Анализ стихотворения В.В. Маяковского "хорошее отношение к лошадям"

     В.В. Маяковский вошел в наше сознание, в нашу культуру как «агитатор, горлан, главарь». Он действительно шагнул к нам «через лирические томики, как живой с живыми говоря». Его поэзия громка, неуемна, неистова. Ритм, рифма, шаг, марш - все эти слова ассоциируются и выражают творчество поэта.

     В.В. Маяковский - поэт разносторонний. Он мог писать обо всем в равной степени талантливо и необычно. Он, как смелый мастер, работающий со своим материалом по собственным законам. У него свое построение, свой образ, свои ритм и рифма.

      Однажды В.В. Маяковский стал свидетелем уличного происшествия, нередкого в голодающей Москве 1918 года: обессиленная лошадь упала  на обледеневшую мостовую. 9 июня 1918 года в московском издании газеты «Новая жизнь» №8 было напечатано стихотворение В.В. Маяковского «Отношение к лошадям». О замысле этого стихотворения Маяковский упоминает в письме к Л. Ю. Брик из Москвы от апреля — мая 1918 г.: «Стихов не пишу, хотя и хочется очень написать что-нибудь про чувственное, про лошадь».

      В данном стихотворении человек, личность, поэт противостоит толпе, критерий их разделения – отношение к живому существу в неприятный для него момент: смех,  который не только «зазвенел», но и «зазвякал» (ассоциация с предметом, вещью, а не свойством человека), и сочувствие вплоть до самоотождествления с лошадью, до признания родственности всех живущих:

     Деточка,

     все мы немножко лошади,

     каждый по-своему лошадь. 

Здесь «мы» еще не коллектив, не «массы»  в революционном понимании, противостоящие отдельным социальным группам, а именно некая живая всеобщность, из которой не исключаются и смеющиеся зеваки: «…чего вы думаете, что вы их плоше?». «Они» («их») и «мы» в рамках четверостишия не разделены, притом общее есть у людей с лошадью и у лошади с людьми.

      Первая  строфа вся построена на передаче движения, звонкого, напевного и дробного скока и цоканья.

                              Били копыта.

     Пели  будто:

     – Гриб.

     Грабь

     Гроб.

     Груб.  

     Она богато инструментована, аллитерация звуков «г», «р», «б» доведена до звукоподражания, приема, довольно редкого у Маяковского. И в то же время чуткое ухо поэта различает в этом скаканье какие-то грубые, неприятные, предостерегающие звуки – «грабь, гроб, груб». Они словно предвещают близящуюся опасность.

      С предельной поэтической наглядностью, почти физической осязаемостью передано самое падение:

                              Лошадь на круп…

      Строфа  окончена, но вместо ожидаемого завершения – вдруг начинается новая фраза. Этот внезапный разнобой стиха и речи, когда вся строфа, кажется, закачалась и перекосилась, обрывается тяжелым, раздающимся, как удар, словом, несущим главную смысловую нагрузку:

                              грохнулась…

И тут  же вслед за этим – грубый и безжалостный гогот толпы:

                              грохнулась,

                              и сразу  

     за  зевакой зевака,

     штаны пришедшие Кузнецким клёшить,

     сгрудились,

     смех  зазвенел и зазвякал:

     - Лошадь упала!-

      - Упала лошадь! –  

      То, что в первых строках звучало  зловеще, почти как катастрофа, теперь, для сгрудившихся зевак, - забавное происшествие.

      И вот здесь-то впервые врывается  голос самого автора. «Забавный» случай предстает перед нами в его хватающей за душу трагичности. «Звякающий смех», «реготанье» сменяется странной, «шелестящей» тишиной.

Смеялся Кузнецкий.

Лишь  один я 

голос свой не вмешивал в вой ему.

Подошел

и вижу

глаза лошадиные… 

Улица опрокинулась,

течет по-своему… 

     Все отступило на задний план, не слышен смех зевак, остались только они двое – лошадь с ее глазами, в которых опрокинулась улица, и склонившийся над нею поэт. Это подчеркнуто и рифмой («Лишь один я» - «глаза лошадиные») и нарочитым противопоставлением («Лишь один я голос свой не смешивал в вой ему»).

                              Подошел и вижу – 

                              за каплищей каплища

                              по морде катится,

                              прячется в шерсти… 

                              И какая-то общая

                              звериная тоска

                              плеща вылилась из меня

                              и расплылась в шелесте. 

      Так кругами расходится тоска – от «глаз лошадиных» к сердцу поэта, растекается по всей земле, грозя затопить все собою. Ее постепенное нарастание подчеркивается и специально замедленным произнесением слов (что связано с переносом рифмы: «каплища» - «тоска плеща»). Плеск тоски – оригинальная гипербола: капли слез превращаются в целую реку или море, то что может плескаться.

      Лирический  герой, словно оказавшись на ее месте, заговаривает с ней. Мысленный монолог  поэта, обращенный к лошади, не переходит в диалог, но сочувствие оказывается исключительно действенным несмотря на то, что высказанная мысль, допускает поэт, может восприниматься как пошлая, то есть вполне обыкновенная:

                              «Лошадь, не надо.

