Анализ стихотворения «Смычок и струны»

Анализ стихотворения «Смычок и струны»

Стихотворение «Смычок и струны», по свидетельст­ву мемуаристов, было одним из самых любимых созда­ний И. Ф. Анненского. Будучи по возрасту намного старше всех других поэтов новых течений, он не любил демонстративных проявлений эмоций и обычно хоро­шо скрывал свои чувства под маской академической корректности. Однако, принимаясь за чтение «Смыч­ка и струн», поэт не мог сохранить будничного тона, присущего ему при декламации собственных стихов.

«...Надрывным голосом, почти переставая владеть собой, произносил Анненский: «И было мукою для них, что людям музыкой казалось...» — вспоминал С. Маковский. Очевидно, цитируемая мемуаристом строчка воспринималась самим автором как эмо­циональная кульминация, как смысловое ядро стихо­творения.

Внешне стихотворение сочетает в себе признаки рассказа в стихах и драматического диалога (Анненский называл свои стихотворения «пьесами»). «По­вествовательный» план этой лирической пьесы наме­чен пунктиром глаголов совершенного вида: «за­жег... взял... слил... не погасил... нашло». Интересно, что субъект этой череды действий обозначен предель­но общо, неконкретно: сначала неопределенным ме­стоимением «кто-то», а в финале — существитель­ным «человек», почти столь же неопределенным в контексте произведения. Восприятию читателя или слушателя предлагается лишь событийная рамка, как бы минимальная сюжетная мотивировка звучащего в «пьесе» диалога.

На фоне поэтической традиции отношения между человеческими переживаниями и внешним миром складываются в лирике Анненского по-новому. Мир чаще дается не прямыми описаниями, а через его отражения в душе человека. И наоборот: динамика душевных переживаний, «диалектика души» — че­рез окружающий человека предметный мир. На пер­вый взгляд в таком соотнесений психологических процессов и внешнего мира нет ничего нового. Дей­ствительно, прием психологического параллелиз­ма  - один из древнейших композиционных прие­мов, характерный, например, для народной поэзии. Однако в поэзии Анненского связь между пережи­ванием лирического субъекта и состоянием окру­жающего мира прямо не декларируется, она улав­ливается читателем благодаря сложной системе об­разных ассоциаций и эмоциональных соответствий, потому что параллельные сферы даются не сплошны­ми линиями, а прерывистым пунктиром.

Кроме того, внешний и внутренний миры не изо­бражаются в его стихотворениях с равной или сход­ной степенью подробности. На первом плане у Ан­ненского чаще — внешний мир, а прямых обозначе­ний чувств и душевных движений субъекта в его стихотворениях сравнительно немного. Другое важ­ное новшество Анненского — использование буднич­ных, повседневных подробностей «внешней» жизни. Если прежде образные эмоциональные параллели черпались поэтами прежде всего из мира природы (пейзаж, смена времен года, метеорологические явле­ния), то Анненский смело использует в этой функции урбанистические подробности, детали городского бы­та. Именно детали городской жизни — транспорт, часы, обои, воздушный шарик, музыкальные инстру­менты, кукла — становятся в его лирике знаками душевного опыта, именно их поэт наделяет свойства­ми психологической «сверхпроводимости».

Вернемся к анализируемому стихотворению. В ка­честве соответствия психологических отношений ми­ру вещей в нем использована вынесенная в заголо­вок пара «Смычок и струны». Конкретность, вещест­венность этих предметов контрастирует с крайней зыбкостью человеческого присутствия. Происходит своеобразная инверсия отношений между субъектом и объектом: психологические качества (способность чувствовать, думать, страдать) переносятся на пред­меты. Сигнал этого переворота отношений — мета­форическое использование слова «лики» по отноше­нию к скрипке. «Два желтых лика, два унылых» при этом ассоциируются, прежде всего, с двумя деками скрипки: желтый лак их поверхности тускло отра­жает свет зажженных свечей.

Однако благодаря импрессионистической, летучей манере создания образа однозначной связи между словом «лики» и конкретной деталью не возникает: ассоциативно оно связывается и с главными «дейст­вующими лицами» лирического события — смыч­ком и струнами, и — шире — с любыми двумя тяну­щимися друг к другу существами. Лирический сю­жет сосредоточен на двух связанных между собой предметах, но сами предметы истолкованы символи­чески, вовлечены в психологическое движение и по­тому говорят о мире человеческих отношений. Этому способствует и форма драматического диалога, разво­рачивающегося в центральной части стихотворения.

«Реплики» этого диалога фонетически и ритмиче­ски виртуозно имитируют прикосновение смычка к струнам. Особенно выразительны звуковые повторы в словосочетаниях «нас надо» и «ты та ли, та ли»: словарное значение этих слов будто растворяется в самой звуковой имитации игры на скрипке. Во вто­рой и третьей строфах заметно преобладание одно- и двусложных слов: прерывистость слов противодейст­вует ритмической инерции четырехстопного ямба, насыщает строку сверхсхемными ударениями. Не­ровная пульсация этих строф как нельзя лучше со­ответствует возвратно-поступательным движениям смычка и в то же время передает сложный характер отраженных в стихотворении движений души.

