Поэтика сюжетов

Поэтика сюжетов  и ее задачи 

Задача исторической поэтики, как она мне представляется, - определить роль и границы предания в процессе личного творчества*1 . Это предание, насколько оно  касается элементов стиля и ритмики, образности и схематизма простейших поэтических форм, служило когда-то естественным выражением собирательной  психики и соответствующих ей бытовых условий на первых порах  человеческого общежития. Одномерность этой психики и этих условий объясняет  одномерность их поэтического выражения  у народностей, никогда не приходивших  в соприкосновение друг с другом. Так сложился ряд формул и схем, из которых многие удержались в позднейшем обращении, если они отвечали условиям нового применения, как иные слова  первобытного словаря расширили  свой реальный смысл для выражения  отвлеченных понятий. Все дело было в ёмкости, применяемости формулы: она сохранилась, как сохранилось  слово, но вызываемые ею представления  и ощущения были другие; она подсказывала, согласно с изменившимся содержанием  чувства и мысли, многое такое, что  первоначально не давалось ею непосредственно; становилась, по отношению к этому  содержанию, символом, обобщалась. Но она  могла и измениться (и здесь  аналогия слова прекращалась) в уровень  с новыми спросами*2, усложняясь, черпая материал для выражения этой сложности  в таких же формулах, переживших сходную с нею метаморфозу. Новообразование в этой области часто является переживанием старого, но в новых сочетаниях. Я уже выразился при другом случае, что наш поэтический язык представляет собою детрит; я присоединил бы к языку и основные формы поэтического творчества*3. 

Можно ли распространить это воззрение и на материал поэтической сюжетности? Дозволено ли в этой области поставить вопрос о типических схемах, захватывающих положения бытовой действительности; однородных или сходных, потому что всюду они были выражением одних и тех же впечатлений; схемах, передававшихся в ряду поколений как готовые формулы, способные оживиться новым настроением, стать символом, вызывать новообразования в том смысле, в каком выше говорено было о новообразованиях в стиле? Современная повествовательная литература с ее сложной сюжетностью и фотографическим воспроизведением действительности по-видимому устраняет самую возможность подобного вопроса; но когда для будущих поколений она очутится в такой же далекой перспективе, как для нас древность, от доисторической до средневековой, когда синтез времени, этого великого упростителя, пройдя по сложности явлений, сократит их до величины точек, уходящих вглубь, их линии сольются с теми, которые открываются нам теперь, когда мы оглянемся на далекое поэтическое прошлое, - и явления схематизма и повторяемости водворятся на всем протяжении*4. 

_ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ 

* Роlti G. Les 36 situations dramatiqies. Раris, 1894. 

Слово "сюжетность" требует ближайшего определения. Недостаточно подсчитать, как то сделали Гоцци, Шиллер и недавно Польти*, сколько -и как немного! - сюжетов питали античную и нашу драму, недостаточны и опыты "табуляции" сказки или сказок по разнообразным их вариантам*5 ; надо наперед условиться, что разуметь под сюжетом, отличить мотив от сюжета как комплекса мотивов. Под мотивом я разумею формулу, отвечавшую на первых порах общественности на вопросы, которые природа всюду ставила человеку, либо закреплявшую особенно яркие, казавшиеся важными или повторявшиеся впечатления действительности*6. Признак мотива - его образный одночленный схематизм; таковы неразлагаемые далее элементы низшей мифологии и сказки*7: солнце кто-то похищает (затмение), молнию-огонь сносит с неба птица; у лосося хвост с перехватом: его ущемили и т.п.; облака не дают дождя, иссохла вода в источниках: враждебные силы закопали их, держат влагу взаперти и надо побороть врага; браки с зверями; превращения; злая старуха изводит красавицу, либо ее кто-то похищает, и ее приходится добывать силой или ловкостью и т. п.*8. Такого рода мотивы могли зарождаться самостоятельно в разноплеменных средах; их однородность или их сходство нельзя объяснить заимствованием, а однородностью бытовых условий и отложившихся в них психических процессов*9. 

Простейший род  мотива может быть выражен формулой а + b: злая старуха не любит красавицу - и задает ей опасную для жизни задачу. Каждая часть формулы способна видоизмениться, особенно подлежит приращению b; задач может быть две, три (любимое народное число) и более; по пути богатыря будет встреча, но их может быть и несколько. Так мотив вырастал в сюжет*10, как формула лирического стиля, построенная на параллелизме, может приращаться, развивая тот или другой из своих членов*11. Но схематизм сюжета уже наполовину сознательный, например выбор и распорядок задач и встреч не обусловлен необходимо темой, данной содержанием мотива, и предполагает уже известную свободу; сюжет сказки, в известном смысле, уже акт творчества. Можно допустить, что, совершаясь самостоятельно, развитие от мотива к сюжету могло дать там и здесь одинаковые результаты, то есть что могли явиться, независимо друг от друга, сходные сюжеты как естественная эволюция сходных мотивов. Но допущенная сознательность сюжетной схематизации указывает на ограничение, которое можно выяснить на развитии мотивов "задач" и "встреч": чем менее та или другая из чередующихся задач и встреч подготовлена предыдущей, чем слабее их внутренняя связь, так что, например, каждая из них могла бы стоять на любой очереди, с тем большей уверенностью можно утверждать, что если в различных народных средах мы встретим формулу с одинаково случайной последовательностью b (а + bb1 b2 и т.д.), такое сходство нельзя безусловно вменить сходным процессам психики; если таких b будет 12, то по расчету Джекобса* вероятность самостоятельного сложения сводится к отношению 1 : 479,001,599 - и мы вправе говорить о заимствовании кем-то у кого-то. 

_ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ 

* Folk-Lore. III. Р. 76. 

Сюжеты - это сложные  схемы, в образности которых обобщились известные акты человеческой жизни  и психики в чередующихся формах бытовой действительности*12. С обобщением соединена уже и оценка действия, положительная или отрицательная. Для хронологии сюжетности я считаю это последнее обстоятельство очень важным: если, например, такие темы, как Психея и Амур и Мелюзина, отражают старый запрет брака членов одного и того же тотемистического союза, то примирительный аккорд, которым кончается Апулеева и сродные сказки, указывает, что эволюция быта уже отменила когда-то живой обычай: оттуда изменение сказочной схемы*13. 

Схематизация действия естественно вела к схематизации действующих лиц, типов. 

Несмотря на все  смешения и наслоения, какие пережила современная нам сказка, она является для нас лучшим образцом такого рода бытового творчества; но те же схемы и типы служили и для творчества мифологического, когда внимание простиралось на явления внечеловеческой, но очеловеченной природы. Сходство очертаний между сказкой и мифом объясняется не их генетической связью, причем сказка являлась бы обескровленным мифом, а в единстве материалов и приемов и схем, только иначе приуроченных*14. Этот мир образных обобщений, бытовых и мифологических, воспитывал и обязывал целые поколения на их пути к истории. Обособление исторической народности предполагает существование или выделение других, в соприкосновении или борьбе между собою; на этой стадии развития слагается эпическая песня о подвигах и героях, но реальный факт подвига и облик исторического героя усваивается песней сквозь призму тех образов и схематических положений, в формах которых привыкла творить фантазия. 

Таким образом, сходство сказочных и мифологических мотивов  и сюжетов протягивалось и  на эпос; но происходили и новые  контаминации: старая схема подавалась, чтобы включить в свои рамки яркие  черты события, взволновавшего народное чувство, и в этом виде вступала в  дальнейший оборот, обязательный для  поэтики следующих поколений. Так  поражение при Ронсевале могло стать типическим для многих "поражений" во французских сhansons de gуste, образ Роланда - для характеристики героя вообще*15. 

 Не все унаследованные  сюжеты подлежали таким обновлениям;  иные могли забываться навсегда, потому что не служили выражению  народившихся духовных интересов,  другие, забытые, возникали снова.  Такое возвращение к ним более  постоянно, чем обыкновенно думают; когда оно проявляется оптом,  оно невольно возбуждает вопрос  о причинах такого спроса. Как  будто у человека явилась полнота  новых ощущений и чаяний и  он ищет им выхода, подходящей  формы и не находит среди  тех, которые обычно служили  его творчеству: они слишком тесно  срослись с определенным содержанием,  которое он сам вложил в  них, неотделимы от него и  не поддаются на новое. Тогда  он обращается к тем образам  и мотивам, в которых когда-то  давно отлилась его мысль и  чувство, теперь застывшие и  не мешающие ему положить на  эти старые формы свой новый  чекан. Гёте советовал Эккерману обращаться к сюжетам, уже питавшим воображение художника; сколько писали Ифигению, и все различны, потому что каждый смотрел по-своему*16. Известно, какое множество старых тем обновили романтики. Реlleas и Мelisande <Пелеас и Мелисанда> Метерлинка еще раз и наново пережили трагедию Франчески и Паоло*17. 

До сих пор мы представляли себе развитие сюжетности как бы совершившимся в пределах одной народной особи. Построение чисто теоретическое, оно понадобилось нам для выяснения некоторых общих вопросов. В сущности мы не знаем ни одного изолированного племени, то есть такого, о котором мы могли бы сказать достоверно, что оно когда бы то ни было не приходило в соприкосновение с другим. 

Перенесем нашу схему  эволюции сюжетности на почву общения народностей и культурных сфер и прежде всего поставим вопрос: всюду ли совершился переход от естественной схематизации мотивов к схематизации сюжетов? На почве сказочной сюжетности этот вопрос, по-видимому, решается отрицательно. Бытовые сказки дикарей не знают ни типических тем, ни строгого плана наших сказок, нашего сказочного материала; это ряд расплывчато-реальных или фантастических приключений, без органической связи и того костяка, который дает форму целому и ясно проглядывает из-под подробностей, отличающих один вариант от другого. Варианты предполагают основной текст или сказ, отклонение от формы: бесформенность не дает вариантов. И среди этой бесформенности сказочного материала вы встречаете знакомые нам схематические темы, сюжетность европейских, индийских, персидских сказок. Это - захожие сказки. 

Итак: не все народности доходили до схематизации сказочной  сюжетности, то есть до той простейшей композиции, которая открывала путь к дальнейшему, уже не механическому творчеству. В материале бесформенных рассказов схематические сказки остаются пятном, не расплывшимся в общей массе. Отсюда заключение: там, где рядом с такими сказками не существует сказок без формы и плана, развитие дошло до схематизации и если не создало сказки, то поэтические сюжеты могли переселяться из одной среды в другую, пристроиться к новому окружению, применяясь к его нравам и обычаям. Так восточные сказки, проникшие к нам в средние века, пришлись по плечу насажденному церковью мизогинизму*18; так иные восточные рассказы питали эпизодически фантазию шпильманов. Усвоение бывало своеобразное: наш Дюк Степанович*19 прикрывается не зонтиком, а подсолнечником, что, по-видимому, не смущало певцов. Непонятый экзотизм оставался, как клеймо на ввозном товаре, нравился именно своей непонятностью, таинственностью. 

Но если одна из пришедших  в столкновение народно-культурных сфер опередила другую в понимании  жизни и постановке идеалов и  в уровень с ними выработала и  новый схематизм поэтического выражения, она действует на более отсталую среду заразительно: вместе с идеальным  содержанием усваивается и выразившая его сюжетность. Так было в пору введения христианства с его типами самоотреченного подвижничества, так в меньшей степени, когда французское рыцарство вменило Европе, вместе с своим миросозерцанием, схематизм бретонских романов; Италия - культ классической древности, его красоты и литературных образцов; позже - Англия и Германия - любовь к народно-архаическим темам. Всякий раз наставала эпоха идейного и поэтического двоевластия, и шла работа усвоений; восприятие классических сюжетов иное в Roman de Troie <"Романе о Трое">*20, чем, например, у Боккаччо и французских псевдоклассиков. Уследить процессы этих усвоений, их технику, разобраться в встречных течениях*21, сливавшихся в разной мере для новых созданий, - представляется интересной задачей анализа. Чем проще состав скрестившихся элементов, тем легче его разнять, тем виднее ход новообразования и возможнее подсчет результатов. Так могут выработаться некоторые приемы исследования, пригодные для анализа более сложных отношений, и в описательную историю сюжетности внесется некоторая закономерность - признанием обусловленности и эволюции ее формальных элементов, отзывавшихся на чередование общественных идеалов.