Образ женщины в произведениях Н.В. Гоголя

ФИЛОЛОГИЧЕСКИЕ СЮЖЕТЫ 
С. Г. БОЧАРОВ

 «Красавица мира». Женская красота у Гоголя

Анализ статьи

Большое количество споров в научном мире вызывает отношение Гоголя к женщинам вообще и к женскому началу в частности. Свои точки зрения по этому поводу высказывали различные исследователи его творчества. Религиозный философ Розанов, отмечая индивидуальность гоголевских женских образов, в 1891 г. сказал, что «прекрасная женщина Гоголя безжизненна и ходульна, но, так сказать, гениально—ходульна; парадоксальным образом он усмотрел в этих слабостях гения особенно выразительный знак странной силы этого гения. Розанов увидел красавицу Гоголя не на периферии, а в самом центре гоголевского мира, и связал в проблемную пару роскошную Аннунциату и Акакия Акакиевича как два полюса, два предела этого мира. По этому случаю он сформулировал общий гоголевский закон, который в том, что автор «все явления и предметы рассматривает не в их действительности, но в их пределе»[1].

Как кто же она, гоголевская женщина?

«Из атрибутов этих стоит назвать  лишь несколько. Это необычайная, снежная  белизна лица и членов красавицы («яркая, как заоблачный снег, рука» ) – это, можно сказать, небесный, «заоблачный» ориентир прекрасного образа, но и холодный, как бы абстрактный, безжизненный признак его; затем – ресницы и усмешка, но это уже черты драматически острые, повышенно беспокойные, которые словно колют и жгут и в которых дремлет беда – «длинные, как стрелы, ресницы» у обеих панночек в повестях исторической и фантастической и «усмешка, прожигающая душу») – невыразимо приятная, как сказано тут же, но она прожигает душу; наконец, особое пристрастие, не одного критика вводившее в смущение, к чувственным описаниям обнажённой женской ноги – и не просто обнажённой женской ноги, но самого процесса её обнажения. Такие разные, словно бы вверх и вниз устремлённые атрибуты, но и второй из них, смущающий, тоже двоится. Диапазон описания – от ноги античной Алкинои в «ослепительном блеске» в той самой первой фантазии «Женщина» и наследующей ей через годы «античной дышущей ноги» современной римлянки Аннунциаты  – до петербургской картинки в витрине, на которую остановился зачем—то посмотреть Акакий Акакиевич и на которой «какая—то красивая женщина (…) скидала с себя башмак, обнаживши таким образом всю ногу очень недурную…». В ослепительном блеске и в мутной пошлости – но это та же женская красота в таком вот рискованном проявлении. Пристрастие к чувственным описаниям женской ноги (примеры можно умножить, и их все помнят) наводило истолкователей на нехорошие мысли о личной психопатологии автора описаний, и мы имеем в гоголевской критике такие характеристики, как «трепет нездорового сладострастия» в подобных описаниях – или ещё посильнее: среди имён поэтов и философов, не чуждых эротической эстетике – Бодлер, Владимир Соловьёв, Блок, – «ни у кого нет этого раскалённо развратного бешенства, кроме… Гоголя»[1].

«Женщина  уже в этюде «Женщина» (1931г.)  была названа «языком богов», а  также «бессмертной идеей», «поэзией»  и «мыслью». На неё такая сразу возложена мировая нагрузка и миссия. «Она поэзия! она мысль, а мы только воплощение её в действительности». Произносит здесь это у Гоголя сам древний Платон, облитый при этом «сиянием». Женщина – это идея—посредница между богом и «мужским» юдольным миром, т. е. София—художница в романтической интерпретации. При этом тема зачаточного сюжета отрывка – это её человеческая измена влюблённому юноше, упрекающему за это богов – за создание женщины (что в христианском сознании читателя переносится на сюжет создания Евы – завязка всей истории человечества). Факт измены не отрицается, но и не судится: устами божественного Платона божественная женская красота со всей её мифологически изначальной изменчивостью признаётся не подлежащей нравственному суду; ревность юноши гаснет, потому что можно ли ревновать идею? Идеей женщины гасится и сюжет, сюжета нет, а только апофеоз; измена женщины и ревность юноши составляют завязку сюжета, но сюжетом не становятся; идея не приходит в столкновение с сюжетом [1].

