Адорно и Хокхаймер. Диалектика Просвещения

С давних пор просвещение  в самом широком смысле прогрессивного мышления преследовало цель избавить людей от страха и сделать их господами. Но наконец-то просвещенная планета  воссияла под знаком триумфирующего зла. Программой Просвещения было расколдовывание мира. Оно стремилось разрушить мифы и свергнуть воображение посредством знания. Уже Бэконом, этим "отцом экспериментальной философии"^[1], были подобраны соответствующие мотивировки. С презрением относится он к адептам традиции, которые "сначала полагают, что другим известно то, чего не знают они; а впоследствии - что им самим известно то, чего они не знают. Легковерие, отвращение, питаемое к сомнению, опрометчивость в ответах, хвастовство образованием, боязнь противоречия, корыстность, небрежность в собственном исследовании, словесный фетишизм, удовлетворенность лишь частичным знанием: все это и тому подобное воспрепятствовало счастливому бракосочетанию человеческого рассудка с природой вещей, взамен сосватав его с тщеславными понятиями и беспорядочными экспериментами: плоды и потомство столь достохвального соития легко можно себе представить. Печатный пресс, грубое изобретение; пушка, изобретение которое уже напрашивалось само собой; компас, до известной степени известный уже ранее: какие только изменения не повлекли за собой эти три изобретения - одно в хозяйственной сфере, другое в сфере военной, третье в области финансов, торговли и мореходства! И на них, говорю я, наткнулись только совершенно случайно.

Понятие просвещения 
 
Итак преимущество человека состоит в знании, в этом не может быть никакого сомнения. Оно таит с себе многие вещи, которые со всеми их богатствами не купить королям, на которые не распространяется их власть, о которых не приносят никаких известий их шпионы и доносчики, к странам из которых они родом не могут отплыть их мореплаватели и первооткрыватели. Сегодня мы господствуем над природой в одном только нашем мнении, будучи в действительности порабощены ею; однако если бы мы дозволили ей руководить нами в наших изобретениях, на практике мы стали бы повелевать ею."^[2] 
 
Несмотря на свое незнание математики, Бэкону удалось точно схватить общий настрой науки, воспоследовавшей за ним. Счастливое бракосочетание человеческого рассудка с природой, имевшееся им в виду, патриархально: рассудку, побеждающему суеверия, надлежит повелевать расколдованной природой. Знание, являющееся силой, не знает никаких преград, ни в порабощении творения, ни в услужливости по отношению к хозяевам мира. Равно как и любым целям буржуазного хозяйничанья на фабрике или на поле битвы, готово оно услужить предприимчивому невзирая на его происхождение. Короли не распоряжаются техникой более непосредственно, чем то делают лавочники: техника так же демократична, как и та хозяйственная система, вместе с которой она развивается. Техника есть сущность этого знания. Оно имеет своей целью не понятия и образы, не радость познания, но метод, использование труда других, капитал. Те многие вещи, которые оно, согласно Бэкону, все еще таит в себе, сами по себе опять же являются всего лишь инструментами: радио как сублимированный печатный станок, пикирующий бомбардировщик как более эффективная артиллерия, дистанционное управление как более надежный компас. Единственно чему хотят научиться люди у природы, так это тому, как ее использовать для того, чтобы полностью поработить и ее, и человека. Ничто иное не имеет значения. Беспощадно уже и по отношению к самому себе Просвещение выжигает даже последние остатки чувства 
 
  
 
  
 
==18 
 
Макс ХОРКХАЙМЕР ,Теодор В.АДОРНО 
 
собственного достоинства. Только такое мышление достаточно твердо, чтобы разрушать мифы, которые учиняет насилие над самим собой. Перед лицом триумфирующего сегодня чувства реальности даже и бэконовское номиналистическое кредо стало бы подозрительным и подпало бы под тот вердикт о ничтожности, который он вынес схоластике. Власть и познание - синонимы. ^[3] Бесплодное счастье познания для Бэкона так же непристойно, как и для Лютера. Не об удовлетворении, которое доставляет человеку истина, идет тут речь, но об "operation", об эффективном методе; не в " убедительных, приятных, достойных уважения или эффектных речах, или же в каких-либо очевидных аргументах, но в деятельности и в трудах и в открывании доселе неизвестных деталей для лучшего оснащения и помощи в жизни "состоит" подлинная цель и призвание науки ".^[4] Не должно быть никаких тайн, но также и желания их открыть. 
 
Расколдовывание мира есть искоренение анимизма. Ксенофан высмеивает многобожие, потому что его боги во всем случайном и дурном схожи с людьми, их порождающими, а новейшая логика дискредитирует общеупотребительные слова естественного языка как фальшивые монеты, которые лучше было бы заменить игральными фишками. Мир становится хаосом, а синтез - спасением. Недопустимо никакое различие между тотемным животным, грезами духовидца и абсолютной идеей. Путь человека к науке Нового времени пролегает через отречение от смысла. Понятие заменяется тут формулой, причина - правилом и вероятностью. Понятие причины было последним философским понятием, с которым соизмеряла себя научная критика, будто бы потому, что из всех старых идей ей встретилось лишь только оно одно, эта наиболее поздняя версия секуляризации порождающего принципа. Давать современную дефиницию субстанции и качеств, деятельности и страдания, бытия и существования - это со времен Бэкона было делом философии, наука же обходилась уже без подобного рода категорий. В 
 
 
  
 
==19 
 
Понятие просвещения 
 
качестве Idola Theatri они были оставлены прежней метафизике и уже к тому времени превратились в памятники сущностям и силам давно прошедших времен. По ним истолковывали себя в мифах и жизнь и смерть, с ними же и сплетаясь. Категории, в которых западноевропейской философией определялся представлявшийся ей вечным порядок природы, маркируют собой места, которые некогда занимали Окнос и Персефона, Ариадна и Нереиды. Космологии досократиков держатся момента перехода. Влага, нераздельное, воздух, огонь, рассматриваемые ими в качестве праматерии, как раз и являются прежде всего рационализированными фиксациями мифологического миросозерцания. Подобно тому, как пришедшие к грекам с Нила образы зачатия от соития воды и земли превращаются тут в гилозоистические принципы, интеллектуализируется и буйно разросшееся многообразие мифических демонов в целом до чистой формы онтологических сущностей. Наконец благодаря платоновским идеям даже патриархальные боги Олимпа охватываются философским логосом. Просвещение, однако, распознало в платоновской и аристотелевской части метафизического наследия древние силы и начало преследовать притязание универсалий на истинность как суеверие. В авторитете всеобщих понятий им все еще усматривался прежний страх перед теми демонами, посредством изображений которых люди пытались в ходе магического ритуала влиять на природу. Отныне материя должна была быть порабощаема, наконец, без иллюзий относительно всяких там правящих или внутренне присущих сил, а также скрытых качеств. То, что не желает соответствовать мерилу исчислимости и  выгоды, считается Просвещением подозрительным. Сумей оно однажды развернуться без помех со стороны внешнего принуждения, ему не было бы удержу. С его собственными идеями о правах человека дело обстоит ничуть не иначе, чем с прежними универсалиями. Любой духовный отпор, встречаемый им, лишь умножает его мощь .^[5] Это происходит от того, что Просвещение вновь все еще распознает себя самое даже в мифах. К каким бы мифам ни апеллировало оказываемое ему сопротивление, уже в силу того, что 
 
 
  
 
К оглавлению 
 
==20 
 
Макс ХОРКХАЙМЕР, Теодор В.АДОРНО 
 
  
 
в подобном противостоянии они становятся аргументами, теми, кто оказывает сопротивление, признается принцип разлагающей рациональности, который они ставят в упрек Просвещению. Просвещение - тоталитарно. 
 
Основой мифа Просвещением с давних пор считался антропоморфизм, проекция субъективного на природу^[6]  Все сверхъестественное, духи и демоны, стало тут зеркальным отображением человека, испытывавшего ужас перед силами природы. Согласно Просвещению, все множество мифологических фигур может быть сведено к одному и тому же знаменателю, все они редуцируются к субъекту. Ответ Эдипа на загадку сфинкса: "Это человек" - повторяется Просвещением в качестве выдаваемой им стереотипной справки во всех без исключения случаях, безотносительно к тому, что имеется им в виду: фрагмент объективного смысла, контуры некоего порядка, страх перед силами зла или надежда на спасение. В качестве бытия и события Просвещением заранее признается только то, что удается постигнуть через единство; его идеалом является система, из которой вытекает все и вся. Не в этом отличаются друг от друга его рационалистическая и эмпиристская версии. Сколь бы различно ни интерпретировались отдельными школами исходные аксиомы, структура единой науки всегда оставалась той же самой. При всем плюрализме областей исследования бэконовский постулат Una scientia universalis^[7] столь же враждебен необязательности, как и лейбницевский Mathesis universalis - скачку. Множественность форм сводится к их местоположению и распорядку, история - к факту, вещи - к материи. Согласно Бэкону, должны также существовать и однозначные логические связи, посредством степеней всеобщности, между высшим принципами и данными наблюдения. Им взлелеивается, издевается (де Местр, "идол лестницы "^[8], формальная логика была великой  
 
 
  
 
==21 
 
Понятие просвещения 
 
школой унификации. Она предоставила просветителям схему исчислимости мира. Мифологизирующим отождествлением идей с числами в последних сочинениях Платона выражается пафос всякого демифологизирования: число стало каноном Просвещения. Буржуазное правосудие и товарообмен регулируются одними и теми же уравнениями. "Не является ли то правило, что когда складываешь неравное с равным получаешь неравное, аксиомой как справедливости, так и математики ?"^[9] Буржуазное общество управляется принципом эквивалентности. Оно делает разноименное сопоставимым тем, что редуцирует его к абстрактным величинам. То, что не поглощается числами, в конечном итоге единицей, становится для Просвещения видимостью, иллюзией; современным позитивизмом оно изгоняется в поэзию. Единство остается главенствующим лозунгом от Парменида до Рассела. Главным остается истребление богов и качеств. 
 
Но мифы, становящиеся жертвой Просвещения, сами являются его же непосредственными продуктами. В научном исчислении события аннулируется тот отчет, который когда-то был дан мыслью о событии в мифах. Миф стремился сообщить, назвать, высказать происхождение: но тем самым изобразить, констатировать, объяснить. В ходе записи и собирания мифов эта тенденция усиливается. С ранних пор мифы превращаются из сообщения в учение. Любой ритуал включает в себя представление о событии как об определенном процессе, на который надлежит влиять магическим образом. Этот теоретический элемент ритуала обосабливается в самых ранних эпосах народов. Мифы в том виде, в каком их застают трагики, уже стоят под знаком той дисциплины и власти, которые прославляются Бэконом в качестве цели. Место локальных духов и демонов занимают небеса и их иерархия, место заклинаний, практикуемых магом и племенем - четко субординированное жертвоприношение и выполняемый в приказном порядке труд невольников. Божества Олимпа уже более не идентифицируются непосредственно со стихиями, они их обозначают. У Гомера Зевс начальствует над дневными небесами, Аполлон управляет Солнцем, Гелиос и Эос переходят  
 
 
  
 
==22 
 
Макс ХОРКХАЙМЕР. Теодор В.АДОРНО 
 
  
 
уже в область аллегорического. Бытие отныне распадается и превращается в логос, стягивающийся, с прогрессом философии, в монаду, во всего только точку отсчета, и в массу всех вещей и создании вовне. Одним единственным различием между собственным существованием и реальностью поглощаются все иные. Безотносительно к каким бы то ни было различиям мир становится подвластным человеку. В этом единодушны иудейская история творения и религия Олимпа, "...и да владычествуют они над рыбами морскими, и над птицами небесными, и над скотом, и над всею землею, и над всеми гадами, пресмыкающимися по земле" ^[10]. "О Зевс, отец мой! Ты на небесах царишь, / Свидетель ты всех дел людских, / И злых и правых. Для тебя не все равно, / По правде ль зверь живет иль нет." ^[11] "Господин же, поставивший раба между собою и ею, встречается, таким образом, только с зависимой стороною вещи и пользуется ею целиком; самостоятельную же ее сторону он предоставляет рабу, который ее и обрабатывает ."^[12] Перед этими богами устоять способен только тот, кто покоряется без остатка. Пробуждение субъекта куплено ценой признания власти в качестве принципа всех отношений. По сравнению с единством подобного рода разума различие между богом и человеком низводится до степени той иррелевантности, которая уверенно констатировалась разумом уже прямо-таки со времен самой древней гомеровской критики. В качестве повелителя природы бог-творец и дух-устроитель тождественны друг другу. Богоподобие человека состоит в суверенитете над существованием, в его взгляде повелителя, в командовании. 
 
Миф превращается в Просвещение, а природа - во всего лишь объективность. Усиление своей власти люди оплачивают ценой отчуждения от всего того, на что их власть распространяется. Просвещение относится  
 
 
Понятие просвещения 
 
==23 
 
  
 
к вещам точно так же, как диктатор к людям. Они известны ему в той степени, в какой он способен манипулировать ими. Человеку науки вещи известны в той степени, в какой он способен их производить. Тем самым их в-себе становится их для-него. В этом превращении сущность вещей всегда раскрывается как та же самая в каждом случае, как субстрат властвования. Этой идентичностью конституируется единство природы. Столь же мало, как и единство субъекта, являлось оно предпосылкой практики магического заклинания. Ритуалы шамана были обращены к ветру, к дождю, к змее снаружи или к демону внутри больного, но не к веществам или экземплярам. Не один единственный и идентичный самому себе дух был тем духом, которым приводилась в действие магия; он менялся подобно тем культовым маскам, которым надлежало быть подобными множественным духам. Магия является кровавым заблуждением, но в ней господство еще не отрицается благодаря тому, что она, будучи трансформированной в абсолютную истину, кладется в основу порабощаемого ею мира. Маг уподобляет себя демонам; чтобы запугать их или умилостивить, он принимает вид устрашающий или смиренный. И хотя его должность требует повторения одного и того же, он еще не объявляет себя, как это делает цивилизованный человек, для которого в таком случае его скромные охотничьи угодья съеживаются до размеров унифицированного космоса, совокупности возможностей добычи, подобием незримых сил. Лишь в качестве такового подобия достигает человек идентичности той самости, которая не может быть утрачена при идентифицировании себя с другими, но которая овладевает собой в качестве непроницаемой маски раз и навсегда. Именно идентичность духа и ее коррелят, единство природы, есть то, жертвой чего становится полнота качеств. Лишенная качеств природа становится хаотическим материалом для всего лишь классификации, а всемогущая самость - всего лишь обладанием, абстрактной идентичностью. Магии присуще специфическое заместительство. То, что происходит с копьем врага, его волосом, его именем, причиняется одновременно и самому человеку, вместо бога умерщвляется жертвенное животное. Субституция при жертвоприношении знаменует собой шаг в направлении дискурсивной логики. Даже если самка оленя, приноси- 
 
 
  
 
==24 
 
  
 
Макс ХОРКХАЙМЕР, Теодор В.АДОРНО 
 
 
мая в жертву взамен дочери, либо ягненок, жертвуемый взамен первенца, несомненно обладали в придачу еще и собственными качествами, они все же являлись уже представителями вида. Они несли в себе случайность экземпляра. Но святостью hie et nunc, исключительностью избранника, осеняющей заместителя, последний радикально выделяется, делается незаменимым при обмене. Этому кладет конец наука. В ней не существует никакого специфического заместительства: если уж жертвенные животные, то уж никакого бога. Заместительство оборачивается универсальной взаимозаменяемостью. Атом расщепляется не как заместитель, но как образчик материи, и кролик не заместительствует, а профессиональным рвением лаборатории третируется всего лишь как экземпляр. В силу того, что в функциональной науке различия становятся текучими до такой степени, что все тонет в одной-единственной материи, предмет науки окаменевает и закоснелый ритуал былых времен начинает казаться изменчивым, поскольку им Единому приписывалось еще и Иное. Мир магии все еще содержит различия, сами следы которых исчезли в форме языка. ^[13] Самые разнообразные сходства между сущим вытесняются одним-единственным отношением между задающим смысл субъектом и смысла не имеющим предметом, между рациональным значением и случайным носителем значения. На магической ступени сон и образ считались не всего только знаками вещи, но -связанными с последней посредством подобия или имени. Связь тут является связью не интенции, но родства. Так же, как и наука, колдовство преследует свои цели, но оно достигает их посредством мимезиса, а не в ходе прогрессирующего дистанцирования от объекта. Оно никоим образом не основано на "всесилии мысли", которое, подобно невротику ,мог бы приписать себе примитивный человек; "переоценки психических процессов в противовес реальности "^[14] не может быть там, где мысль и реальность еще радикально не разъединены. "Непоколебимая уверенность в возможности овладении миром " ^[15], которую Фрейд 
 
 
Понятие просвещения 
 
==25            
 
анахронично приписывает колдовству, соответствует лишь удовлетворяющей принципу реальности стадии овладения миром посредством более искусной науки. Для смены привязанных к определенному месту практик знахаря всеохватывающей индустриальной техникой потребовалось обособление мысли по отношению к объекту, как оно было осуществлено в удовлетворяющем принципу реальности Я. 
 
В качестве языковым образом развернутой тотальности, притязанием которой на истину подавляются более древние мифические верования народных религий, солярный, патриархальный миф сам является просвещением, с которым Просвещение философское может теперь померяться силами как с равным. И ему воздается сторицей. Мифология сама развязала процесс бесконечного просвещения, в ходе которого любое определенное теоретическое воззрение с неизбежной необходимостью вновь и вновь подвергается уничтожительной критике, выставляющей его в виде всего лишь некоего верования, вплоть до того, что понятия духа, истины и даже просвещения сами становятся относящимися к сфере анимистического колдовства. Принцип роковой необходимости, губящий героев мифа и развертывающийся в качестве логического следствия прорицания оракула, не просто господствует, будучи облагороженным до убедительности формальной логики, в любой рационалистической системе западноевропейской философии, но управляет даже самой последовательностью систем, которая начинается с иерархии божеств и которой, в условиях перманентных сумерек кумиров, направляется гнев в отношении недостающей порядочности как идентичного содержания. Подобно тому, как мифами уже осуществляется просвещение. Просвещение с каждым своим шагом втягивается все глубже и глубже в мифологию. Оно перенимает весь материал мифов для того, чтобы их разрушить, и как их судия подпадает под чары мифов. Оно стремится избежать суда роковой неизбежности и соответствующего возмездия тем, что учиняет акт возмездия над ним самим. В мифах все случившееся должно быть покаянием за то, что оно случилось. От этого в Просвещении остается только то, что факт становится ничтожным, едва случившись. Учением о равенстве действия и противодействия власть повторения над существованием ут- 
 
 
  
 
==26 
 
  
 
Макс ХОРКХАЙМЕР, Теодор В.АДОРНО 
 
  
 
вердилась много позже того, как люди отказались от той иллюзии, что благодаря повторению они способны идентифицировать себя с повторяющимся существующим и, тем самым, избежать его власти. Но чем более рассеивается эта иллюзия магии, тем неумолимее вовлекается человек повторением в сане закономерности в тот кругооборот, посредством опредмечивания которого в закон природы он мнит себя удостоверенным в качестве свободного субъекта. Принцип имманентности -объяснение каждого события как повторяющегося - который отстаивается Просвещением в противовес мифологической продуктивной силе воображения, есть принцип самого мифа. Сухой мудростью, не допускающей ничего нового в подлунном мире, потому что кости бессмысленной игры брошены, великие мысли все уже помыслены, возможные открытия заранее конструированы, а люди нацелены на самосохранение посредством приспособления - этой сухой мудростью репродуцируется именно то чисто фантастическое, что отвергается ею: санкция рока, которой, посредством возмездия, неустанно воссоздается вновь то, что уже некогда было. Таков вердикт, критически воздвигающий границы возможного опыта. Идентичность оплачивается в первую очередь всем тем, что не способно в одно и то же время быть идентичным самому себе. Просвещение ликвидирует беззаконие прежнего неравенства, непосредственное барство, но в то же время и увековечивает его в универсальном опосредовании, в соотнесенности всякого сущего с любым иным. Им исполняется то, что восхваляется Киркегором в его протестантской этике и что уже наличествует в эпическом цикле о Геракле в качестве одного из прообразов мифологического могущества: им отсекается несоизмеримое. Здесь не только разлагаются мыслью качества, но и принуждаются к реальной конформности люди. То благо, что рынок не задает вопросов о происхождении, оплачено торгующим тем, что те возможности производства товаров, продающихся на рынке, которыми наделен он от рождения, он дозволяет моделировать другим. Самость людям даруется в каждом случае как их собственная, ото всех других отличная для того, чтобы тем вернее была она той же самой. Но так как ей никогда не удавалось полностью ликвидироваться, на протяжении всего либералистского периода Просвещение по- 
 