     Лошадь, слушайте -

чего  вы думаете, что вы их плоше?

     Деточка,

     все мы немножко лошади,

каждый  из нас по-своему лошадь.» 

     Зазвучавшая речь поэта, полная ласковой нежности, разительно непохожа на злорадно-веселые  выкрики зевак. Трогательно это  «вы» по отношению к лошади, это будто к ребенку обращенное такое, казалось бы, неуместное и тем более трогающее – «деточка», да и вся речь – неуклюжая, беспомощная, ласковая.

     И ободренное, поверившее в свои силы животное обретает второе дыхание:  

                             только

лошадь 

рванулась,

встала  на ноги,

ржанула

и пошла.  

     И снова наступает перелом, второй в стихотворении. Вначале это  был резкий и неожиданный переход  от стремительного и тревожного, все  более неуверенного бега к внезапному падению. Теперь – от «звериной тоски» - к воле, пробужденной нежностью, к действию, к жизни:

                              Хвостом помахивала.

     Рыжий ребенок.

Пришла  веселая,

стала в стойло.

И всё  ей казалось — 

она жеребенок,

и стоило жить,

и работать стоило.  

«Звериное»  рассеивается. Лошадь как бы очеловечена («рыжий ребенок»); в ней действительно есть что-то детское, ребячливое. Мотив детскости использован четырежды: «деточка», «не нуждалась в няньке», «ребенок», «жеребенок». Исчезает тоска («Пришла веселая…»). И последние строчки звучат как общий вывод – как «мысли» лошади и голос поэта.

      Стихотворение строится так: сначала падение лошади, затем грубый, злорадный вой обывательщины. Однако вся суть, итог стихотворения  не в этом, а в преодолении «общей звериной тоски», в обретенном выходе, в убеждении, что несмотря на страдания, жизнь стоит того, чтобы жить, работа стоит того, чтобы работать. И этот вывод звучит не просто бодрой, оптимистической формулировкой. Он сливается с утверждением нежности, с участием к чужим «слезищам», с беспомощным и нежным «деточка», с ласковостью, еле прикрываемой грубоватостью «чего вы думаете, что вы их плоше?»).

      Новый мир автора данного стихотворения  – это прежде всего торжество  человечности. Интересно, что в первопечатном  виде стихотворение называлось «Отношение к лошадям». Нетрудно увидеть, насколько определеннее утверждается пафос человечности в окончательном варианте: «Хорошее отношение к лошадям».

      На  первый взгляд, «я» в стихотворении  – одинокое, слабое перед толпой гогочущих зевак. Но это не так. Все  дело в том, что оно перестало  быть лишним, ненужным, оно вносит интонацию радостной убежденности, что жизнь не напрасна. Желание жить, работать, действовать сильнее «звериной тоски».

  В.В. Маяковский использует в стихотворении различные художественно-выразительные средства, которые создают особую атмосферу, помогают читателю представить авторскую модель действительности. Олицетворяющие метафоры «ветром опита» и «льдом обута» представляют очеловеченный образ улицы, олицетворения «улица скользила»  и «улица опрокинулась» передают восприятие лошади: скользит улица, а не сама лошадь; опрокинулась улица, а не лошадь. Инверсия «штаны пришедшие Кузнецким клешить» раскрывает место и время действия стихотворения: Кузнецкий мост – одна из центральных торговых улиц Москвы, место прогулок не самых занятых людей, особенно модным в то время было носить брюки-клеш. Поэт использовал в данном стихотворении гиперболы («за каплищей каплища», «тоска, плеща вылилилась…»), чтобы передать боль, страдание и испуг лошади. Встречается и неологизм Маяковского «клёшить» от слова «клёш»,которое употреблено в значении «гулять».

     Основную  нагрузку несут глаголы действия. В принципе, сюжет стихотворения можно описать при помощи цепочки глаголов, выбранных из текста: «грохнулась» - «сгрудились» - «подошел»- «рванулась» - «пошла» - «пришла» - «встала (в стойло)».

     С помощью графики, разбитый на нетрадиционные интонационные отрезки, стих придает поэтической речи свободную непринужденность, помогает поэту привлечь внимание читателя к самому главному. Богат репертуар использованных автором рифм: здесь есть и точные (ребенок – жеребенок), и усеченные неточные (плоше - лошадь, зевака - зазвякал), и неравносложные (в шерсти -в шелесте, стойло - стоило), и составные ( в вой ему - по-своему, один я - лошадиные, в няньке - на ноги), и даже одна омонимическая («пошла» - краткое прилагательное и «пошла» - глагол). Очень интересна первая строфа, знаменательные слова («-Гриб. Грабь. Гроб. Груб.»), полностью утеряв свое лексическое значение, выступают в звукоизобретательной функции.

     Поэзия  Маяковского всегда отличалась оптимизмом. И даже в трудное время первых лет революции поэт верил в торжество новой жизни, в будущее человека, а необычная форма призвана была помочь автору в выражении гуманистического отношения к миру. Маяковский понимал, что главное - не только изменить общество, необходимо изменить каждого человека. И данным стихотворением Маяковский призывает людей сострадать, сопереживать, сочувствовать тем, кто находится рядом. 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 

Использованная  литература: