Историческая школа Германии

2) Второй упрек, адресуемый  экономистами-историками пер­вым экономистам, - следующий: узость и недостаточность их пси­хологии. По мнению Адама Смита, Сэя, Рикардо, человек руковод­ствуется исключительно интересом. Они представляют его всецело поглощенным погоней за барышом. Но, говорят экономисты-исто­рики, даже в экономической области интерес далеко не единствен­ный двигатель человека. Здесь, как и в других областях, человек подчиняется самым разнообразным мотивам: честолюбию, стра­сти к славе, жажде деятельности, чувству долга, милосердия, добро­желательству, любви к ближнему или просто обычаю. "Представ­лять человека, - говорит Книс, - движимым в своей экономической деятельности повсеместно и неизменно чисто эгоистически­ми двигателями - значит отрицать во всяком предприятии налич­ность всякого лучшего или более возвышенного мотива или утвер­ждать, что у человека имеется целый ряд центров психической де­ятельности, функционирующих независимо один от другого".

Никто не будет отрицать, что классики видели в личном инте­ресе (а не в эгоизме, как говорит Книс, придавая этому выражению худший смысл) основное начало и объяснение экономических яв­лений. Но экономисты-историки, по-видимому, ошибаются в этом случае, придавая своему наблюдению слишком большое значение. Стремясь охватить реальность во всей ее сложности, гоняясь боль­ше за особенным и характерным, чем за общим и универсальным, экономисты-историки забыли, что политическая экономия как на­ука рассматривает экономические явления, взятые в массе. Класси­ческие экономисты старались изучать общее, а не индивидуальное. Вагнер полагал, что, оставляя в стороне отдельные исключения, которые в неко­торых случаях могут быть вызваны личным предрасположением того или другого агента, в экономическом мире наиболее постоянным двигателем деятельности является именно эго­истическое желание наживы или барыша. Он с большой прозорливостью изучал различные двигатели, направляющие человека в его экономической жизни, и сделал вывод, что из всех них "эгоистический" двигатель есть един­ственный действительно прочный и постоянный. "Это обстоятель­ство, - говорит он, - объясняет и оправдывает выбор этого двига­теля в качестве исходного пункта дедуктивного метода в политиче­ской экономии".

В таком случае можно частично согласиться с Книсом. Класси­ческие экономисты не отрицали, как он говорит, а слишком пре­небрегали теми изменениями, которые накладывали на эгоистиче­ское поведение людей влияние других факторов. В этом они иног­да заходили так далеко, что превращали, по-видимому, политиче­скую экономию в простую, как говорит Гильдебранд, "естественную историю эгоизма".

В то время, когда Книс формулировал свои крити­ческие замечания, они уже совершенно не имели никакого значе­ния. В самом деле, Стюарт Милль в своей "Логике" уже более чем за десять лет до того привлек внимание к этому пункту. "Англий­ский экономист, - говорил он, - подобно всем своим соотечест­венникам не знает, что вполне допустимо, что люди, занимающие­ся продажей товаров, заботятся больше о своих удобствах или о своем тщеславии, чем о барыше". Со своей стороны он утверждал, "что в жизни человека нет, может быть, ни одного действия, кото­рое не было бы источником для какого-нибудь непосредственного или отдаленного импульса, не совпадающего с жаждой наживы".

Таким образом, уже Стюарт Милль не видит в эгоистическом двигателе и в погоне за барышом "универсального и неизменного" стимула деятельности человека. Больше того, у Стюарта Милля эгоизм, или интерес, вмещает в себя, по самому своему определению, альтруизм.

Но и тут упреки экономистов-историков, несмотря на их пре­увеличения, вынудили даже экономистов других школ точнее оп­ределить свою точку зрения в этом отношении. Ныне Маршалл утверждает, что экономисты "занимаются человеком таким, как он есть; не абстрактным или экономическим человеком, а человеком из плоти и крови". И если, говорит Маршалл, из всех мотивов, ко­торым подчиняется человек, экономист в особенности изучает по­гоню за барышом, то это происходит не потому, что он хочет све­сти политическую экономию к "естественной истории эгоизма", а просто потому, что, будучи весьма часто измеримыми в деньгах, действия этого двигателя легче поддаются научному изучению, чем другие двигатели, например, стремление к благотворительно­сти, тщеславие или чувство долга.

3) Злоупотребление абстракцией  и дедукцией. Школа хотела бы  на место дедукции поставить  в качестве преоб­ладающего метода основанную на наблюдении индукцию.

Критика дедуктивного мышления стоит в тесной связи с пред­ыдущей критикой. Видя в человеческой деятельности только один двигатель, классические экономисты, по словам экономистов-исто­риков, считали возможным из этой единственной тенденции выве­сти путем априорных рассуждений все экономические законы. Не­достаточность такого приема бросается в глаза, если принять во внимание многочисленность существующих в экономическом ми­ре двигателей. С ним школа дала карикатуру действительности, а не точное изображение ее. Только упорное наблюдение, опираю­щееся на осторожную индукцию, приведет к созданию экономиче­ской теории, охватывающей всю сложность явлений. "В буду­щем, - писал Шмоллер в 1883 году в ответ Менгеру, - наступит для политической экономии новая эпоха; но это случится исключи­тельно благодаря содействию всех тех исторических, описатель­ных и статистических материалов, которые собираются ныне, а не вследствие беспрестанной дистилляции абстрактных предло­жений старого догматизма, которые дистиллировались уже сот­ни раз".

Заключение

Экономическую жизнь можно рассматривать с двух различных точек зрения: первую точку зрения можно назвать механической, а вторую - органической. На первую точку зрения охотно становятся обобщающие умы, увлекаемые простотой; а вторая естественно свойственна умам, прельщаемым беспрерывными видоизменени­ями конкретной действительности.

Старые экономисты в большинстве своем принадлежат к пер­вой категории. Из всего разнообразия социальных явлений они ог­раничиваются в большинстве случаев изучением тех явлений, ко­торые доступны главным образом механическому объяснению. Колебания цен, повышение и понижение нормы процента, зара­ботной платы и ренты, приспособление производства к спросу при режиме свободной конкуренции представляются им следст­виями почти автоматического действия человеческих молекул, повинующихся повсюду однообразному двигателю личного ин­тереса. И простота этой концепции не лишена некоторого ве­личия.

Но полученная таким образом картина социальной жизни яв­ляется в высшей степени неполной. За пределами ее остается вся безмерная масса явлений громадной важности и интереса. Конк­ретное зрелище экономического мира на самом деле чрезвычайно разнообразно и подвижно: всевозможные учреждения (банки, биржи, ассоциации хозяев и рабочих, коммерче­ские общества, кооперативы), ожесточенная борьба между мелкой и крупной промышленностью, между крупной и мелкой торговлей, между крупной и мелкой земельной собственностью, между социальными классами и между отдельны­ми индивидами, между государством и частными лицами, между городами и деревнями и так далее.

Таким образом, механическое объяснение экономической жиз­ни недостаточно для того, чтобы дать отчет во всей сложности ее. Оно позволяет нам охватить некоторые весьма общие совершаю­щиеся в жизни явления. Но оно оставляет нас беспомощными пе­ред лицом конкретных и отдельных особенностей ее. Механическая концепция изоли­ровала экономическую активность человека от реальной среды, в которую эта активность была погружена. Экономические действия человека находятся в тесной связи со всей совокупностью условий, среди которых он вращается. Их характер и результаты существен­но различны в зависимости от физической, социальной, политиче­ской и религиозной среды, в которой они проявляются. Географи­ческое положение страны, ее естественные богатства, научная и ху­дожественная культура ее жителей, их моральный и интеллекту­альный характер, правительственная система - все это определяет природу экономических учреждений, установленных ими и влия­ющих на степень благосостояния или благополучия, которым они пользуются. Каждое человеческое общество составляет своеобразную органи­ческую среду, к которой эти функции должны приспособляться и которая вследствие этого придает экономической жизни каждого общества, в свою очередь, своеобразный оттенок. Следовательно, для понимания всего представляемого зрелищем этой жизни раз­нообразия нужно рассматривать экономическую деятельность не изолированно, а в связи с социальной средой, которая одна даст возможность выяснить самые характерные черты ее.

Такова первая дорогая исторической школе идея. Вторая непо­средственно вытекает из первой. Социальная среда на самом деле непостоянна. Она беспрерывно движется, трансформируется, эволюционирует; она никогда не похожа на самое себя в различные моменты времени, и каждое из ее последовательных состояний нуждается в объяснении. Где най­ти это объяснение? В истории.

Гете сказал (эта фраза служит эпиграфом к обширным "Осно­вам" Шмоллера): "Пусть блуждает в темноте и влачит свое сущест­вование изо дня в день, кто не может дать себе отчета о трех тыся­чах предшествующих его времени лет". Действительно, только знание прежних, пройденных экономической жизнью состояний, знание человеческих обществ дает нам ключ к современному со­стоянию их. Как натуралисты и геолога для понимания нынешне­го состояния земли и населяющих ее живых существ были при­нуждены построить великие исторические гипотезы об эволюции жизни и земного шара, так и ученый, изучающий настоящую эко­номическую жизнь человечества, должен подняться до отдаленнейших прошедших времен, чтобы в них отыскать источник и за­рождение ее. "Человек, - говорит Гильдебранд, - как социальное существо, - дитя цивилизации и продукт истории... Его потребно­сти, культура, отношения к материальным предметам и к другим людям никогда не остаются одинаковыми, но разнообразятся гео­графически, видоизменяются исторически и прогрессируют вместе с культурой человеческого рода".

Таким образом, по мнению исторической школы, занимаясь преимущественно теми экономическими явлениями, которые по своей общности сопричастны физическим законам, старые эконо­мисты держали науку в очень узких границах. Наряду (некоторые даже говорят: вместо) с теорией, как они понимали ее, уместно приступить к другому роду изучения, более близкому к биологии: к детальному описанию и объяснению с помощью истории устройства экономической жизни каждой нации. Таковой в итоге представля­ется нам положительная концепция политической экономии, выработанная исторической школой, по крайней мере в начале ее со­здания, концепция, которая еще и поныне более или менее отчет­ливо мерцает во многих умах.

Такая концепция совершенно естественна и законна. На пер­вых порах она даже очень соблазнительна. Однако под покровом кажущейся простоты она несвободна от неясностей, и противники, анализируя ее ближе, находили в ней основания для серьезных возражений.

"История, - говорил Маршалл, - учит, что данное событие сле­дует за другим или совершается одновременно с ним. Но она не может сказать, является ли первое событие причиной второго".

Есть ли хотя бы одно среди великих исторических событий, причины которого перестали бы быть предметом спора? Долго еще будут спорить об истинных причинах Реформации или Рево­люции, об относительной важности экономических, политических и моральных влияний в этих великих событиях или о влияниях, которые вызвали замену денежной экономии экономией кредита и замкнутой экономии - денежной. Превращение рассказывающей истории в объясняющую предполагает предварительное открытие в целом ряду отдельных наук весьма различных законов, совокуп­ность которых приводит к пониманию конкретных явлений дейст­вительности. Но тогда уже не история, а эти науки дают истинное объяснение. Если эволюционная теория в естественной истории была столь плодотворна, то не потому ли это произошло, что, ут­верждая сначала как факт непрерывность животных видов, она за­тем нашла объяснение этой непрерывности в наследственности и подборе. Но история человеческих обществ не представляет ни од­ной гипотезы, равной только что указанной по своей простоте и по своему значению для объяснения фактов. Словом, сама история нуждается в объяснении. Она одна сама по себе не смогла бы дать нам объяснения смысла действительности. Она не замещает поли­тической экономии.

Первые экономисты-историки отводили историческому изуче­нию политической экономии еще более высокую миссию. У них она должна была не только способствовать объяснению действи­тельности, но и формулировать истинные "законы экономического развития" наций. Эта идея, разделявшаяся далеко не всеми эконо­мистами-историками, неодинаково, впрочем, представлялась теми из них, которые останавливались на ней. Для одних из них, напри­мер для Книса, существует общий закон развития человечества, ко­торый, следовательно, охватывает всю совокупность наций, - представление, близкое к мировоззрению Сен-Симона. Для дру­гих, например для Рошера, существует в истории различных на­ций "параллелизм", то есть одинаковая последовательность экономи­ческих фаз или периодов. Из такого сходства устанавливаются ис­торические законы. Хорошо изученные в прошлых цивилизациях, они способствуют предвидению будущего современных обществ.

Таким образом, рассматривая историю как особое орудие объяснения настоящего или обольщая себя надеж­дой открыть с ее помощью особые законы, которые были бы зако­нами развития народов, историческая школа строила себе иллю­зию.

Но она имела все основания требовать наряду с экономической теорией в собственном смысле более значительного места для изу­чения экономических институтов, статистики и экономической ис­тории. Описание конкретной экономической жизни не только представляет само по себе живой интерес, но оно является и пред­варительным условием всякой теоретической спекуляции. Теоре­тик не может миновать тщательного наблюдения над фактами. Без него все его построения повиснут в воздухе. Самые отвлеченные мыслители-экономисты без труда признают это. Между прочим, Джевонс писал в 1879 году, что, по его мнению, "во всяком случае дол­жна основаться наука развития экономических форм и отношений, или экономическая социология".

В то время как наука, казалось, находилась при последнем из­дыхании, в новой концепции исторической школы, - за недостат­ком великих синтетических построений, выпадавших на долю са­мых выдающихся умов, - было одно драгоценное средство для оживления ее, для подъема и приведения ее в соприкосновение со всей современной жизнью.

Историческая школа воспользовалась этим средством, совер­шенно обновив наши познания по экономии прошлых времен и дав, часто с удивительной точностью, описания некоторых наибо­лее интересных и сложных экономических институтов настоящего времени.

Правда, такая работа по природе своей отрывочна. Историче­ская школа собрала прекрасные материалы. Она еще не построила дворца с гармоничными очертаниями, в образе которого можно пред­ставить себе, может быть, неправильно, науку будущего. Она так­же не открыла новой нити Ариадны, которая позволяла бы ориен­тироваться в лабиринте явлений экономической жизни.