В «Невском проспекте» между тем происходит именно это. Начинаются приключения  идеи с сюжетом. Идея («женщина», «красавица мира») вводится в реальный земной, человеческий, городской сюжет, что  даёт катастрофу и порождает двоение  идеальных понятий – женщины, красоты. Мистическая красавица  мира чудовищно соединяется с  безобразием речи и жестов живой  красавицы на проспекте. Двоится  в тексте самое слово – «красавица», превращаясь в один из самых острых признаков той повсеместной гоголевской  омонимии мира, которая этот мир  отличает (вплоть до красавицы, которую  заказал художнику персиянин  – торговец опиумом: «только нарисуй  мне красавицу (…) чтобы хорошая была! чтобы была красавица!»)[1].

Красивая девушка являет собой  как бы воплощение Невского проспекта. Днем и ночью главная улица Петербурга блещет своей красотой и убранством. Гоголь пишет в одноименном рассказе : «Нет ничего лучше Невского проспекта, по крайней мере в Петербурге;  для него он составляет все. Чем не блестит эта улица - красавица нашей  столицы!» [2]. В этих строках уже видно отождествление улицы с женщиной. Далее Гоголь пишет: «Да и кому же  он  не  приятен?  Едва  только  взойдешь  на Невский проспект, как уже пахнет одним гуляньем. Хотя бы  имел  какое-нибудь нужное, необходимое дело, но, взошедши на него, верно, позабудешь  о всяком деле. Здесь единственное место, где показываются люди не  по  необходимости, куда не загнала их  надобность  и меркантильный интерес,  объемлющий  весь Петербург» [2]. Опять же – явная отсылка на приятное проведение времени с женщиной. Ночью же происходит другое: «Но как только сумерки упадут на домы и улицы и будочник,  накрывшись рогожею, вскарабкается на лестницу зажигать фонарь, а  из  низеньких  окошек магазинов выглянут те эстампы, которые не смеют показаться среди дня,  тогда Невский проспект опять оживает  и  начинает  шевелиться.  Тогда  настает  то таинственное время, когда лампы дают  всему какой-то  заманчивый,  чудесный свет»[2]. Двойственность Невского проспекта, выражающаяся во внешней красоте и внутренней обманчивости, несомненно, намекает на женское начало, но по этому поводу существуют прямо противоположные мнения. Бочаров в своей статье говорит о противопоставлении женского мужскому:

«Подобие цели – свойство мужского мира Невского проспекта, и порождает оно лихорадочное, ускоренное движение – преследование, погоню. Преследование женщины – основное действие на проспекте, но сквозь это пошлое действие и в низких формах его проступает стихийно цель идеальная – погоня за красотой. В специальной статье З. Г. Минц показала размах подхвата темы Гоголя в городской, петербургской лирике Блока. Женщина – «самый сложный, противоречивый и вместе с тем „синтетический“ образ гоголевского и блоковского Петербурга. Роль его огромна. Женщина и есть та единственная цель, которую удаётся обнаружить в страстно—напряжённой динамике городской вечерне—ночной жизни». «Сюжет НП (…) стал просто автобиографической лирикой Блока». Та же ведь незнакомка – так она уже и у Гоголя названа – в той же городской реальности, но уже в символической атмосфере нового века. В знаменитом стихотворении любопытно отметить момент контакта с упомянутым пошлейшим жестом гоголевского мира. …Смотрю за тёмную вуаль, / И вижу берег очарованный / И очарованную даль. Смотреть за вуаль – не то же ли, что заглянуть под шляпку? Но вот такое лирическое преображение пошлого жеста в «пошлость таинственную». Блоковский жест и его эффект, конечно, разительно и чудесно отличны от гоголевского; но по обеим линиям, пошлой и таинственной, близко, интимно с ним соотносятся. Сюжет погони, погоня за женщиной—красотой возрастанием переходит в полёт. «Молодой человек во фраке и плаще робким и трепетным шагом пошёл в ту сторону, где развевался вдали пёстрый плащ (…) Он не смел и думать о том, чтобы получить какое—нибудь право на внимание улетавшей вдали красавицы (…) Он летел так скоро, что сталкивал беспрестанно с тротуара солидных господ с седыми бакенбардами». На переходе от шага к полёту и является мысль о существе, слетевшем с неба на Невский проспект.^[227] Существо слетело, и оно улетает здесь, на проспекте, преследователь летит ему вслед. В платоновском эротическом мифе душа влюблённого окрыляется: «Когда кто—нибудь смотрит на здешнюю красоту, припоминая при этом красоту истинную, он окрыляется, а окрылившись, стремится взлететь…» [1].

