, имело в своем распоряжении средства для взрыва. II. Тот же Созонов — в том; что 15 июля 1904 года. в г, С.-Петербурге, в видах осуществления указанных выше целей названного сообщества, с заранее обдуманным намерением и в соучастии с другим лицом, лишил жизни министра внутренних дел статс-секретаря Плеве, бросив в последнего метательный снаряд, наполненный динамитом, от взрыва которого статс-секретарь Плеве получил смертельные повреждения и, кроме того, подвергались опасности несколько лиц. III. Тот же Созонов — в том, что когда же, имея намерение с заранее обдуманным умыслом лишить жизни министра внутренних дел посредством разрывного снаряда и зная и предвидя, что от предпринимаемого им сего посягательства должны подвергнуться опасности несколько лиц, несмотря на это бросил означенный снаряд в карету министра, которой управлял кучер — крестьянин Иван Филиппов и вблизи которой находились другие лица, причем: 1) лишил жизни названного Филиппова и 2) причинил тяжкие, угрожающие опасностью жизни повреждения головы капитану Максимилиану Двецинскому и легкие раны и другие повреждения дворянке Екатерине Хаваровой, колонисту Фридриху Гартману, запасному рядовому Зельману Фиденбергу, крестьянам Ольге Тимофеевен, Анне Егоровой, Екиму Афаньеву, Павлу Лаврентьеву, Филиппу Крайневу и Петру Петрову и Владимиру Шаркову и Ивану Храмцову, но лишить их жизни не шел по не зависящим от него, Созонова, обстоятельствам. IV. Означенный Шимель Сикорский — также и в том, что 15 июля 1904 года, в г. С.-Петербурге, в видах осуществления описанных выше целей упомянутой "Боевой организации партии социалистов-революционеров", согласился с обвиняемым Сазоновым учинить совместными действиями убийство министра внутренних дел статс-секретаря Плеве, а затем явился на условленное для сего место с разрывным снарядом, начиненным динамитом и вполне приготовленным к взрыву, причем названный министр тогда же и был убит Сазоновым в присутствии и с ведома его, Сикорского. Описанные преступления предусмотрены в отношении обоих обвиняемых ч. 1 и 2 статьей 102 и 100 Уголовного уложения, высочайше утвержденного 22 марта 1903 года, и ч. 2, ч. 13 и 1 ст. 1453 Уложения о наказаниях, а в отношении Сазонова, кроме того, 1458 и п. 9 ст. 1458 того же Уложения о наказаниях. Судебное следствие не дало никаких новых сколько-нибудь характерных Подробностей происшествия. Заслуживают внимания письма Созонова, написанные им из-за границы родителям, перехваченные департаментом полиции и не дошедшие по назначению. Протокол их осмотра был оглашен на суде. Он содержал в себе лишь отрывки из писем. Протокол осмотра 12 октября 1904 г. писем Созонова, из Женевы, 9 — 22 ноября 1903 года: "Вести обо мне и как пережили эти новые испытания". "Дорогой папа, милая дорогая мамочка, выслушайте меня, поймите и, если возможно, простите. Мне еще хочется пожить по-человечески и я решил вместо того, чтобы потратить 50 рублей совершенна задаром в самой беспросветной глуши, среди голода, холода и умствен. мрака, искать новой жизни и, надеюсь, эту новую жизнь найду. Здесь все к услугам: университет, европейская наука, литература по всем..." (листок обрывается). Из Берна: "Здоров, хочу попробовать успокоить вас. Я виноват перед вами, но лишь постольку, поскольку... Делали для нас, ваших детей, все что могли, знаю, что все ваши надежды, мечты, все ваше будущее заключалось в нас, ваших детях. Все это я знаю и всегда знал, знаю и знал, что вы так любили нас, как, может быть, никто из других родителей. Ваша любовь, наши заботы вполне заслуживали того, чтобы ваши дети посвятили всю свою жизнь на успокоение вашей старости. Все это я знал, чувствовал, обо всем тысячу раз думал, мучился и страдал этими думами и все-таки вместо радостей я причинил лишь страдания, только одни страдания, да еще страдания такие, какие мог бы при..." (обрывается). На первой странице 3-го листка:...и знать, что вы иногда так думали обо мне. Но что-нибудь поправить, изменить я не мог. Как я иногда завидовал моим дядям, которые уже ничего не чувствуют, никого не заставляют страдать. И сколько раз я со скрежетом зубов говорил: О, если бы я не родился. Но я родился и был жив и был обязан жить согласно своей судьбе! Не думайте же, что я равнодушно с легким сердцем переживаю то, что так дорого обходится вам. Я знаю, вы не проклянете меня, не отречетесь от меня, знаю, что до своего последнего вздоха вы будете страдать и молиться за менял. 2-я страница: ...