Тема подлинного и мнимого прогресса была одной из центральных в творчестве Ф.М.Достоевского

   Тема подлинного  и мнимого прогресса была одной  из центральных в творчестве  Ф.М.Достоевского.

   Русские люди  вроде Мити Карамазова были  в русской действительности, но  идеалом русского человека для  Достоевского был Пушкин. Об этом  он твердо и ясно заявил  в своей речи о Пушкине. Для  Достоевского русский человек  прежде всего - человек, для  которого родна и близка вся  европейская культура. Следовательно,  русский для Достоевского - человек  высокого интеллекта, высоких духовных  запросов, приемлющий все европейские  культуры, всю историю Европы  и вовсе внутренне не противоречивый  и не такой же загадочный.

   Если для  Достоевского идеалом русского  был гений, и при этом такой  гений, как Пушкин, так ведь  это и понятно: самое ценное  в народе - в его вершинах.

   В "законных" Карамазовых смешаны разные черты:  и хорошие, и плохие. А вот  в Смердякове нет хороших черт. Есть только одна черта - черта  черта. Он сливается с чертом. Они друг друга подменяют в  кошмарах Ивана. А черт у  каждого народа не то, что для  народа характерно или типично,  а как раз то, от чего народ  отталкивается, открещивается, не  признает. Смердяков не тип, а  антипод русского.

   Поэтому, когда  перед Достоевским встает вопрос  о возможных основаниях этики  как внутренней установке человека, он отрицает и рационалистическую  этику типа "разумного эгоизма"  и натуралистическую, выводимую  из потребностей человеческого  организма. И если принять во  внимание его критику "среды"  в качестве формообразующего  фактора этики, то нужно сделать  вывод, что и социологически  обоснованная этика для него  также неприемлема. 

   Нет большой  литературы без определившейся  руководящей идеи; истинная литература  должна быть литературой дела.

   Достоевский  - критик - убежденный сторонник и  страстный проповедник реализма, одержимый "тоской по текущему": "Берите то, что дает сама  жизнь. Жизнь куда богаче всех  наших выдумок! Никакое изображение  не придумает вам того, что  дает иногда самая обыкновенная, заурядная жизнь, уважайте жизнь!".

   "Реализм  есть ум толпы, - большинства, не  видящий далее носу, но хитрый  и проницательный, совершенно достаточный  для настоящей минуты".

   Идея реализма  в высшем смысле:

   - изображение  всех глубин души человеческой, то есть не только процессов  и явлений реальной, исторической  действительности, но и действительности  сознания, чувств, мыслей, настроений, идейных, нравственных, духовных  борений, подспудных явлений и  процессов, творящихся в глубинных  недрах личности и общества. Реализм  в высшем смысле предполагает  не уход от реальной действительности, но как раз расширение и  углубление взгляда на нее,  проникновение в ее внутренние  взаимосвязи и законы "оком  духовным".

   Стремление  увидеть, угадать в фактах текущей  действительности и "борения  тысячелетий", и "будущие итоги  настоящих событий", понять современность  и человека в ней как звено  единой цепи времен и поколений  подводит художника-реалиста к  необходимости вступать в сферу  "фантастического", в область  "предведений и предчувствий" (Салтыков-Щедрин). Достоевский - критик  немало сделал для разработки  проблемы фантастического в реализме. На примерах творчества Э. По, Гофмана, Гоголя, Пушкина и своего собственного он рассмотрел формы и способы введения фантастических образов и приемов в реалистическое повествование. Фантастический и пророческий реализм.

   Мысль Достоевского  о том, что русская классическая  литература, созданная главным образом  писателями из дворян, по существу, уже сказала все, что имела  сказать, - была исторически, безусловно, прозорлива. Как и мысль о необходимости  нового слова, а стало быть, нового периода развития литературы. Его надежды "опять на народные  силы". Но "народ безмолвствует... у него еще нет голоса", а  потому и может наступить промежуточный  или межумочный период литературы, говорит Достоевский, когда "явится  пресса, а не литература". Но "погодите, начнет жить народ", он обретет  свой голос. Правда - и это прекрасно  понимает Достоевский, - "для этого  нужны условия", но - "когда народ  твердо станет... он проявит своего  Пушкина".

   Идея необходимости  и возможности нового этапа  развития литературы - литературы  эпохи "возрождения в народности" - одна из основных идей Достоевского - критика. 

   Достоевский  - критик предвидел все возрастающую  и даже, в известном смысле, решающую  всемирно-историческую роль русской  литературы в борьбе за будущие  судьбы всего человечества.

   Достоевский  - критик - это тип критика - мыслителя  и поэта, на материале художественного  творчества созидающего мысль  о человеке и мире, а через  эту мысль - человека и мир  [Юрий Селезнев, 34, с. 45-46]

   Ограниченность  материалом художественного творчества  отнюдь не ограничивала саму  мысль критика, ибо художественное  творчество и было для Достоевского  наиболее прямым отражением существа  Мира как вечно творящего и  вечно творимого начала.

   В ранние  годы Достоевский много думал  о "назначении христианства  в искусстве". В этой обращенности  его духа к вопросам эстетики  нельзя не видеть влияния Шиллера  с его культом эстетического  начала в человеке и с его  глубокой верой в единство  добра и красоты. Думаю, что  здесь сильно было и влияние  Ап. Григорьева, бывшего сотрудником  "Времени". Как раз тогда  Достоевский писал такие, напр., строки: "мы верим, что у искусства--собственная,  цельная и органическая жизнь... Искусство есть такая же потребность  для человека, как есть и пить. Потребность красоты и творчества  неразлучна с человеком... человек  жаждет красоты, принимает ее  без всяких условий, а потому  только, что она красота". "Красота  присуща всему здоровому... она  есть гармония, в ней залог  успокоения". "Красота уже в  вечности..." пишет Достоевский  в той же статье (из "Времени"  в 1864 г.). И еще отметим одну  мысль, которую позже развивал  Достоевский в "Бесах": "если  в народе сохраняется идеал  красоты, значит, в нем есть  потребность здоровья, нормы, а,  следовательно, тем самым гарантировано  и высшее развитие этого народа". "Без науки можно прожить  человечеству--заявляет старик Верховенский ("Бесы"), без хлеба,-- без одной  только красоты невозможно. Вся  тайна тут, вся история тут". Воплотимость идеала, возможность  его осуществления в исторической  реальности, по Достоевскому, "гарантируются"  тем, что в мире есть красота. "Народы движутся--читаем так  же в "Бесах"-- силой, происхождение  которой неизвестно и необъяснимо.  Это... есть начало эстетическое, как говорят философы, начало  нравственное, как они же отожествляют; -- искание Бога, как называю я  его проще". Эстетические переживания  оказываются по существу мистическими, поскольку они движут нашу  душу к Богу. В новых материалах, ныне публикуемых, находим такую  мысль: "Дух Святой есть непосредственное понимание красоты, пророческое сознание гармонии и. стало быть, неуклонное стремление к ней".

Эта религиозная  интерпретация эстетических переживаний  препобеждает все соблазны мира, ослабляет  всю его неправду, придает всему  содержанию культуры высший, религиозный  смысл. Это не есть только приятие  культуры, это уже ее религиозное  освящение, в котором начинается и ее преображение. До Достоевского в России так мыслил только архим. Бухарев, но после Достоевского тема религиозного осмысления культуры, выросшей из "слепого" процесса истории, тема ее освящения станет одной из важнейших  тем историософских построений. И  уже у Достоевского мы находим  типичную для этих исканий черту, -- признание, что ключ к преображению культуры дан в ней самой, заключается  в ее глубине и лишь закрыт от нас грехом. Это есть тот "христианский натурализм", соблазн которого был  так силен у Достоевского.

Но у него же очень  рано пробиваются и сомнения в  том, что "красота спасет мир". Он сам говорит, что "эстетическая идея помутилась в человечестве". Уже Верховенский младший говорит: "я нигилист, но люблю красоту" и этим подчеркивает двусмысленность  красоты. А в "Бр. Карамазовых" в известных словах Дмитрия Карамазова эти сомнения в творческой силе красоты  выражены уже с чрезвычайной силой. "Красота,-- говорит он,-- это страшная и ужасная вещь... тут берега сходятся, тут все противоречия вместе живут... Страшно то, что то, что уму (то есть моральному сознанию. В. 3.) представляется позором, то сердцу--сплошь красотой". Эта моральная двусмысленность  красоты, это отсутствие внутренней связи красоты с добром есть в  то же время "таинственная" вещь, ибо тут "дьявол с Богом борется, а поле битвы--сердце человека". Борьба идет под прикрытием красоты. Уж поистине можно сказать: не красота спасет мир, но красоту в мире нужно спасать.

Мысли Достоевского чрезвычайно присуща диалектическая сила--он вскрывает антиномичность там, где другие успокаиваются на незаконном расширении какого-либо одностороннего предположения. Лишь уяснив антиномии, заключенные в реальности, даже заострив их, он подымается над ними. И везде  этой высшей сферой, где "примиряются" противоречия, является "горняя сфера", область религии. Это постоянное восхождение к религиозным высотам  и делает Достоевского вдохновителем  русской религиозной философии  в дальнейших поколениях (Бердяев, Булгаков и др.). Но у самого Достоевского его  религиозные искания достигают  наибольшей остроты в его историософии.

Мы уже приводили  цитату из "Бесов" о "тайне истории", о том, что народы движутся силой "эстетической" или "нравственной", что в последнем счете это  есть "искание Бога". Каждый народ  жив именно этим "исканием Бога" (притом "своего" Бога). "Почвенничество" у Достоевского есть, конечно, своеобразная форма народничества, но еще более  оно связано с идеями Гердера, Шеллинга (в их русской интерпретации), о том, что каждый народ имеет  свою особую "историческую миссию". Тайна этой миссии сокрыта в глубинах народного духа,-- отсюда тот мотив "самобытности", который так  настойчиво проводился так наз. "молодой  редакцией" журнала "Москвитянин" и который был близок Достоевскому через Ап. Григорьева. Но почвенничество у Достоевского, как справедливо  подчеркнул Бердяев, гораздо глубже-- оно не пленено эмпирической историей, но идет дальше--в глубь народного  духа.

Для России предопределена особая задача в истории, -- в это  верили уже славянофилы и Герцен, в это верил и Достоевский, -- и высшей точкой в развитии его  мыслей о России была его знаменитая "Пушкинская речь". Но и через  все произведения Достоевского проходит идея всеохватывающего синтеза западного  и русского духа, идея о том, что "у  нас, русских, две родины--Европа и наша Русь". Это не исключало того, что Европа была для Достоевского, говоря словами Ивана Карамазова, лишь "дорогим кладбищем", что критика Европы занимает очень большое место всюду у Достоевского--достаточно, напр., вспомнить слова Версилова на эту тему. Россия же сильна своим Православием,--отсюда историософские темы у Достоевского сразу поднимаются до религиозного понимания истории. Особенно много и глубоко на эти темы писал Достоевский в своем "Дневнике Писателя",-- но вершиной его историософских размышлений, бесспорно, является "Легенда о Великом Инквизиторе". Это есть исключительный опыт вскрытия проблематики истории с христианской точки зрения. Если русская историософия начинается с Герцена, обнаруживает вообще большую склонность к алогизму, то в то же время она признает,-- как это ярче других выразил Михайловский--что смысл вносится в историю лишь человеком. Не только Гегелевский панлогизм, но и христианский провиденциализм отбрасываются здесь категорически.

У Достоевского русская  историософская мысль возвращается к религиозному пониманию истории, но так, что свобода человека является, по божественному замыслу, как раз  основой исторической диалектики. Внесение человеческого смысла в историю  представлено в грандиозном замысле  Великого Инквизитора; Достоевский  здесь с особенной остротой подчеркивает то, что гармонизация исторического  процесса непременно включает в себя подавление человеческой свободы,-- и  это он считает глубочайше связанным  со всяким историософским рационализмом. Неприемлемость такого подхода к  человеку, глубокая защита христианского  благовестия о свободе не бросают  Достоевского в объятия христианского  иррационализма. Для него выход (как  и для Влад. Соловьева) заключался в свободном движении народов  к "оцерковлению" всего земного  порядка. Гессен справедливо критикует  эту схему Достоевского, как форму  утопизма, но особенность Достоевского (в отличие от ис-ториософии марксизма, а отчасти и софиологического детерминизма заключается в том, что в его утопии нет ссылки на то, что идеал по исторической необходимости осуществится в истории. Наоборот, Достоевский очень глубоко  и остро вскрывает диалектику идеи свободы; фигуры Ставрогина, Кириллова  зловеще освещают эту диалектику. Утопизм у Достоевского сохраняется  не в элементах философского рационализма (как в указанных построениях), а в том, что он не считается  с проблемой искупления; его концепция "спасения", как мы не раз подчеркивали, проходит мимо тайны Голгофы. Тем  не менее, грандиозная и величавая  картина, которую набрасывает Великий  Инквизитор, является непревзойденной  доныне по глубине попыткой понять "тайну истории". Насколько  силен Достоевский в критике " католической идеи", всяческого историософского  рационализма, настолько же расплывчаты  его указания на положительные пути "православной культуры", но надо признать, что "метафизика истории" освещена Достоевским с такой  гениальной силой, как ни у кого другого.