Миг переживаемого счастья неотделим от импуль­са боли, рождаемого сознанием того, что счастье ми­молетно. Мгновение гармонии — будто кратковре­менный мираж на фоне «темного бреда» повседнев­ности. Но стремление к гармонии неустранимо, даже если оно чревато гибелью, как неустранима роковая связь музыки и муки — таковы смысловые ассоциа­ции, рождаемые движением стиха.

Человек в поэтическом мире Анненского жаждет преодолеть свое одиночество, стремится к слиянию с миром и с родственными ему душами, но вновь и вновь переживает трагические разуверения в возмож­ности счастья. Прежде всего потому, что не может отрешиться от бремени собственного сознания. При­сутствие обращенного на себя «гамлетовского» соз­нания передано в первой строфе интонацией недо­умения и самоиронии. Череда тревожных вопросов, звучащих во второй — четвертой строфах, поддержи­вает картину мучительной работы сознания.

В отличие от старших символистов К. Бальмонта и В. Брюсова (90-х гг.), поэтизировавших в некото­рых своих стихах внерассудочный эмоциональный порыв, Анненский не может отказаться от мучитель­ного «света сознания». «Быть самим собой невоз­можно без того, чтобы не приносить страдание друго­му, — пишет об этической рефлексии Анненского современный исследователь. — Столкнулись два высших в понимании Анненского закона жизни: закон свободы личности и закон добра. Это столкновение остается в его поэзии неразрешенным».

Раздельность и слитность для Анненского — си­амские близнецы человеческого восприятия, два не­расторжимых качества существования человека в ми­ре. Если слитность и взаимодействие ассоциируются у него с миром чувств, с музыкой, с полетом вообра­жения, со спасительной темнотой неведения, то обо­ротная сторона медали — раздельность, разъедине­ние — неминуемо сопровождают мир рационального знания, жизненного опыта, дневного ясного видения.

Раздельность и слитность становятся двумя внут­ренними мотивами анализируемого стихотворения. Момент предельного напряжения между этими мо­тивами приходится на два последних стиха четвер­той строфы. Они связаны между собой контрастной парой утвердительного «да» я противительного «но». Полярность взаимодействующих сил отразилась и в грамматической оппозиции совершенного и несовер­шенного вида: моменты звучащей музыки переданы формами несовершенного вида (ластились, трепетали, отвечала, держалось, пели), в то время как «событий­ная» рамка стихотворения воплощена в формах со­вершенного вида, поддерживающего семантику ко­нечности и разъединения.

Самая яркая сторона формы «Смычка и струн» ~ его фонетическая организация. Исключительное вни­мание к звуковому составу слов, к изысканным благо­звучиям, ассонансам и аллитерациям — общее свой­ство символистской поэзии. Но даже на этом обще­символистском фоне акустические качества стиха Анненского выделяются высшей степенью вырази­тельности. Во многом благодаря тому, что звучание его лирики неотторжимо от движения смысла.

Первостепенная роль в звуковом ансамбле стихо­творения принадлежит гласным «о» и «у» (ударным в словах заголовка). Характерно, что логические акценты в первой строфе приходятся именно на те сло­ва, в которых ударными попеременно оказываются эти два гласных звука («тяжелый, темный», «мутнолунны», «столько», «струны»). Ассонансы на «о» и «у» составляют пунктирный звуковой узор всего стихотворения и создают ощущение мучительно ро­ждающейся гармонии: они будто отбрасывают друг на друга свои фонетические тени. Благодаря двум «сольным» звуковым партиям стихотворение дви­жется к своей эмоциональной кульминации в пред­последней строфе. Она, эта кульминация, подготовле­на рифмой «довольно — больно» и последним в сти­хотворении всплеском фонетической активности звука «о» в цепочке слов «Смычок всё понял». На этом звуковом фоне итоговое сопряжение слов «му­зыка» и «мука» производит впечатление траурного контраста, поддержанного в финальной строфе семан­тикой слов «свечи» и «черный бархат».

Разнозвучие «о» и «у», как двух неслиянных голо­сов, тем выразительнее, что логика лирического сю­жета заставляет взаимодействовать «носителей» этих голосов— смычок и струны. Предметная семантика резко противоречит фонетике. В то время как логика ситуации напоминает о том, что обязательным усло­вием звучания является взаимодействие, слияние, фо­нетическое несходство двух голосов будто противит­ся этой логике. Реальный эпизод игры на скрипке (точнее, его звуковая имитация) в третьей и четвер­той строфах отмечен новой, нейтральной по отноше­нию к взаимодействующим голосам оркестровкой: наиболее ответственные слова связаны ассонансом на «а» и аллитерацией на «т» и «л» («ты та ли, та ли»; «ластились», «ластясь, трепетали»). Это и есть краткий миг мечты, мимолетного миража, разрушае­мого вернувшимся сознанием: понимание восстанав­ливает разнозвучие.

Возвращение к исходной ситуации одиночества, раздельности подчеркнуто в тексте стихотворения че­редой многоточий. Вызванные ими паузы готовят к финальной картине рассветной тишины.