щаго Христа, Он вас утешит и поддержит. С каким восторгом, с какой нежностью прижал бы я вас теперь к своей груди, как горячо расцеловал бы вас. Но пусть это будет заветной и неисполнимой мечтой. Обрадуйте, оживите меня хоть вашим ответом. Если это письмо дойдет до вас, это значит нашли возможным допустить его к вам. В таком случае, можете ответить мне не опасаясь, Берн до востребования. Через три недели буду ждать ответа. Дорогие мои, простите за то беспок..." (обрывается). 1 с. 4-го листка: "И даже умереть приятнее здесь, среди кипучей жизни, чем постепенно таять в ледяной могиле. Да, я глубоко верю, что не погибну здесь. Жизнь обходится здесь легче и дешевле, чем, например, в Москве. На 25 — 30 р. можно прекрасно устроиться. Первое время, пока привыкну к языку, ограничусь тем, что буду вольнослушателем. Изучу язык в совершенстве, тогда легко выдержу экзамен при швейцарской гимназии. Вольнослушательство зачтется. Таким образом, через каких-нибудь 3 — 4 года я буду доктором. Не правда ли, перспектива не особенно плохая, особенно сравнительно с тем, что меня ожидало. И во всех..." Речь в защиту Е. Созонова: Господа судьи и господа сословные представители! Раньше всего позвольте разобраться в юридической стороне этого грустного дела. Необходимо устранить недоразумение, грозившее подсудимому гибельными последствиями. Это облегчит последующее изложение соображений, касающихся самого трагического события 15 июля. В обвинительном акте приведены карательные статьи нового Уголовного уложения и статьи нашего старого Уложения о наказаниях. Одновременная ссылка обвинительного акта на ст. 102 и 100 Уголовного уложения, а затем на ст. 1453 и 1458 Уложения о наказаниях по поводу одного и того же преступного события, требует осторожного и вдумчивого к себе отношения. В силу июньского закона, новое Уголовное уложение введено в действие лишь относительно так называемых государственных преступлений. Отсюда следует, что прежнее Уложение о наказаниях касаться их не может. По обвинительному же акту выходит как-то так, что убийство бывшего министра фон Плеве, являясь преступлением, предусмотренным старым Уложением как обыкновенное убийство, квалифицированное лишь общеопасностью способа (ч.. 1 ст. 1453), с тем вместе, ввиду якобы осуществления этим убийством "целей, указанных в ст. 100 Уголовного уложения", может быть подведено по новому Уложению и под эту последнюю статью, т. е. может быть караемо смертной казнью. Так выходило, по крайней мере, по обвинительному акту. Я готовился протестовать со всей энергией против тенденции создать такое искусственное обвинение. Но, к счастью, недоразумение наполовину уже рассеялось. Господин товарищ прокурора, поддерживающий здесь обвинение, поспешил признать, что ст. 100 Уголовного уложения не имеет прямого отношения к убийству и введена составителем обвинительного акта лишь для вящей иллюстрации принадлежности Сазонова к преступному сообществу. Едва ли, однако, нужна была подобная ссылка, так как сама статья 102, которая объемлет собой принадлежность подсудимого к революционному сообществу, в самом тексте своем уже содержит подобное указание. Едва ли также может быть объяснено простым недоразумением введение в пункт обвинения по обыкновенному убийству выражения: "В видах осуществления указанных выше целей названного сообщества". Если не было желания этим путем самое убийство министра фон Плеве приурочить к 100-й статье, приближающей подсудимого к виселице, оно было излишне. Но, слава Богу, об этом нет больше речи. Принципиальный и непримиримый враг смертной казни, я могу теперь более спокойно выполнить свою обязанность. Самая одновременность ссылки обвинительного акта на оба Уложения указывает ясно на то, что подсудимый одновременно повинен в двух совершенно самостоятельных деяниях: во-первых, в правонарушении исключительно государственного порядка и, во-вторых, в общеуголовном преступлении. Само собой разумеется, что эти деяния, хотя и имеющие связь в личности преступника, юридически должны быть вполне самобытны и различны. Иначе двум уголовным кодексам не было бы места. Так оно и есть в действительности. Ст. 102 Уголовного уложения предусматривает только одно: участие в таком сообществе, программа которого отчасти соответствует программе русской социально-революционной партии со всеми ее придатками и осложнениями в виде "Боевой организации". Такую принадлежность Сазонова к партии, более или менее правильно, возможно подвести только под ч. 1 ст. 102 Она не подводится, например, вовсе под 3-ю часть той же статьи, ибо в программу партии — это общеизвестно — не входит пока (а мы судим по моменту, когда Созонов застигнут как член сообщества) совершение тяжкого преступления, предусмотренного ст. 99 Уголовного уложения, т. е. цареубийство. На вопрос ваш, господин председатель, о виновности по этому пункту обвинения Сезонов признал себя виновным, однако с оговоркой. Мне остается пояснить и это сознание, и эту оговорку. Отрицать за "партией социалистов-революционеров" и ее "Боевой организацией" академическую решимость действовать для достижения программы партии в случае надобности насильственно, конечно, было бы трудно. Вероятно, партия не остановилась бы перед насильственным государственным переворотом, если бы считала его в данную минуту своевременным и возможным ради достижения остальных своих программных целей. Но не в этой только, в свою очередь "академической", вероятности весь вопрос. Ст. 102 делает прямую ссылку на ст. 100 Уложения. Речь идет, стало быть, о таком сообществе, которое составилось именно для учинения тяжкого преступления, предусмотренного ст. 100. Эта же статья трактует о реальном насильственном ниспровержении государственного строя, основными законами установленного. Помимо общеизвестной печатной программы партии, в силу которой можно заключить, что партия для осуществления своего конечного идеала должна перешагнуть не только через самодержавие, но и через весь современный социальный строй, у нас, однако, нет никаких указаний на то, чтобы такое насильственное посягательство уже реально готовилось, чтобы именно оно собрало вокруг себя то сообщество, т. е., другими словами, тех соучастников, которые могли бы и надеялись сейчас осуществить насильственный переворот. Сообщество, как оно понимается ст. 102, в сущности есть заговор на совершение определенного преступления, ст. 100 предусмотренного. Мы же пока имеем дело только с партией, группирующейся главным образом вокруг идеи пересоздания всего социального строя. Неужели же все, решительно все будет достигаться по программе партии насильственным способом? Неужели такова задача партии? Очевидно, нет, если только задача эта не явно химерическая. Возьмем хотя бы уже общепризнанный факт — исключение партией из своей программы преступления, предусмотренного ст. 99 Уложения. Не в этом ли лучшее доказательство того, что не во всех случаях партия считает дозволенными насильственные средства даже ради политического переворота. Резюмируя сказанное, утверждаю: все, что мы знаем до сих пор о деятельности партии и даже ее "Боевой организации", не указывает еще на приготовление к немедленному насильственному государственному перевороту. Отдельные убийства должностных лиц, отдельные мстительные акты, о которых я скажу ниже, сами по себе нисколько не колеблют и даже не могут колебать государственного строя установленными нашими законами основными, хотя сами по себе эти насильственные факты, конечно, совершаются по поводу исполнения теми или другими должностными лицами своих служебных обязанностей. Новое Уголовное уложение в ст. 100, а стало быть, и ст. 102 явно отмежевало тот объект, на который преступная воля должна быть направлена сообществом. Этот объект покоится исключительно на основных законах Российской империи. Все, что вне этой охраны, не должно и не может быть защищаемо ни ст. 102, ни ст. 100 Уголовного уложения. Почти с классической ясностью и определенностью выражено это коренное положение в Объяснительной записке редакционной комиссии, которую, ввиду важности вопроса, я здесь и процитирую: "Признаком, определяющим существо преступлений государственных, является интерес или благо, охраняемое выраженной в законе нормой, на которую посягает преступник. Таким объектом в данном случае является самое существование государства, ненарушимость его бытия, целости, независимости. Этим признаком преступления государственные не только противополагаются посягательствам на отдельные отрасли управления, па отдельные проявления государственной жизни, но отделяются и от группы преступных деяний, хотя и вредящих деятельности государственных органов вообще, но не направленных непосредственно на разрушение государственного организма, не направленных на управление, выражаясь словами законов основных (ст. 80 и 81), верховное, а относящихся лишь до управления подчиненного. Другими словами, государственные преступления в тесном смысле должны быть но только отличаемы от посягательств на правительственную деятельность в севере судебной, административной или финансовой, но и от посягательств на порядок управления вообще, на государственное благосостояние, спокойствие и безопасность внутреннюю и внешнюю, коль скоро эти посягательства не имеют и не Могут иметь своим последствием разрушения целости или независимости государственного организма". Итак, по совершенно ясной формулировке закона, известные нам убийства должностных лиц Боголепова, Богдановича, Сипягина, Андреева и Плеве хотя и суть акты "Боевой организации", но не подходят под действие ни ст. 102, ни ст. 100 Уголовного уложения. Сами по себе взятые, они не имеют и не могут иметь своим последствием разрушение целости и независимости государственного организма. Они вовсе не посягают на основной государственный строй, не посягают еще на ту ось, на которой вертится весь строй государственности, не посягают, стало быть, и на самодержавие. При действии нашего старого Уложения о наказаниях, представлявшего собой неоднородный комок разных наслоений со случайными историческими крапинами, была еще некоторая возможность пользоваться сбивчивостью и неясностью его текста. Можно было, пожалуй, и министров и высших сановников приближать "к основам самодержавия", и их деятельность приурочивать к деятельности самой самодержавной власти. Новое Уложение категоричностью и ясностью своих положений исключает подобную возможность. В законах основных ничего не говорится ни о министрах, ни о бюрократии вообще. Она напрасно силится прикрыться прерогативами самодержавия. Убийство министра не есть еще посягательство на государственный переворот. Убили одного, за этим следует и ожидается не республика и даже не конституция, а назначение другого той же Высочайшей властью. По самой идее самодержавия, все это только "слуги царевы", которые могут отправлять свою должность хорошо или худо, честно или зазорно, но только "отправлять должность", а отнюдь не быть участниками самодержавия. Возьмем хотя бы такой пример: убивают министра, которого не успели только предать суду за его вопиющие злоупотребления. От устранения подобного министра разве расшатывается государственный строй, разве проигрывает самодержавие? Оно само от этого только выигрывает. В данном случае не более как случайность, что министр фон Плеве убит именно социалистом-революционером. Его мог убить и любой простой фанатик при той политически удушливой атмосфере, в которой в ту пору жило все русское общество, нимало еще не желая посягать этим убийством на самодержавие. Председатель (перебивая). Вы не должны касаться этого... Карабчевский (продолжая). Составители нового Уголовного уложения хорошие юристы. Они это поняли и выделили убийство должностных лиц как таковых в специальную статью, чего не было в Уложении о наказаниях, ч. 3 ст. 456 Уголовного уложения предусматривает убийство всякого рода должностных лиц (в том числе, разумеется, и министров) "при исполнении или по поводу исполнения ими своих служебных обязанностей". Такое посягательство на жизнь должностных лиц поставлено законом па свое надлежащее место, и мы вправе выделить его совершенно из той части программы партии социалистов-революционеров, где речь идет о ниспровержении ныне существующего государственного строя. Самодержавие — само по себе, вопиющие злоупотребления чиновников и министров, вызывающие у нас столь частые мстительные акты, — сами по себе... Но если это так, то в какой же мере дозволительно ст. 102 Уголовного уложения применить к Созонову, сознавшемуся лишь в принадлежности к партии социалистов-революционеров. Ст. 250 прежнего нашего Уложения (которую заменила собой ст. 102) распадалась на две части: первая часть говорила о сообществе, составившемся с целью учинения немедленного насильственного переворота, 2-я — лишь в более или менее отдаленном будущем. Это различие исчезло в редакции ст. 102 Но общие уголовные и политические мотивы применения той или иной карательной меры остаются, конечно, во всей своей силе. Отдаленность вреда государственному строю, даже малая вероятность его, а стало быть, и малоинтенсивное напряжение сил и воли виновников, как участников сообщества, все это, разумеется, может и должно быть принимаемо во внимание при избрании наказания. В этом главное основание для возможного снисхождения к участнику подобного сообщества. Далее, нельзя согласиться с мнением обвинителя, что виновность Созонова должна отягчаться еще и ч. 2 ст. 102 Для применения этой 2-й части сообщество должно обладать или складом оружия, или средствами для взрыва. Пока мы знаем только, что целями, отличными от указанных в ст. 100 и 102, а именно с целью убийства министра фон Плеве, было изготовлено две бомбы. Но это уже предусмотрено специально ч. 1 ст. 1453 Нельзя дважды вменять один и тот же признак. Нам абсолютно неизвестно и по настоящему делу не установлено, чтобы социальная партия и боевая организация имели в своем распоряжении "склады оружия" или "средства для взрыва на случай учинения мятежа и революции". Приравнять бомбу, от которой пал бывший министр Плеве, к признаку, предусмотренному ч. 2 ст. 102, также нельзя, как невозможно было бы отнести два или три револьвера к понятию "склад оружия", если бы ими запасся, например, убийца господина Сипягина — Балмашев. Косвенным указанием на то, что партия не имела и не имеет в своем распоряжении подобного "склада", может служить и поведение Сикорского после взрыва. Если бы у партии имелся подобный "склад", ему проще всего было бы возвратить туда свою уцелевшую бомбу; а он носится с ней и не знает, как отделаться, пока, наконец, не попадается, именно благодаря ей, в руки властей. Очевидно, обе бомбы были сфабрикованы и начинены исключительно на данный случай и только ради данного посягательства, а не ради иных целей партии. Итак, по этому первому обвинению Сезонов может быть признан виновным лишь по ч. 1 ст. 102 Уголовного уложения, причем ему должно быть вами оказано нормальное снисхождение по приведенным мной основаниям. Еще только два слова по поводу конечных целей и задач сообщества. Господин товарищ прокурора с ироническим негодованием восклицал здесь: "Они проповедуют неслыханные вещи". Мы, русские граждане, действительно редко слышим призыв к тому, что поставлено партией социалистов своим конечным идеалом: переустройство общества на началах широкой свободы, общего труда, полного равенства и искреннего собратства, словом — на началах "всеобщего счастья". Для нас это действительно нечто неслыханное, так как даже и всякая мирная социал-демократическая пропаганда у нас воспрещена. Но учение социал-демократов далеко не ново. Оно давно знакомо миру. Если подчас нашему нравственному чувству могли бы претить средства, к которым вынуждается партия, то цели остаются не менее чистыми, Кто бы не пожелал осуществления желаемого рая на грешной земле, кто бы не примкнул к подобному идеалу, если бы его возможно было осуществить сейчас же, одним братским любовным лобзанием. Какая бешеная радость овладела бы тогда людскими сердцами. Не от того ли нас так и волнуют слова: "равенство, свобода, братство", что в них властно чуется призыв к этому общему, еще далекому от нас, но всегда желанному и, я верю, возможному счастью. Председатель. Прошу это оставить. Обратитесь к делу! Карабчевский. Перехожу к убийству министра фон Плеве. Оно квалифицируется по ч. 2 ст. 1453 Уложения о наказаниях, так как убийство совершено общеопасными средствами, путем разрывной бомбы. Созонов горько скорбит о том. что невинной жертвой убийства пал кучер, управляющий каретой министра, и серьезно пострадал капитан Цвецинский. Но, раз решившись на убийство фон Плеве, он не мог предотвратить этих случайных и потому вдвойне для него прискорбных жертв. С полным сознанием своей вины, преклоняясь перед законной карой, он понесет за это свое дополнительное наказание по ст. 1458 Уложения о наказаниях. В убийстве статс-секретаря, бывшего министра фон Плеве, Сезонов также признает себя виновным. Факт действительно совершился. Всесильный в то время министр внутренних дел, верховный глава всей явной и тайной полиции, пользовавшийся всевозможными мерами и средствами охраны своей телесной неприкосновенности, пал в одно мгновенье, распластавшись бездыханным, изуродованным трупом на грязной мостовой, от простого движения руки Созонова, метнувшего в него роковую бомбу. Мы не так наивны, чтобы пытаться оправдать в ваших глазах это убийство, обложенное по закону суровой карой. Сезонов никогда не рассчитывал на безнаказанность. Самый способ убийства, к которому он, в силу исключительных мер охраны личности покойного министра, вынужден был прибегнуть, указывает ясно на то, что он с одинаковой решимостью решился на двойное дело: убить и вместе быть самому убитым. Отказать ему в беззаветном мужестве вы не вправе. Он знал, что действие снаряда безусловно разрушительно на расстоянии 15 — 20 шагов, и находился всего в 8 шагах от места взрыва. Если, оглушенный и весь израненный, он все же уцелел, то случилось это помимо его воли и желания. Я буду верным выразителем его чувствований, если скажу даже более: против его воли и против его желания. Отнимая у другого человека жизнь, жизнь, которую он считал опасной и гибельной для родины... Председатель. Прошу не употреблять таких выражений. Карабчевский. Он охотно отдавал за нее и свою молодую, полную сил жизнь как плату за свою отважную решимость. Какую еще более дорогую плату он мог бы предложить для засвидетельствования всей искренности и всего бескорыстия побудивших его мотивов? В кармане у него был револьвер. Если бы вследствие полученных контузий он не потерял сознания, он тут же застрелился бы. Он даже пытался сделать это тогда, когда, уже очнувшись, лежал на мостовой, обливаясь кровью. Но рука его оказалась парализованной. Физическая возможность найти смерть беспощадно изменила ему. Когда жалкие "охранители", нимало не охранявшие министра, но зато низко усердствовавшие после его смерти плевками и ударами по адресу лежачего, обступили несчастного, он даже к ним обратился с просьбой: "Убейте меня!" Все время он был уверен, что жизнь его не принадлежит ему больше, что она вся беззаветно вылилась в одном этом акте. В письме к родителям из-за границы, письме, не дошедшем по назначению, он, по-видимому в предвидении выпавшего на него тяжкого жребия, завидует двум своим дядям, покончившим самоубийством, и говорит: "О, сколько раз я со скрежетом зубов говорил себе; о, если бы я не родился! Но я родился и был жив, и был обязан жить согласно своей судьбе". "Было бы лучше, если бы умер!" — говорил он и караулившему его в камере жандарму Герасимову, уже оправившись, чувствуя уже прилив тех жизненных сил выздоравливающего, навстречу которым обыкновенно так блаженно спешит живой, лишь временно пораженный тяжкой болезнью молодой организм. "Было бы лучше, если бы я умер!" Может быть, он был прав. Не было бы и суда над ним. Не предстояло бы тяжелой, тяжелой обязанности оправдываться в том, в чем всегда так трудно оправдаться: в причинении смерти другому. Не-о моменте судейского оправдания, конечно, мы говорим. Вы ведаете лишь признаками законных, сухих формул оправдания: безумия, личной необходимой обороны и т. п. Ваш суд суров и формален. Мы говорим об оправдании людской совестью. Если убийство вообще трудно поддается оправданию, то все же многие факты, аналогичные настоящему, нашли уже давно свое историческое объяснение. Никто не содрогается больше при именах Вильгельма Телля или Шарлотты Кордэ, и всякий отлично понимает, почему, несмотря на то, что они убийцы, имена их окружены лишь скорбным ореолом мученичества. При суждениях о так называемых идейных убийствах, чуждых корыстных мотивов, всегда нужен совокупный анализ как внутреннего мира самой личности, совершившей кровавый акт, так и всех внешних условий того, другого мира, который окружал этот акт, давал ему пищу, был, так сказать, его атмосферой. Не во всякое время и не при всяких условиях такие личности, как Сезонов, обагряют свои руки в крови или хватаются за бомбы. Чтобы не быть голословным, разберемся в этом. Сперва о личности Созонова. Здесь перед нами было оглашено отношение департамента полиции, представляющее собой полный послужной список, или своеобразный curriculum vitae [Жизнеописание, биография (лат.)], Созонова. Грустное явление: биографические сведения о нашей молодежи мы вынуждены черпать исключительно из сыскных данных департамента полиции. Знамение времени, которое приходится иметь в виду при оценке мотивов, побуждающих эту молодежь принимать на себя все бремя тех или иных террористических актов. Так повелось у нас уже с Веры Засулич. Всегда одна и та же история. Истерзанные нравственно и физически нелегальной жизнью, с нервами, расшатанными вечными дознаниями, обысками и преследованиями за свои убеждения и взгляды, они, наконец, уходят в лагерь активных революционеров и несут свою молодую жизнь на заклание в виде очистительной жертвы за бесправие властей, инертность общества и... Председатель. Мы не расследовали этого. Я вам запрещаю!.. Карабчевский. Факты налицо. Достаточно простых биографических справок о Созонове, чтобы убедиться в этом. До 1901 года это был еще совершенно "легальный", вполне мирный юноша, выросший в патриархальной купеческой семье, в которой, по словам обвиняемого, "портреты царей чтились наравне с иконами". Участие свое в зиму 1901 г. в общестуденческих беспорядках он сам объясняет скорее чувством простого товарищества (чтобы не отставать от других), нежели сознательным протестом против современного режима. Загнанный сперва в манеж вместе с другими "бунтовщиками", а затем попав в московскую центральную тюрьму в качестве препровождаемого этапным порядком в Уфу — на родину, он, по его собственному сознанию, здесь, именно здесь, впервые знакомится с нелегальной литературой, и из простого "гуманиста" превращается в непримиримого, хотя пока только идейного, "врага" царящих у нас административных и всяких иных порядков. По справке департамента полиции, в марте 1901 г. близ московской центральной пересыльной тюрьмы "был поднят" сверток с гектографированными прокламациями по поводу студенческих беспорядков (повестки, призывающие на сходки), "которые по-видимому принадлежали Е. С. Созонову, содержавшемуся с 23 февраля по 7 марта в центральной тюрьме и затем отправленному в Уфу". Ясно, что человек на ходу выбросил могущие компрометировать его ненужные бумажонки. Казалось бы: туда им и дорога! Но нет, такая "находка" уже "ценный" материал для жандармского дознания. Скачут в Уфу, делают облаву на дом старика Созонова, производят ночные обыски, заточают недавно прибывшего по этапу Егора Созонова вновь в тюрьму и делают из него уже форменного "политического преступника". Почти год он содержится в тюрьме, томится, прибегает к голодовке и, наконец, 2 января 1902 г, признается повинным по ст. 252 Уложения о наказаниях. Он приговаривается к гласному надзору и безвыездному проживанию в месте ссылки. Приглядимся, однако, за что же, собственно, разражается над юношей этот первый административно-политический суровый приговор, решающий всю его дальнейшую карьеру? Он осужден за то, что у пего нашли по обыску (вывез он все это из московской пересыльной тюрьмы, куда его сажали) один экземпляр журнала "Революционная Россия" №1 за 1900 г. и один экземпляр брошюры "Манифест партии социалистов-революционеров". Затем оказались в значительном количестве гектографированные "Письмо М. Цебриковой к императору Александру III", "Письмо заключенного в Кресты", "Протест С.-Петербургских литераторов против действий полиции во время беспорядков на Казанской площади", "Копия заявления тех же литераторов по тому же поводу на имя министра внутренних дел", "Экземпляры заявления академика Фаминцына по поводу несовместимости действий профессора Сонина, как попечителя С.-Петербургского учебного округа, по делу о суде" над виновными в беспорядках студентами, с его званием академика" и, наконец, четыре рукописных стихотворения нелегального содержания. Итак — литературы явно революционного содержания было только по одному экземпляру. Очевидно, не для распространения, а лишь для собственного просвещения! Все остальное только случайная и совершенно безвредная "нелегальщина" — нелегальщина только благодаря совершенно исключительным цензурным условиям того времени. Сейчас мы открыто печатаем вещи гораздо более острые и пряные, и, слава Богу, государство от этого не рушится. Так, на скорую руку, жандармскими усилиями сфабрикован был из Созонова "политический преступник". Этот первый "приговор" определил, тем не менее, всю дальнейшую его судьбу — всю, вплоть до этой роковой скамьи. В апреле того же года (т. е. всего два месяца спустя после выхода из тюрьмы) он уже вновь привлекается к жандармскому дознанию. На этот раз он признается "прикосновенным" к Уральскому союзу социал-демократов и социалистов-революционеров с задачей пропаганды среди рабочих и молодежи и по Высочайшему повелению от 2 июля 1903 г. приговаривается к ссылке под надзор полиции на 5 лет в Восточную Сибирь. С пути следования в Якутскую область ему удается, однако, бежать. Осенью 1903 года мы видим его уже за границей, в Швейцарии, в Женеве, в штаб-квартире русского революционного движения. Так, в какие-нибудь полтора года мирный, мягкий по характеру, с гуманнейшими воззрениями юноша превращается в материал, вполне пригодный для "террористического акта". Достойно замечания, что, уже будучи в Женеве, в этом центре революционных воздействий, он еще некоторое время мечтает о мирной культурной работе. В письме своем от 9 ноября 1903 г. он пишет отцу и матери, которых всегда нежно любил: "Дорогой папа, милая дорогая мамочка! Я глубоко верю, что не погибну здесь. Жизнь обходится здесь легче и дешевле, чем, например, в Москве. На 25 — 30 рублей можно прекрасно устроиться. Первое время, пока привыкну к языку, ограничусь тем, что буду вольнослушателем. Изучу язык в совершенстве, тогда легко выдержу экзамен при швейцарской гимназии. Вольнослушательство зачтется. Таким образом, через каких-нибудь 3 — 4 года я буду доктором. Не правда ли, перспектива не особенно плохая, особенно сравнительно с тем, что меня ожидало?!" Письмо это не дошло по назначению. Оно было перехвачено департаментом полиции. Трагический образчик политической мудрости и полицейской предусмотрительности! У несчастного обрезывают последнюю нить, привязывавшую его к близким и родине, отнимают последнюю надежду, выхватывают из рук последнюю задержку на том наклонном, скользком пути, который ведет его к пропасти! Теперь два слова об объективных условиях, восприятие которых определило его решимость. Я понимаю, как затруднительно будет мне высказаться. Но все же попытаюсь. После убийства министра Сипягина вакантное место занял Плеве. Балмашев был повешен. В обществе воцарилось кажущееся спокойствие и гробовое молчание. Печать, единственная выразительница общественного настроения, или подневольно молчала, или заискивала у всесильного министра и раболепствовала перед ним... Председатель. Я лишу вас слова, если вы еще раз позволите себе подобные выражения! Карабчевский. Печать, к сожалению, безмолвствовала. Председатель. Я же. остановил вас... (Пауза.) Продолжайте. Карабчевский. Вы остановили меня, но не остановили моей мысли, и она продолжает работать. Я должен дать ей выход. Я объясню это как-нибудь иначе... Дайте подумать! (Продолжительная пауза.) Я хотел сказать, что Созонову негде было почерпнуть трезвых, беспристрастных и даже фактически вполне точных сведений о деятельности покойного министра. Общественное мнение, запуганное и ошеломленное, предавалось самому мрачному отчаянию, ему рисовались только одни ужасы. Созонов поневоле черпал все сведения о деятельности своей будущей жертвы только из одного источника — из нелегальной литературы. А вы мне поверите на слово, если я вам скажу, что в свободной заграничной печати, конечно, не жалели черных красок на изображение во весь рост мрачной фигуры бывшего государственного деятеля, бывшего вождя внутренней политики России. Здесь было оглашено содержание только одного номера заграничного издания "Tribu 
e Russe". В нем, между прочим, напечатан целиком мотивированный смертный приговор, поставленный "боевой организацией" над бывшим министром Плеве. Вспомните содержание этого приговора, и вам станет понятно, чем представлялась эта намеченная приговором жертва в глазах Созонова, когда он решился стать исполнителем смертного над ним приговора. Весь ужас, который постиг в последние годы Россию, исключительно приписывается приговоренному. Он настоял на повешении Балмашева, он заточил в тюрьму и послал в ссылку тысячи невинных людей, он сек и расстреливал крестьян и рабочих, он глумился над интеллигенцией, он сооружал массовые избиения евреев в Кишиневе и Гомеле, он задушил Финляндию, он теснил поляков, он влиял на то, чтобы возгорелась наша ужасная война с Японией, в которой уже столько пролито и еще столько прольется русской крови... Все это черным по белому изо дня в день печаталось в наших заграничных изданиях. В том революционном тупике, в котором очутился в последнее время за границей Созонов, не было других мыслей, не было других слов о Плеве, Он рисовался не иначе как гибельным зловещим кошмаром, который своим властным коленом навалился на грудь родины и беспощадно душит ее. Созонову казалось, что это — чудовище, которое может быть устранено только другим чудовищем — смертью! И, принимая трепетными руками бомбу, предназначенную для него, он верил, свято верил в то, что она начинена не столько динамитом и гремучей ртутью, сколько слезами, горем и бедствиями народа. И когда рвались и разлетались в стороны ее осколки, ему чудилось, что это звенят и разбиваются цепи, которыми опутан русский народ... Председатель. Я запрещаю вам! Вы не подчиняетесь. Я принужден буду удалить вас! Карабчевский. Так думал Созонов... Я кончаю... Вот почему, когда он очнулся, он крикнул: "Да здравствует свобода!" Приговором Особого присутствия С.-Петербургской судебной палаты Е. Созонов признан виновным в принадлежности к сообществу, пред. 102 Уголовного уложения, и в убийстве и приговорен, по лишении всех прав состояния, к каторжным работам без срока. От подачи кассационной жалобы, равно как просьбы о помиловании, Сезонов категорически отказался.