Основная черта Гоголя как писателя — постоянное стремление к идеалу. С ранней молодости он воспринял это стремление от немецких романтиков. Потому и начал с романтической  поэмы "Ганц Кюхельгартен". Стремление к идеалу, вера в его осуществление именно для России чувствуется почти во всех произведениях Гоголя. Еще в 1831 году опубликовал он в "Литературной газете" небольшую статью "Женщина". И вот что он там пишет: "Мы зреем и совершенствуемся; но когда? Когда глубже и совершеннее постигаем женщину". В "Мертвых душах" говорит он о "чудной русской девице, какой не сыскать нигде в мире, со всей дивной красотой женской души, вся из великодушного стремления и самоотвержения". Он старается убедить русских женщин в их высоком призвании, горячо, настойчиво доказывает, что женщина может положительно влиять на окружающих ее людей, на общество в целом. Он уверен даже, что для этого женщине не обязательно отличаться особым умом или знанием света. Достаточно красоты, "неопозоренного неоклеветанного имени" и чистоты душевной. Он утвержадет, что даже в делах государственных женщина может принести много пользы своим влиянием на мужа, служащего государству. "Душа жены — хранительный талисман для мужа, оберегающий его от нравственной заразы". А какой гимн красоте женщины пропел Гоголь в отрывке "Рим": "Все в ней венец создания".

Вершиной и воплощением  идеала стала Улинька из второго тома "Мертвых душ". Ей отдает автор все лучшие свойства женщины: доброту, отзывчивость, готовность к самопожертвованию, на нее возлагает он все свои надежды на улучшение русского человека и тем самым на возвеличение России. Именно в ней, в чистой и прекрасной женщине, видит он пути к совершенству, что открываются перед Россией. К сожалению, образ Улиньки только намечен, он, как и весь второй том, неполон. Но достаточно и того, что сохранилось. Вспомним, например, как отнеслась Улинька к рассказу Чичикова о несчастном немце, которого обобрали плуты-чиновники: "Гнев отемнил прекрасный лоб ее". Улинька говорит, что бесчестные поступки "наводят на нее уныние". При этом стоит заметить, что Гоголь теперь уже гораздо меньше упоминает о красоте внешней. Его больше волнует внутренняя, душевная красота, и вот как описывает он внешность Улиньки: "Она была миловидней, чем красавица... стройней, воздушней классической женщины..."

Однако не стоит думать, будто Гоголь был всего лишь идеалистом. Во всем и всегда умел он различить "обе стороны медали". Оттого-то и казались некоторым противоречивыми  его взгляды. И русскую женщину  своего времени, ее положение в обществе, ее воспитание и характерные черты  видел Гоголь, если можно так выразиться, всеохватно. Он верил в высокое  предназначение русской женщины, она  венец творения, она Улинька, то есть воплощение честности, доброты и чистоты. Все это так, но в то же время прекрасно видел Гоголь, насколько часто встречаются в жизни женщины, весьма далекие от его идеала. "О, как отвратительна действительность! Что она против мечты?" — восклицает художник Пискарев (а может быть, и автор) в "Невском проспекте".

Не кто иной, как Гоголь, создал незабываемые по своей яркости образы дамы просто приятной и дамы приятной во всех отношениях. Их диалог — кульминация глупости, пошлости и злобы. С какой яростью клеймят они ни в чем не повинную губернаторскую дочку: "Но каково же после этого, Анна Григорьевна, институтское воспитание! Ведь вот невинность!" — "Какая невинность! Я слышала, как она говорила такие речи, что, признаюсь, у меня не станет духа произнести их". Именно Гоголь нарисовал в "Невском проспекте" страшную картину гибели красоты "в когтях разврата". А дуреха Агафья Тихоновна из "Женитьбы", а не уступающая ей в глупости младшая сестрица Григория Григорьевича Сторченко (персонаж неоконченной повести "Иван Федорович Шпонька и его тетушка"), а неугомонная Агафья Федосеевна, та самая, что "откусила ухо у заседателя" ("Повесть о том, как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем"), а бестолковая супруга Манилова из "Мертвых душ"... Словом, глупых, хитрых, сплетничающих женщин на страницах произведений Гоголя вполне достаточно.

Стоит отметить, однако, одну деталь: почти всегда в том же произведении или в том же цикле  можно увидеть фигуру, полярно  противоположную отрицательной. В "Сорочинской ярмарке" Хивре противостоит Параска, в "Ночи перед Рождеством" вероломной Солохе — милая своенравная Оксана, а наряду с дамами города N видим мы трогательно-наивную институтку, о которой даже прожженный плут Чичиков говорит: "Она теперь как дитя, все в ней просто, она скажет, что ей вздумается, засмеется, где захочет засмеяться".

Следует еще добавить, что  с особым вниманием относился  Гоголь к женскому воспитанию. Этот вопрос чрезвычайно волновал его. Были тут и личные причины: он очень  любил своих сестер, неловких, застенчивых  провинциалок, и очень хотел, чтобы  они получили хорошее воспитание. Он поместил их в Патриотический институт в Петербурге, где они учились  за казенный счет. Вот тут-то и пришлось, видимо, Гоголю близко ознакомиться с  состоянием женского образования и  воспитания. С.Т.Аксаков свидетельствует, что Гоголь "очень жаловался  на юродство институтского воспитания и говорил, что его сестры не умеют  даже ходить по-человечески". Недаром  с таким блестящим юмором описал он, как воспитана была супруга Манилова: "Манилова воспитана хорошо. А хорошее воспитание, как известно, получается в пансионах. А в пансионах, как известно, три главные предмета составляют основу человеческих добродетелей: французский язык, необходимый для счастия семейственной жизни; фортепьяно, для доставления приятных минут супругу, и наконец, собственно хозяйственная часть: вязание кошельков и других сюрпризов. Впрочем, бывают разные усовершенствования и изменения в методах, особенно в нынешнее время; все это более зависит от благоразумия и способностей самих содержательниц пансиона. В других пансионах бывает таким образом, что прежде фортепьяно, потом французский язык, а там уже хозяйственная часть. А иногда бывает и так, что прежде хозяйственная часть, то есть вязание сюрпризов, потом французский язык, а там уже фортепьяно. Разные бывают методы". Результаты такого воспитания Гоголь описывает с особой язвительностью: на кухне готовится "глупо и без толку", в кладовой пусто, ключница ворует, слуги нечистоплотны и пьют горькую, дворня бездельничает. "В доме есть много других занятий, кроме продолжительных поцелуев и сюрпризов", — замечает автор.

Гоголь отлично видел  все дурные стороны русских женщин его времени, понимал, что в большой  степени они были следствием их "юродивого" воспитания, но никакого "противоречия", никакой непоследовательности здесь  нет. Горячо веря в будущее цветение России, не сомневаясь в "несметном  богатстве русского духа", Гоголь видит осуществление и воплощение своего идеала именно в женщине, в  русской женщине.