 
  
 
==27 
 
  
 
Понятие просвещения 
 
  
 
стоянно симпатизировало социальному насилию. Единство манипулируемого коллектива состоит в негации каждого единичного его члена, что очень далеко от того способа, каким общество сумело сделать его одним-единственным. Орда, наименование, вне сомнения, применимое к организации "Гитлерюгенд", никоим образом не является рецидивом варварства, но - триумфом репрессивной эгалитарности, развитием равенства прав в бесправие равенства. Фашистская имитация мифа разоблачает себя в качестве подлинно первобытного мифа, ибо мифу подлинному было присуще прозрение возмездия, тогда как мифом фальшивым оно слепо учиняется над его жертвами. Любая попытка порвать узы природного принуждения, в результате чего сломленной оказывается сама природа, лишь прочнее затягивает эти узы. Таков путь, проложенный европейской цивилизацией. Абстракция, инструмент Просвещения, относится к своим объектам подобно року, понятие которого ею искореняется: способом ликвидации. В условиях нивелирующего господства абстрактного, делающего все в природе повторяющимся, и индустрии, для которой оно его обрабатывает, сами освобожденные в конце концов становятся той "толпой", которую Гегель ¹⁶ охарактеризовал как результат Просвещения. 
 
Дистанцированность субъекта от объекта, предпосылка абстракции, имеет своим основанием ту дистанцию к вещи, которая приобретается господином посредством подданного. Песни Гомера и гимны Ригведы принадлежат эпохе землевладения и закрепленных площадей, когда воинственная народность, властвующая над массой побежденных ею автохтонов, становится оседлой. ¹⁷ Верховный бог среди божеств возникает с этим буржуазном миром, в котором царем как предводителем военной аристократии подданные удерживаются на земле, в то время как врачами, прорицателями, ремесленниками, торговцами осуществляется обращение. С концом номадизма социальный строй учреждается на базисе прочно закрепленной собственности. Такой собственник, 16 Phaenomenologie des Geistes. Ibid., S.424. 
 
¹⁷ Ср. WKirfel. Oeschichte Indiens. In: Propylaeenweltgeschichte. Band Ш, S.261 {.; и G.Glotz. Histoire Grtcque. Band I. In: Histoire Ancienne. Paris, 1938, S. 137 ff. 
 
 
  
 
==28 
 
  
 
Макс ХОРКХАЙМЕР. Теодор В.АДОРНО 
 
  
 
как Одиссей, "издали управляет многочисленным, педантично подразделенным персоналом, состоящим из волопасов, чабанов, свинопасов и слуг. Вечером, наблюдая из своего замка, как земля озаряется тысячью огней, он может позволить себе со спокойной душой отойти ко сну: он знает, что его славные слуги бодрствуют, готовы уберечь от диких зверей и охранить от воров его владения, для защиты которых они и существуют ."¹⁸ Всеобщность мысли, как ее развивает дискурсивная логика, господство в сфере понятия выстраивается на фундаменте господства в действительности. В смене магического наследия, древних диффузных представлений находит свое выражение понятийным единством структурируемая приказным порядком, устанавливаемая свободными людьми конституция жизни. Самость, обучившаяся порядку и субординации на порабощении мира, скоро вообще начинает отождествлять истину с мышлением-распорядителем, без вводимых которым четких различий она и не способна существовать. Вместе с миметическим колдовством ею табуируется и то знание, которым в самом деле затрагивается предмет. Ее ненависть распространяется одновременно и на образ поверженного первобытного мира? и на свое собственное воображаемое счастье. Хтонические божества коренного населения изгоняются в ад, в который превращается Земля под властью солнечно-световой религии Индры и Зевса. 
 
Но небеса и ад неразрывно связаны друг с другом. Подобно тому, как имя Зевса в тех культах, которые не исключали друг друга, равным образом принадлежало и подземному божеству? и богу света ", подобно тому, как олимпийские боги имели обыкновение поддерживать контакты всякого рода с богами хтоническими, не были однозначно отделены друг от друга добрые и злые силы, благо и зло. Они были сцеплены между собой как возникновение и уничтожение, как жизнь и смерть, как лето и зима. В солнечно-ясном мире греческой религии продолжа- 
 
18 G.Glotz. Ibid., S. 140. 
 
19 Ср. Kurt Eckermann. Jahrbuch der Religionsgeschichte und Mythologie. Halle, 1845, Band I, S.241; и O.Kem. Die Religion der Griechen. Berlin, 1926, Band I, S.181 f. 
 
 
  
 
==29 
 
  
 
Понятие просвещения 
 
  
 
ла жить смутная нерасчлененность того религиозного принципа, который на самой ранней из известных стадий развития человека почитался в качестве мана. Первоначально, будучи еще не дифференцированной, была она всем неведомым, чуждым; тем, что оказывалось трансцендентным кругу опыта, тем, что в вещах было больше их наперед уже известного существования. То, что примитивом в этом случае распознается в качестве сверхъестественного, никоим образом не является духовной субстанцией как противоположностью материального, но - взаимосвязностью естественного в противовес отдельному его звену. Вопль ужаса, который вырывается при встрече с непривычным, становится его именем. Им фиксируется трансцендентность неведомого по отношению к известному и тем самым - святость ужаса. Раздвоение природы на видимость и сущность, на воздействие и силу, лишь благодаря которым становятся возможными как миф, так и наука, порождено страхом человека, сам способ выражения которого становится объяснением. Не душа переносится на природу, как то заставляет думать психологизм; мана, движущий дух, никоим образом не является проекцией, но эхом реального всемогущества природы в слабых душах дикарей. Разделение на одушевленное и неодушевленное, заселение определенных мест демонами и божествами берет свое начало в этом преанимизме. Само разделение субъекта и объекта уже заложено в нем. Когда с деревом обращаются не просто как с деревом, а как со свидетельством чего-то иного, как с местопребыванием мана, язык обретает способность выразить то противоречие, что нечто является им самим и в то же время чем-то иным, нежели оно само, идентичным и неидентичным .²⁰ Благодаря божествам язык из тавтологии становится языком. Понятие, которое расхожей дефиницией определяется в качестве единства признаков под него подводимого, напротив, с самого начала было продуктом диалектического мышления, для которого что-либо есть то, что оно есть, лишь благодаря тому, что оно становится тем, чем оно не 
 
²⁰ Юбер и Мосс следующим образом описывают содержание представления о "симпатии", мимезисе: "L'un est le tout, tout est dans 1'un, la nature triomphe de la nature." - H.Hubert et M.Mauss. Theorie generale de la Magie. In: L'Annee Sociologique. 1902-3, S. 100. 
 
 
  
 
К оглавлению 
 
==30 
 
  
 
Макс ХОРКХАЙМЕР, Теодор В.АДОРНО 
 
  
 
является. Таковой была первоначальная форма объективирующего определения, в которой разошлись врозь понятие и вещь, та самая, которой были достигнуты большие успехи уже в гомеровском эпосе и которая оттуда перекочевала в современную позитивную науку. Но эта диалектика остается бессильной постольку, поскольку развивает себя из того вопля ужаса, который сам есть лишь удвоение, тавтология ужаса. Боги не могут взять на себя страх человека, окаменевшие звуки которого они носят в качестве своих имен. От страха, мнится ему, будет он избавлен только тогда, когда более уже не будет существовать ничего неведомого. Этим определяется путь демифологизации. Просвещения, отождествляющего одушевленное с неодушевленным точно так же, как мифом отождествлялось неодушевленное с одушевленным. Просвещение есть ставший радикальным мифологический страх. Чистая имманентность позитивизма, его последний продукт, есть не что иное, как его, если можно так выразиться, универсальное табу. Недопустимо, чтобы вообще что-либо еще существовало вовне, ибо одно только представление о "вовне" как таковом является подлинным источником страха. Когда месть примитива за убийство, жертвой которого становился кто-либо из его близких, временами удовлетворялась принятием убийцы в свою семью ²¹, этим обозначался процесс впитывания чужой крови в собственную, процесс восстановления имманентности. Мифологический дуализм не выводит за пределы привычного круга существования. Пронизанный властью мана мир, и даже еще индийский и греческий миф безысходно и бесконечно однородны. Любое рождение оплачено смертью, всякое счастье - несчастьем. И сколь бы ни пытались люди и боги переиначить свою участь в соответствии с мерилами иными, чем те, которые используются слепой поступью судьбы, в конечном итоге существование всегда одерживает над ними верх. Даже сама справедливость, отвоеванная ими у рока, все еще продолжает нести на себе его черты; она соответствует тому взору, который люди, будь то примитивы или греки и варвары, устремляют из общества подавления и нужды на окружающий их мир. Поэтому-то и мифологи- 
 
²¹ Ср. Westennarek. Ursprung der Moralbegriffe. Leipzig, 1913, Band I, S.402. 
 
 
  
 
==31 
 
  
 
Понятие просвещения 
 
  
 
ческой, и просвещенческой справедливостью вина и наказание, счастье и несчастье считаются сторонами одного и того же уравнения. Справедливость угасает в праве. Шаман заклинает опасность, используя ее образ. Равенство является его средством. Им регулируются процедуры наказания и поощрения в цивилизации. Сведению к природным соотношениям поддаются прямо-таки все без остатка представления мифов. Подобно тому, как созвездие Близнецов наряду со всеми прочими символами двойственности указывает на неминуемый кругооборот природы, подобно тому, как последний сам в символе яйца, их порождающего, обретает свой древнейший знак, весы в руке Зевса, символизирующие справедливость патриархального мира в целом, отсылают к природе и только к ней одной. Шаг от хаоса к цивилизации, в которой природными зависимостями власть утверждается уже более не непосредственно, но через сознание людей, ничего не меняет в принципе равенства. Как раз этот шаг люди даже были вынуждены искупить ценой обоготворения того, чему они, подобно всем прочим тварным существам, прежде были покорны. Некогда фетиши подчинялись закону равенства. Теперь равенство само становится фетишем. Повязка на глазах Юстиции означает не только то, что в правосудие ничему не дозволено вмешиваться, но также и то, что оно ведет свое происхождение не от свободы. 
 
Учение жрецов было символическим в том смысле, что в нем совпадали знак и образ. Как свидетельствуют иероглифы, первоначально слово выполняло также функцию образа. Позднее она была возложена на мифы. Мифы, как и магические ритуалы, предполагают себя самое повторяющую природу. Она является ядром символического: бытием или процессом, представляемым в качестве извечного потому, что в ходе пресуществления символа он всегда вновь способен стать событием. Неисчерпаемость, бесконечное обновление, непрерывность обозначаемого суть не только атрибуты всех и всяческих символов, но - их подлинное содержание. Те изображения акта творения, в которых мир порождается праматерью, коровой или яйцом, в противоположность иудейскому Генезису символичны. Насмешка древних над слишком че- 
 
 
  
 
==32 
 
  
 
Макс ХОРКХАЙМЕР. Теодор В.АДОРНО 
 
  
 
ловеческими божествами не затрагивала тут существа дела. Индивидуальностью не исчерпывалась сущность этих божеств. Они все еще хранят нечто от мана в себе; они олицетворяют собой природу как всеобщую власть. Своими преанимистическими чертами они возвышаются над Просвещением. Под стыдливой оболочкой олимпийской скандальной хроники уже складывалось учение о смешении, взаимовлиянии и столкновении элементов, вскоре учредившее себя в качестве науки и превратившее мифы в плод человеческой фантазии. С аккуратным отделением друг от друга науки и поэзии вызванное ими к жизни разделение труда распространяется и на язык. В качестве знака в науку приходит слово; в качестве звука, образа, в качестве собственно слова распределяется оно среди различных искусств, не поддаваясь в каждом отдельном случае восстановлению посредством их суммирования, посредством синестезии или некоего целостного искусства. В качестве знаковой системы языку надлежит смиренно превратиться в исчисление, чтобы познавать природу, следует оставить претензию быть ей подобным. В качестве образа надлежит ему смиренно превратиться в отображение, чтобы быть всей природой - отказаться от претензии ее познать. В условиях прогрессирующего развития Просвещения лишь аутентичным произведениям искусства удавалось избегать неприкрытой имитации того, что и без того уже есть. Расхожая антитеза искусства и науки, отрывающая их друг от друга в качестве сфер культуры для того, чтобы сделать их, в качестве таковых, коллективно управляемыми, в конечном итоге предоставляет им, как полным противоположностям, возможность в силу их собственных тенденций переходить друг в друга. Наука, в ее неопозитивистской интерпретации, становится эстетизмом системой сменных знаков, свободных от какой бы то ни было интенции  , системе трансцендентной: игрой, каковой математики уже с очень давних пор гордо провозгласили свое дело. Но искусство интегральной отображаемости оказывается тут предписанным вплоть до техник, используемых позитивистской наукой. Оно и в самом деле еще раз становится миром, идеологическим удвоением, покладистой репродуцируемостью. Разъединение знака и образа было неотвратимым. Но если оно в пароксизме самодовольства безоглядно гипостазируется 
 
 
  
 
==33 
 
  
 
Понятие просвещения 
 
  
 
вновь, каждый из обоих изолированных принципов толкает лишь к разрушению истины. 
 
Бездну, которая разверзлась при этом разъединении, философия видит в соотношении созерцания и понятия и неустанно, но тщетно пытается сызнова и сызнова сомкнуть: посредством этой попытки она даже получает свою дефиницию. Правда, чаще всего вставала она на сторону того, от чего заимствует она имя свое. Платон изгоняет поэзию тем же жестом, что и позитивизм - учением об идеях. Своим многими столь превозносимым искусством Гомер, по Платону, не осуществил никаких реформ ни в общественной, ни в частной жизни, не выиграл ни одной войны, не сделал ни одного открытия. Нам ничего неизвестно о тех многочисленных приверженцах, которыми он бы почитался или был любим. Искусство еще должно доказать свою полезность .²² Подражательство им, как и иудеями, объявляется вне закона. Разумом и религией принцип волшебства подвергается опале. Уже в виде отступнического дистанцирования от привычного существования, в качестве искусства, он третируется как нечто постыдное; практикующие его становятся бродячим людом, претерпевающими невзгоды номадами, не имеющими родины средь оседлых. На природу более не следует влиять посредством уподобления, ее следует подчинять себе посредством труда. У произведения искусства с колдовством то общее, что самим собой учреждает оно замкнутую сферу, исключенную из контекста профанного бытия. В ней властвуют особые законы. Подобно тому, как в ходе церемониала колдун первым делом отграничивает от всего окружающего мира то место, в котором надлежит разыграться действу священных сил, во всяком произведении искусства его абрис изолирует себя от действительности. И именно тем отказом от воздействия, который отличает искусство от магической симпатии, устанавливается более глубокая преемственность по отношению к наследию магии. Им выдвигается чистый образ в противовес телесной экзистенции, элементы которой этот образ снимает в себе. Сам смысл произведения искусства, эстетической видимости, состоит в том, чтобы быть 
 
²² Ср. Платон. Десятая книга "Государства". 
 
 
  
 
==34 
 
  
 
Макс ХОРКХАЙМЕР, Теодор В.АДОРНО 
 
  
 
тем, чем в любом колдовстве примитива становилось новое, ужасавшее его событие: явленностью целого в частном. В произведении искусства всегда, вновь и вновь осуществляется то удвоение, посредством которого вещь являла себя в качестве чего-то духовного, становилась проявлением мана. Так образуется его аура. Будучи выразителем тотальности, искусство претендует на сан абсолюта. Потому-то и склоняется философия время от времени к тому, чтобы признать за ним приоритет над понятийным познанием. Согласно Шеллингу, искусство начинается там, где отказывает человеку его знание. Он считал его "прообразом науки, и туда, где уже находится искусство, науке предстоит еще дойти ".²³Разрыв между знаком и образом вполне в духе его учения "полностью снимается любым отдельно взятым изобразительным актом искусства ".²⁴Подобного рода доверие к искусству буржуазный мир испытывал чрезвычайно редко. В тех случаях, когда им ограничивалось знание, это, как правило, происходило для того, чтобы уступить место вере, а не искусству. С ее помощью воинствующая религиозность последующих поколений, Торквемада, Лютер, Магомет, намеревалась добиться примирения духа и бытия. Но вера есть понятие привативное: как вера она уничтожается, как только перестает беспрерывно выставлять напоказ свою противоположность знанию или же свою гармонию с ним. Будучи ориентированной на ограничение знания, она сама оказывается ограниченной. Предпринятая протестантизмом попытка создания такого вероисповедания, в котором трансцендентный принцип истины, без которого оно не могло бы существовать, обретался бы, как и в глубокой древности, непосредственно в слове и которым тем самым последнему возвращалась бы его символическая власть, была оплачена? ценой послушания слову, и притом не только сакральному. В силу того, что вера неизбежно продолжает оставаться скованной со знанием, будь то в качестве его друга или врага, она увековечивает раскол между ними самой той борьбой, которую ведет она за его преодо- 
 
23 Erster Entwurfeines Systems der Naturphilosophie. Fuenfter Hauptabschnitt. Werke. Erste Abteilung, Band II, S.623. 
 
 ²⁴ Ibid., S.626. 
 
 
  
 
==35 
 
  
 
Понятие просвещения 
 
  
 
ление: ее фанатизм является признаком ее неистинности, объективным признанием того, что тот, кто всего лишь верует, тем самым как раз уже более и не верует. Нечистая совесть - ее вторая природа. В необходимо присущем ей тайном сознании собственной неполноценности, имманентной ей противоречивости в деле превращения умиротворения в свою специальность следует искать причину того, что добросовестность верующих уже с давних пор была раздражающей и опасной. Не в качестве неких сумасбродств, а в качестве пресуществления самого принципа веры практиковались в свое время мерзости огня и меча. Контрреформации и Реформации. Вера постоянно выставляет себя явлением того же пошиба, что и всемирная история, которой она хотела бы управлять, в Новое время она даже становится излюбленным средством последней, ее специфической хитростью. Безудержным тут становится не только Просвещение девятнадцатого столетия, как то констатировалось уже Гегелем, но, и никто другой не был осведомлен об этом лучше, чем он, движение самой мысли. Как в самых низменных, так и в самых высочайших прозрениях уже содержалась их дистанцированность от истины, превращающая ее апологетов в лжецов. Парадоксия веры вырождается, в конечном итоге, в мошенничество, в миф двадцатого столетия, а ее иррациональность - в рациональный инструмент в руках тех беззаветных просветителей, которые ведут общество к варварству 
 
Как только в историю привходит язык, его мэтры становятся жрецами и кудесниками. Оскорбляющий символы именем властей небесных передается в руки властей земных, быть полномочными представителями которых призваны соответствующие органы общества. То, что этому предшествовало, сокрыто во мраке. Судороги ужаса, в которых рождается мана, по меньшей мере везде, где находит это этнология, бывают санкционированы старейшинами племен. Неидентичная, растекающаяся мана насильственно материализуется человеком и делается консистентной. Волхвы проворно заселяют любое из мест ее эманациями и подчиняют многообразие сакральных ритуалов многообразию сакральных областей. Развивая мир духовный и его свойства, они развивают свое профессиональное знание и свою власть. Самое 
 
 
  
 
==36 
 
  
 
Макс ХОРКХАЙМЕР, Теодор В.АДОРНО 
 
  
 
существо сакрального переносится на волхва, с ним дело имеющего. На первоначальной номадической стадии члены племени еще принимают самостоятельное участие в акте воздействия на ход природы. Дичь выслеживается мужчинами, женщины заняты работой, не требующей строгого надзора. Сколь велико было предшествующее тому насильственное приучение к столь простому порядку, определить невозможно. Им мир уже поделен на сферу действия власти и на профанное. Им ход природы уже возведен, в качестве истечения мана, в норму, требующую безоговорочной покорности. Но в то время как дикарь-кочевник при всей своей покорности еще принимал также и непосредственное участие, сам переодеваясь в дичь с тем, чтобы иметь возможность незаметно подкрасться к ней, в колдовских ритуалах, таковую покорность ограничивавших, в более поздние периоды общение с духами и покорность были распределены между различными классами рода человеческого: власть - одним, послушание - другим. Повторяющиеся, вечно одинаковые естественные процессы вдалбливались в головы порабощенных, как из чужих племен, так и из собственных клик, в качестве ритма труда тактом, задаваемым ударами дубин и розог, отзвук которых внятно различим в бое каждого варварского барабана, в монотонности всякого ритуала. Символы приобретают выразительность фетиша. Повторяемость природы, ими обозначаемая, в ходе дальнейшего развития неизменно обнаруживает себя в качестве репрезентируемой ими перманентности социального принуждения. Опредмеченный до состояния устойчивого образа ужас становится знаком упрочившегося господства привилегированных. Но таковыми оказываются и общие понятия, даже в том случае, если все образное от них уже отчуждено. Дедуктивной формой науки все еще отображается иерархия и принуждение. Подобно тому, как первыми категориями репрезентировался организованный род и его власть над отдельными его представителями, логический порядок в целом, правила взаимозависимости, сцепления, объем и смычка понятий основываются на соответствующих отношениях социальной действительности, на разделении труда .²⁵ Прав- 
 
²⁵ Ср. E.Durkheim. De quelques fonnes primitives de classification. L'Annee Sociologique. Band IV, 1903, S.66ff. 
 
 
  
 
==37 
 
  
 
Понятие просвещения 
 
  
 
да, этот социальный характер форм мышления является, как тому учит Дюркгейм, не проявлением общественной солидарности, а свидетельством нерасторжимого единства общества и господства. Господство наделяет общественное целое, в котором оно столь прочно обосновывается, повышенной консистентностью и мощью. Разделение труда, в которое социально развивается господство, служит самосохранению порабощенного целого. Но тем самым с необходимостью целое как целое, деятельность имманентного ему разума, становится исполнителем воли партикулярного. Господство противостоит единичному в качестве всеобщего, как воплощенный в действительности разум. Мощь всех членов общества, у которых как таковых нет иного выхода, опять и опять суммируется, в силу навязываемого им разделения труда, в реализацию как раз того целого, чья рациональность тем самым, в свою очередь, умножается. То, что происходит со всеми благодаря немногим, неизменно осуществляется в виде торжества многих над единичным: гнет общества всегда несет на себе одновременно и черты гнета коллектива. Именно это единство коллективности и господства, а не непосредственная социальная всеобщность, солидарность, находит свое выражение в формах мышления. Философскими понятиями, при помощи которых изображался мир Платоном и Аристотелем, благодаря выдвигаемой ими претензии на всеобщую значимость обосновываемые ими властные отношения были возведены в ранг истинной действительности. Они ведут свое происхождение, как это утверждается у Вико ,²⁶ от рыночной площади Афин; с равной чистотой отражают они и законы физики, и равенство свободнорожденных граждан, и неполноценность женщин, детей, рабов. Сам язык наделяет тут высказываемое, отношения господства, той всеобщностью, которую он присваивает себе в качестве средства общения в гражданском обществе. Метафизический нажим, применение санкций посредством идей и норм, был не чем иным, как гипостазированием тех жесткости и отстраненности, которые надлежало обретать понятиям повсеместно там, где сообше- 
 
²⁶ G.Vico. Die Neue Wissenschaft ueber die gemeinschaffliche Natur der Iker. Uebers. von Auerbach. Muenchen, 1924, S.397. 
 
 
  
 
==38 
 
  
 
Макс ХОРКХАЙМЕР, Теодор В.АДОРНО 
 
  
 
ство властителей смыкалось языком воедино для выполнения своей командной функции. В качестве подобного рода удостоверения общественной власти языка, по мере того, как эта власть усиливается - идеи становятся все менее и менее необходимыми, а языком науки им и вовсе приуготавливается конец. Не к оправданию сознанием апеллирует та суггестия, которая все еще хранит в себе нечто от ужаса перед фетишем. Единство коллективности и господства, напротив, проявляется в той всеобщности, которой дурное содержание с неизбежностью навязывается языку, будь то языку метафизическому или научному. Метафизическая апология разоблачает несправедливость существующего, по меньшей мере, неконгруэнтностью понятия и действительности. В беспристрастности языка науки бессильное окончательно утрачивает способность самовыражения и лишь просто существующее находит свой нейтральный знак. Такая нейтральность метафизична более, чем сама метафизика. Просвещением, в конце концов, изничтожаются не только символы, но и их преемники, всеобщие понятия, в результате чего от метафизики не остается ничего, кроме абстрактного страха перед коллективом, из которого она возникла. Просвещение является для понятий тем же, чем индустриальный трест является для рантье: никому не дано чувствовать себя в безопасности. Даже если позитивизмом логическим вероятности и был предоставлен шанс, этнологическим позитивизмом она была отождествлена с сущностью. "Наши расплывчатые представления о шансе и квинтэссенции являются бледными пережитками этого гораздо более богатого понятия "²⁷, а именно - понятия магической субстанции. 
 
Будучи номиналистическим. Просвещение останавливается перед именем, перед не имеющим объема точечным понятием, именем собственным'. Действительно ли, как это утверждалось некоторыми ²⁸, имена собственные первоначально являлись одновременно и родовыми именами, с достаточной достоверностью уже не удастся установить, оче- 
 
²⁷ Hubert et Mauss. Ibid., S.I 18. 
 
28 Ср. Toennies. Philosophische Terminologie. In: Psychologisch-Soziologische Ansicht. Leipzig, 1908, S.31. 
 
 
  
 
==39 
 
  
 
Понятие просвещения 
 
  
 
видно лишь, что первые пока еще не разделили участь последних. Отрицаемая Юмом и Махом субстанция Я не является той же самой, что и субстанция имени. А в иудейской религии, в которой идея патриархата усиливается вплоть до изничтожения мифа, благодаря запрету на произнесение имени Бога все еще признается связь между именем и бытием. Расколдованный мир иудаизма примиряется с магией путем негации ее в идее Бога. Иудейская религия нетерпима к слову, способному даровать утешение отчаянию всего смертного. Надежда связывается ею исключительно лишь с запретом взывать к идолу как к богу, к конечному как к бесконечному, ко лжи как к истине. Ручательством спасения становится отречение ото всех верований, ее подменяющих, познанием - доносительство на ослепление. Правда, отрицание тут не является абстрактным. Не признающее никаких исключений опровержение всего позитивного, стереотипная формула аннулирования, применяемая буддизмом, ставит себя выше запрета называть абсолют по имени, как и его противоположность, пантеизм, или его карикатура -буржуазный скепсис. Провозглашение мира ничем или всем есть мифология и гарантированный путь к спасению сублимированных магических практик. Самодовольство обо всем заранее осведомленного всезнайства и преображение негации в путь к спасению являются ложными формами сопротивления обману. Правота образа оказывается спасенной в ходе неукоснительного соблюдения запрета на него. Подобного рода строгое соблюдение запрета, "определяющая негация "²⁹, никоим образом не является, в силу суверенности абстрактного понятия, невосприимчивым к соблазнам восприятия, как это имеет место в случае скепсиса, для которого как ложное, так и истинное равным образом ничтожны. Определяющей негацией несовершенные представления об абсолютном, кумиры, отвергаются не так, как это делается ригоризмом, т.е. не путем сопоставления их с идеями, соответствовать которым они не в состоянии. Диалектикой, напротив, всякий образ выявляется в качестве письма. Она учит вычитывать в его чертах признание в собственной ложности, лишающее его власти и присваивающее ее только истине. Тем самым язык становится чем-то большим, чем просто

знаковой системой. При  помощи понятия определяющей негации Гегелю удалось выделить некий элемент, отличающий Просвещение от того позитивистского распада, к которому он его причисляет. Правда, благодаря тому, что им осознанный результат процесса негации в целом - тотальность в системе и истории - в конце концов все же превращается в абсолют, он преступает запрет и сам впадает в мифологию. 
 
То же самое происходит не только с его философией, этим апофеозом прогрессивно развивающегося мышления, но и с самим Просвещением, с той его трезвостью, которой, по его мнению, отличается оно и от Гегеля, и от метафизики вообще. Ибо Просвещение тоталитарно как ни одна из систем. Неистина его коренится не в том, в чем издавна упрекали его романтически настроенные противники, не в аналитическом методе, не в редукции к элементам, не в разрушении посредством рефлексии, но в том, что для него всякий процесс является с самого начала уже предрешенным. Когда некой математической процедурой неизвестное превращается в неизвестное того или иного уравнения, на нем тем самым ставится клеймо давно и хорошо известного, еще до того, как устанавливается какое бы то ни было его значение. Природа, как до, так и после квантовой теории, является тем, чему надлежит быть постигнутым математическим образом; что тому противится, все неразложимое и иррациональное подвергается травле со стороны математических теорем. Путем предупреждающей идентификации до конца промысленного математизированного мира с истиной Просвещение надеется обезопасить себя от рецидива мифа. Им учреждается единство мышления и математики. Тем самым последняя, так сказать, спускается с цепи, превращается в абсолютную инстанцию. "Здесь бесконечный мир составлен из мира идеальных объектов как таковых, а не из обособленных, несовершенных и случайно данных нашему познанию, любой объект постигается в его бытии самом по себе рациональным, системным, единым методом в бесконечном процессе познания. ... У Галилея математизация природы идеализирует ее саму с помощью математики нового времени, а говоря языком современной математики, природа становится математическим многообразием ."³⁰Мышление 
 
³⁰ Edmund Husserl. "Die Krisis der europaeischen Wissenschaften und die 
 
 
  
 
==41 
 
  
 
Понятие просвещения 
 
  
 
опредмечивается в самодеятельно протекающий, автоматический процесс, подражающий машине, им самим порождаемой лишь для того, чтобы она в конечном итоге смогла его заменить. Просвещением ³¹ классическое требование мыслить само мышление - получившее радикальное развитие в философии Фихте - было отброшено прочь потому, что оно пренебрегло заповедью следовать велениям практики, соблюдать которую со своей стороны столь стремился Фихте. Математический метод становится как бы ритуалом мысли. Несмотря на свою аксиоматическую самоограниченность, он учреждает себя в качестве необходимого и объективного: им мышление превращается в вещь, инструмент, по его же собственной терминологии. Но благодаря такого рода мимезису, в ходе которого мышление приравнивается к миру, фактическое до такой степени становится в своем роде единственным, что даже отречение от бога подпадает под вердикт, выносимый по поводу метафизики как таковой. Позитивизмом, выступающим в роли судебной инстанции просвещенческого разума, на всякого рода распутничанье в интеллигибильных мирах теперь не просто налагается запрет, оно расценивается уже в качестве бессмысленной болтовни. Ему не нужно - к его счастью - быть эстетическим, потому что овеществленное мышление не способно даже на постановку вопроса. Официальному культу, как не имеющей познавательной функции особой сфере общественной деятельности, позитивистская цензура попустительствует столь же охотно, как и искусству; отречению, самому выступающему с претензией на то, чтобы быть познанием - никогда. Уклонение мышления от своего дела, отделки фактически уже наличного, выход за пределы круга привычного существования, сциентистским образом мыслей считается безумием и самоуничтожением точно так же, как примитивным кол- 
 
transzendentale Phaenomenologie". In: Philosophia. Belgrad, 1936, S.95 if, (Э.Г.ус-серль. "Кризис европейских наук и трансцендентальная феноменология. Введение в феноменологическую философию (главы из книги)". Исправленный (июнь 1997) перевод А.П.Огурцова. - "Вопросы философии", 1992, №7, с. 147-148. 
 
31 Ср. Schopenhauer. Parerga und Paralipomena. Band II, # 356. Werke. Ed. Deussen,BandV,S.671. 
 
 
  
 
==42 
 
  
 
Макс ХОРКХАЙМЕР, Теодор В.АДОРНО 
 
  
 
дуном - выход за пределы магического круга, очерченного им для сотворения заклинаний, и в обоих случаях нарушение табу должно действительно оборачиваться несчастьем для злоумышленника. Порабощением природы очерчивается тот круг, в котором замыкается мышление критикой чистого разума. Кант соединил учение о неустанно тяжком, в бесконечность устремленном прогрессе с настойчивым утверждением его недостаточности и извечной ограниченности. Указание, данное им, стало изречением оракула. Нет такого бытия в мире, которое было бы непроницаемым для науки, но то, что является проницаемым для науки, не есть бытие. Согласно Канту, философское суждение всегда нацелено на нечто новое, и тем не менее, оно не познает ничего нового, ибо всего лишь неизменно повторяет то, что уже было заложено разумом в предмет. Но этому надежно укрывшемуся в разделах науки от грез духовидца мышлению предъявляется счет: мировое господство над природой оборачивается против самого мыслящего субъекта, от него не остается ничего, кроме как раз того вечно одного и того же "Я мыслю", которому надлежит сопровождать все мои представления. И субъект, и объект становятся ничтожными. Абстрактной самости, правооснованию всякого протоколирования и систематизирования, не противостоит ничего, кроме абстрактного материала, не имеющего никаких иных свойств, кроме свойства быть субстратом подобного рода обладания. Уравнение духа и мира в конце концов оказывается делимым без остатка, но только таким образом, что обе его стороны взаимно сокращают друг друга. Редукция мышления к математическому аппарату включает в себя применение принудительных санкций по отношению к миру в качестве его собственного мерила. То, что кажется триумфом субъективной рациональности, подчинение всего сущего логическому формализму, покупается ценой покорного подчинения разума непосредственно данному. Стремление постичь существующее как таковое, маркировать в данностях опыта не просто их абстрактные пространственно-временные соотношения, при помощи которых их затем можно было бы надежно упаковать, но мыслить их как нечто поверхностное, как подлежащие опосредованию моменты понятия, своего наполнения достигающие лишь в ходе развития их общественного,  
 
 
  
 
==43 
 
  
 
Понятие просвещения 
 
  
 
исторического, человеческого смысла - все, на что притязает познание, отбрасывается прочь. Последнее притязает не на то, чтобы быть всего лишь восприятием, классифицированием и исчислением, но на то, чтобы быть именно определяющей негацией в каждом отдельном случае непосредственно данного. Но математическим формализмом, чьим медиумом является число, самый абстрактный образ непосредственно данного, мысль вместо того прочно удерживается в границах чистой непосредственности. Фактическое доказывает свою правоту, познание ограничивается неизменным повторением себя же самого, мысль превращается в чистую тавтологию. Чем в большей степени подчиняет себе машинерия мышления сущее, тем большей становится ее слепота при его воспроизведении. Тем самым Просвещение отбрасывается вспять, в мифологию, от которой ему так никогда и не удалось ускользнуть. Ибо мифология в своих фигурах отображает эссенциальность существующего - цикличность, роковую неизбежность, господство мира - как истину и отказывает в надежде. Выразительностью мифологического образа, равно как и ясностью научной формулы удостоверяется извечность фактически наличного, а просто существующее выражается в качестве смысла, блокируемого им. Мир как гигантское аналитическое суждение, единственное, что еще остается ото всех грез науки, есть явление того же пошиба, что и космический миф, связывавший смену весны и осени с похищением Персефоны. Неповторимость мифологического события, долженствующая легитимировать фактически происходящие события, иллюзорна. Первоначально похищение богини было непосредственно одним с умиранием природы. Оно повторялось с каждой осенью, и само повторение было не последовательностью расставания, но всякий раз тем же самым. С кристаллизацией сознания времени это событие оказалось фиксированным в качестве неповторимого в прошлом и ужас перед смертью в каждом новом годичном цикле пытались ритуально умерить путем рекурсии к давно минувшему. Но это расставание бессильно. В силу полагания данного события как безвозвратно прошедшего цикл приобретает характер неотвратимого, и ужас давно прошедших времен изливается на событийность в целом в качестве его простого повторения. Процедура подведе- 
 
 
  
 
==44 
 
  
 
Макс ХОРКХАЙМЕР, Теодор В.АДОРНО 
 
  
 
ния фактического под общее, будь то под былинную праисторию, будь то под математический формализм, символическое соотнесение события современности с событием мифическим, в ритуале, или с абстрактной категорией, в науке, являет новое в качестве уже предопределенного, таким образом на самом деле оказывающегося хорошо известным старым. Без надежды остается не бытие, но знание, в образном или математическом символе завладевающее бытием как схемой и увековечивающее сие. 
 
В мире просвещенном мифология вступает в сферу профанного. Основательно очищенное от демонов и их понятийных отпрысков наличное бытие приобретает характер ниспосланного свыше, миром первобытным приписывавшийся силам демоническим. Титулованная в качестве неумолимого факта социальная несправедливость, от которой ведут свое происхождение последние, сегодня оказывается столь же надежно канонизированной, как нечто вечно выскальзывающее из захвата, сколь неприкосновенен был шаман под защитой своих богов. Господство оплачивается не просто отчуждением человека от порабощаемых им объектов: с овеществлением духа заколдованными становятся отношения самих людей, и даже отношение единичного к себе самому. Последний сморщивается до размеров узлового пункта конвенциональных реакций и способов функционирования, объективно от него ожидаемых. Анимизм одушевил вещь, индустриализм овеществляет души. Экономическим аппаратом уже автоматически, еще до тотального планирования, товары наделяются ценностями, распоряжающимися поведением людей. С тех пор как с концом свободного обмена товары утрачивают все свои экономические качества за исключением их фетишистского характера, последний, подобно артриту, все более и более распространяется на все аспекты жизни общества. Бессчетными агентурными сетями массового производства и его культуры нормированные способы поведения единичного отчеканиваются в качестве единственно естественных, пристойных, разумных. Последним он сам определяется всего только как вещь, как статистический элемент, как success or failure. Масштабом для него является самосохранение, удавшееся или неудавшееся уподобление объективности его функции и тем образцам,  
 
 
  
 
==45 
 
  
 
Понятие просвещения 
 
  
 
которые задаются ею. Все иное, идея и криминальность, на собственном опыте узнает силу коллектива, осуществляющего надзор начиная со школьной семьи и кончая профессиональным союзом. И тем не менее сам грозный коллектив представляет собой всего-навсего обманчивую поверхность, под которой таятся силы, манипулирующие им как инстанцией насилия. Его брутальностью, удерживающей в узде единичного, столь же мало репрезентируются истинные свойства человека, сколь стоимостью - истинные свойства предметов потребления. Демонически искаженный облик, который вещи и люди обретают в свете свободного от предрассудков знания, отсылает к господству, к тому принципу, который некогда уже способствовал спецификации мана на духи и божества и завораживал взор в наваждении, насылаемом шаманами и колдунами. Фатальность, посредством которой в глубокой древности санкционировалась непостижимая смерть, переносится на постижимое без пробелов наличное бытие. Полуденный панический ужас, с которым природа была внезапно осознана людьми как всеединство, находит свое соответствие в той панике, которая сегодня готова разразиться в любой момент: люди ожидают, что мир, из которого нет выхода, будет взорван тем всеединством, которое суть они же сами и перед лицом которого они бессильны. 
 
Испытываемый Просвещением мифический ужас относится к мифу. Им он усматривается не просто в непроясненных словах и понятиях, как то мнит семантическая критика языка, но во всяком человеческом проявлении, не занимающем никакого места в служебном контексте пресловутого самосохранения. Тезис Спинозы "Conatus sese conservandi primum et inicum virtutis est fundamentum"³² содержит в себе воистину максиму всей западной цивилизации, в которой приходят в состояние покоя религиозные и философские различия, присущие буржуазии. Самость, которая после методического искоренения всех следов естественности в качестве мифологических не смеет более быть ни телом, ни кровью, ни душой, ни даже природным Я, образует собой, будучи 
 
32 Ethica. Pars IV, Propos XXII, Coroll. 
 
 
  
 
==46 
 
  
 
Макс ХОРКХАЙМЕР, Теодор В.АДОРНО 
 
  
 
сублимированной в трансцендентальный или логический субъект, средоточие разума, законодательную инстанцию действия. Тот, кто непосредственно, без рационального соотнесения с задачей самосохранения, предается жизни, отбрасывается, согласно вердикту как Просвещения, так и протестантизма, вспять, в доисторическое. Влечение как таковое, утверждают они, столь же мифологично, сколь и суеверие; служить богу, не постулирующему самости, такое же безумие, как и пьянство. Обоим прогресс приуготовляет одинаковую участь: обоготворения и погруженности в непосредственно природное бытие; самозабвение мысли, равно как и самозабвение похоти предается им проклятью. Опосредованным принципом самости является общественный труд любого единичного в буржуазном обществе; одним за него воздается увеличением капитала, другим - приростом сил для прибавочного труда. Но чем далее развивается процесс самосохранения благодаря буржуазному разделению труда, тем в большей степени форсируется им самоотчуждение индивидов, вынужденных и телесно и духовно формировать себя в соответствии с мерками технической аппаратуры. Это обстоятельство в свою очередь учитывается просвещенным мышлением: в конечном итоге, по всей видимости, трансцендентальный субъект познания как последнее напоминание о субъективности еще и сам упраздняется и заменяется несравненно более бесперебойной работой функционирующих автоматически системных механизмов. Субъективность улетучивается в логику будто бы произвольных правил игры, чтобы тем беспрепятственнее повелевать. Позитивизмом, уже, наконец, не останавливающимся перед этой в буквальном смысле слова химерой, самим мышлением, устраняется даже последняя инстанция разрыва между индивидуальным действием и социальной нормой. Технический процесс, в который опредмечивает себя субъект после искоренения себя из сознания, свободен от многозначности мифологического мышления, равно как и ото всякого смысла вообще, ибо разум сам становится тут всего только подсобным средством всеобъемлющего экономического аппарата. Он используется как всеобщий инструмент, пригодный для изготовления всех иных инструментов, жестко целенаправленный, столь же роковой, сколь и педантично расчетливая работа в материальном про- 
 
 
  
 
==47 
 
  
 
Понятие просвещения 
 
  
 
изводстве, чьи последствия для человека не поддаются никакому расчету. Его давнишняя честолюбивая мечта быть чистым органом целей наконец-то сбылась. Исключительность логических законов порождается именно этой однозначностью функции, в конечном счете - принудительным характером самосохранения. Последнее опять и опять превращается в выбор между выживанием и гибелью, отсвет которого все еще виден в принципе, гласящем, что из двух противоречащих друг другу положений только одно может быть истинным и только односложным. Формализм этого принципа и всей логики, в качестве каковой он себя учреждает, порождается непрозрачностью и запутанностью интересов в том обществе, в котором сохранение форм и сохранение единичного лишь случайным образом совпадают друг с другом. Изгнанием мышления из логики во всеуслышанье ратифицируется овеществление человека на фабрике и в бюро. Так распространяется табу на табуирующую власть. Просвещение - на дух, им же самим являющийся. Но тем самым природа, в качестве истинного самосохранения, спускается с цепи как раз тем процессом, которым было обещано ее окончательно изгнать - и в индивидууме ничуть не менее, чем в коллективной участи кризиса или войны. Если теория в качестве единственной нормы остается идеалом частной науки, практика должна стать жертвой безудержного хода мировой истории. Наконец-то постигнутая цивилизацией самость разрешается в стихию той бесчеловечности, избегнуть которой цивилизация стремилась с самого своего начала. Сбывается самый древний страх, страх утраты собственного имени. Чисто природное существование, анималистское и вегетативное, представляет для цивилизации абсолютную угрозу. Миметический, мифологический, метафизический способы поведения считаются ею поочередно преодоленными эпохами, карой за возврат к которым является ужас перед тем, что самость вновь будет превращена в ту чистую природу, отчуждение от которой было достигнуто ею ценой неслыханных усилий и которая поэтому внушает ей неслыханное отвращение. Живое воспоминание о старине, о номадических, и в тем большей степени о собственно препатриархальных стадиях, во все времена выжигалось из сознания людей самыми ужасающими наказаниями. Просвещенный дух заменил 
 
 
  
 
==48 
 
  
 
Макс ХОРКХАЙМЕР. Теодор В.АДОРНО 
 
  
 
пытку огнем и колесование стигматами, которыми он клеймит всякую иррациональность, ибо она ведет к гибели. Гедонизму была свойственна умеренность, крайности были ему не менее ненавистны, чем Аристотелю. Буржуазным идеалом естественности имеется в виду не аморфная природа, но добродетель середины. Промискуитет и аскеза, излишества и голод вопреки их противоположности друг другу являются непосредственно идентичными как силы распада. Посредством подчинения всей жизни требованиям ее сохранения повелевающее меньшинство гарантирует, наряду с собственной безопасностью, также и дальнейшее существование целого. Властвующий дух, начиная с Гомера и кончая модерном, стремится проложить свой путь между Сциллой регрессии к простому воспроизводству и Харибдой необузданной исполненности всего и вся; он с давних пор привык относиться с подозрением ко всякой иной путеводной звезде, кроме звезды меньшего зла. Немецкие неоязычники и адвокаты войны снова хотят выпустить на свободу желание. Но так как под стрессом труда в течение тысячелетий оно научилось себя ненавидеть, в условиях тоталитарной эмансипации оно остается вульгарным и изуродованным презрением к самому себе. Целиком и полностью оно остается во власти самосохранения, в духе которого оно было ранее того воспитано получившим тем временем отставку разумом. В поворотных пунктах западной цивилизации, начиная с перехода к религии Олимпа и кончая Ренессансом, Реформацией и буржуазным атеизмом, когда все новыми и новыми народами и слоями миф решительно вытеснялся, страх перед непостижимой, грозной природой, последствие ее же собственного овеществления и опредмечивания, низводился до анимистического суеверия, а порабощение природы внутренней и внешней превращалось в абсолютную цель жизни. И коль скоро процесс самосохранения, в конечном итоге, становится автоматическим, разум увольняется в отставку теми, кто в качестве кормчих производства, некогда вступив в права владения его наследием, теперь страшатся его в облике сих прав наследования лишенных. Сущностью Просвещения является альтернатива, неизбежность которой совпадает с неизбежностью господства. Люди всегда вынуждены были выбирать между подчинением природе или подчине- 
 
 
  
 
==49 
 
  
 
Понятие просвещения 
 
  
 
нием природы самости. С развитием городского товарного хозяйства сумрачный горизонт мифа озаряется солнцем калькулирующего разума, под чьими леденящими лучами вызревают всходы нового варварства. Под давлением господства человеческий труд с незапамятных времен уводил прочь от мифа, в зоне влияния которого он неизменно вновь и вновь оказывается в условиях господства. 
 
В гомеровском повествовании сохранено переплетение мифа, господства и труда. Двенадцатая песнь "Одиссеи" рассказывает о проплытии мимо сирен. Их соблазн - это соблазн потерять себя, забыться в прошлом. Но герой, которому он адресован, стал зрелым в невзгодах. В многообразии смертельных опасностей, которые ему удалось преодолеть, прошло закалку единство его собственной жизни, идентичность его личности. Точно так же, как вода, земля и воздух, различны для него регионы времени. Для него волны того, что было, отступаются от скалы современности, а будущее туманом маячит на горизонте. То, что Одиссей оставляет позади себя, вступает в мир теней: самость еще столь близка архаическому мифу, из чьего лона она вырвала себя, что для нее ее собственное, пережитое прошлое становится мифической архаикой. Жестко упорядочивая время, она пытается противостоять мифу. Трехчастная схема должна освободить мгновение настоящего от власти прошлого тем, что изгоняет последнее за абсолютную границу безвозвратности и предоставляет его, в качестве практично используемого знания, в распоряжение "теперь". Потребность спасти прошедшее в качестве живого вместо того, чтобы использовать его в качестве материала прогресса, удовлетворяется исключительно лишь в искусстве, которому принадлежит сама история в качестве изображения минувшей жизни. Пока искусство отказывается считаться познанием и, тем самым, подобно похоти, отгораживает себя от практики, оно будет терпимо общественной практикой. Но песнь сирен еще не лишена, как искусство, своей силы и могущества. Им ведомо "все, что на лоне земли многодарной творится "³³, тем более то, что претерпел сам Одиссей, "что случилось в троянской земле и какая / Участь по 
 
33 Одиссея. Пер. В.Жуковского. XII, 191. 
 
 
  
 
К оглавлению 
 
==50 
 
  
 
Маке ХОРКХАЙМЕР, Теодор В.АДОРНО 
 
  
 
воле бессмертных постигла троян и ахейцев ³⁴. Непосредственно заклиная только что прошедшее, они ставят под угрозу, обещая неотразимое сладострастие, с которым будет услышана их песнь, тот патриархальный порядок, который возвращает жизнь каждому только в обмен на его полную меру во времени. Тот, кто поддается на их обман, гибнет там, где добивается существования у природы единственно лишь неустанное присутствие духа. Если сиренам ведомо все, что было, то цена, которую они требуют за это - будущее, и обещание счастливого возвращения - всего лишь обман, которым прошлое ловит поддавшихся страсти. Одиссей предупрежден Кирке, божеством обратного превращения в животное, которой он сумел противостоять и которая за это делает его способным сопротивляться и иным силам распада. Но чары сирен могущественнее и превосходят его силы. Никому из услыхавших их песнь не удается устоять. Что-либо ужасающее человечество было вынуждено учинять над самим собой до тех пор, пока не была создана самость, идентичный, целенаправленный, мужской характер человека, и нечто от этого все еще повторяется детством каждого. Усилие удерживать прочную спаянность Я присуще Я на всех этапах, и соблазн его потерять всегда сочетался со слепой решимостью к его сохранению. Наркотическое упоение, которое заставляет расплачиваться за эйфорию суспендирования самости смерти подобным сном, является одним из древнейших общественных мероприятий, посредничающих между самосохранением и самоуничтожением, попыткой самости пережить самое себя. Страх утратить самость и вместе с самостью упразднить границу между собой и иной жизнью, боязнь смерти и разрушения соединены братскими узами с тем обещанием счастья, под угрозой которого цивилизация находилась всегда. Ее путь был путем послушания и труд, над которым исполненность беспрестанно сияла как всего лишь видимость, иллюзия, как бессильная красота. Мысли Одиссея, одинаково чуждой и собственной смерти и собственному счастью, ведомо это. Он знает только две возможности избежать опасности. Одну он предписывает своим спутникам. Он затыкает им уши воском, и они 
 
³⁴ Там же, XII, 189-90 
 
 
  
 
==51 
 
  
 
Понятие просвещения 
 
  
 
должны грести изо всех сил. Кто хочет выстоять, не смеет внимать соблазну безвозвратно минувшего, а на это он способен только тогда, когда он не способен его слышать. Об этом общество заботилось всегда. Бодро и собранно надлежит трудящимся смотреть вперед и забыть обо всем постороннем. Любое побуждение, заставляющее их отвлечься, им надлежит ожесточенно сублимировать в дополнительное усилие. Так они станут практичными. Иную возможность избирает для самого себя Одиссей, повелитель, заставляющий трудиться на себя других. Он слушает и слышит, но бессильно привязанный к мачте, и чем большим становится соблазн, тем прочнее заставляет он приковывать себя - так впоследствии бюргеры тем упорнее даже самим себе отказывали в счастье, чем ближе оно к ним придвигалось с ростом их собственной власти и могущества. Услышанное им остается для чего без последствий, он в состоянии всего лишь только кивать головой, требуя, чтобы его отвязали, но слишком поздно, его спутники, которые сами не слышат, знают только об опасности пения и ничего - о его красоте, и оставляют его привязанным к мачте, чтобы спасти и его и себя. Они воспроизводят жизнь угнетателя заодно со своей собственной, и последний уже более не в состоянии отречься от своей социальной роли. Узы, которыми он необратимо прикован к практике, устраняют в то же время из практики сирен: их чары нейтрализуются, превращаясь в предмет созерцания, в искусство. Прикованный присутствует на концерте, он так же неподвижен, вслушиваясь в исполняемое, как позднее - публика во время концерта, и его вдохновенный призыв к освобождению уже стихает подобно аплодисментам. Так расходятся врозь, в ходе расставания с архаической древностью, наслаждение искусством и физический труд. Эпос уже содержит настоящую теорию. Ценности культуры состоят в отношении строгого соответствия с командно управляемым трудом, и совместно с последним имеют своим основанием принудительную неизбежность общественного господства над природой. 
 
Меры, принятые на корабле Одиссея при виде сирен, являют собой пророческую аллегорию диалектики Просвещения. В той же степени, в какой заместительство является мерилом господства и того предельного могущества, которое позволяет замещать себя при отправлении 
 
 
  
 
==52 
 
  
 
Макс ХОРКХАЙМЕР, Теодор В.АДОРНО 
 
  
 
большинства функций, заместительство представляет собою двигатель и прогресса и регресса одновременно. При данных общественных отношениях быть исключенным из процесса труда - не только для безработных, но даже и на противоположном социально полюсе - означает подвергнуться увечью. Верхи постигают наличное бытие, с которым им более не требуется иметь дело, всего только как субстрат и полностью закостеневают в командную самость. Примитивом природная вещь постигалась всего только как неуловимый предмет вожделения, "но господин, который поставил между вещью и собой раба, встречается благодаря этому только с несамостоятельностью вещи и потребляет ее полностью; сторону же самостоятельности (вещи) он предоставляет рабу, который ее обрабатывает ."³⁵ Одиссея замещают в труде. Подобно тому, как он не способен поддаться соблазну поступиться собой, своей самостью, для него как собственника под конец излишним становится также и участие в труде, в конце концов даже и в руководстве им, в то время как его спутники при всей их близости к вещам не в состоянии насладиться плодами труда своего, потому что он выполняется ими в принудительном порядке, на грани отчаяния, с насильственно заткнутыми органами чувств. Раб остается порабощенным и душой и телом, господин регрессирует. Еще никакому господству не удавалось снизить цену этой расплаты, и кругоподобие истории в ее прогрессивном развитии во многом объясняется такого рода слабостью, эквивалентом силы. Человечество, чье мастерство и эрудиция все более и более дифференцируются с развитием разделения труда, одновременно оттесняется на антропологически более примитивную ступень, ибо продолжительностью господства обусловливается, при техническом облегчении существования фиксация инстинктов посредством усиленного их подавления. Фантазия чахнет. Беда не в том, что индивиды оказываются не в состоянии соответствовать уровню развития общества или его материального производства и становятся его аутсайдерами. Там, где развитие машины уже обернулось развитием машинерии господства, 35 Hegel. Phaenomenologie des Geistes. Ibid., S. 146. (Гегель. "Феноменология духа". Перевод Г.Шпета. Сочинения, т. IV, Соцэгиз, М., 1959, с. 103.) 
 
 
  
 
==53 
 
  
 
Понятие просвещения 
 
  
 
так что и техническая и социальная тенденции, с давних пор переплетавшиеся друг с другом, теперь окончательно конвергируют в тотальном охвате человека, аутсайдеры не просто репрезентуют неистину. Напротив того, приспособление к власти прогресса уже влечет за собой прогресс власти, всякий раз заново порождая те инволюционные процессы, которыми в обратном уличается не несостоявшийся, но как раз состоявшийся прогресс. Проклятием безудержного прогресса является безудержная регрессия. 
 
Последняя не ограничивается опытом чувственно воспринимаемого мира, связанным с телесной близостью, но поражает равным образом и самовластный интеллект, который отделяется от чувственного опыта, чтобы поработить последний. Унификация интеллектуальных функций, в силу которой осуществляется господство над чувствами, резиньяция мышления к установлению согласия означает обеднение мышления, равно как и опыта; разделение обеих сфер наносит ущерб обеим. В ограничивании мышления организацией и администрированием, в котором упражняются начальники, начиная с хитроумного Одиссея и кончая наивным генеральным директором, соположена та ущербность, которой бывают поражены великие, как только речь уже не идет о манипулировании малыми мира сего. Дух действительно становится аппаратом господства и самообуздания, в чем ему с самых давних пор отказывала буржуазная философия. Глухие уши, унаследованные покладистыми пролетариями со времен мифа, не имеют никакого преимущества перед неподвижностью повелителя. Незрелостью тех, кем правят, живет перезрелость общества. Чем сложнее и изощреннее социальная, экономическая и хозяйственная аппаратура, на чье обслуживание системой последнее. Элиминирование качеств, перерасчет их в функции привносится из науки производства уже с давних пор настраивается человеческое тело, тем беднее переживания, к которым способно, посредством рационализированных форм труда, в мир опыта народов и вновь уподобливает последний, в тенденции, миру опыта земноводных. Сегодня регрессия масс - это неспособность собственными ушами слышать неслышимое, собственными руками дотрагиваться до неосязаемого, это - новый вид ослепления, который приходит на 
 
 
  
 
==54 
 
  
 
Маке ХОРКХАЙМЕР, Теодор В.АДОРНО 
 
  
 
смену любой из побежденных форм мифического ослепления. При посредстве тотального, объемлющего все без исключения отношения и побуждения общества, люди опять превращаются именно в то, против чего был направлен закон развития общества, принцип самости: во всего лишь видовые существа, друг другу тождественные благодаря изолированию в принудительно управляемой коллективности. Гребцы, лишенные возможности говорить друг с другом, все до единого подчинены одному и тому же ритму - подобно современным рабочим на фабрике, в кино и в коллективе. К конформизму вынуждают конкретные условия труда в обществе, а не сознательные воздействия, способные лишь добавочно оглуплять угнетенных и отвращать их от истины. Бессилие трудящихся является не уловкой власть имущих, а логическим следствием того индустриального общества, в которое, в конце концов, в ходе усилий избавиться от его владычества, превратился античный фатум. 
 
Но эта логическая необходимость не является окончательной. Она остается связанной с господством в качестве его отражения и инструмента одновременно. Оттого-то и является ее истинность ничуть не менее сомнительной, чем ее очевидность - неотвратимой. Конечно, конкретно обозначенных сомнений у мышления всегда было предостаточно. Но как раз раб является тем, чему не может по своему произволу положить конец господин. В силу того, что господство, с тех пор как люди стали оседлыми и затем в условиях товарного хозяйства, овеществляет себя в виде закона и организации, оно вынуждено себя ограничивать. Инструмент обретает самостоятельность: опосредствующей инстанцией духа независимо от воли правителей смягчается непосредственность экономической несправедливости. Инструменты господства, которым надлежит овладеть всеми без исключения, язык, оружие, наконец машины, в свою очередь должны позволить всем без исключения овладеть собой. Так в условиях господства пролагает себе путь момент рациональности, от него в то же время отличный. Предметностью средства, делающей его универсально доступным, его "объективностью" для всех без исключения уже имплицируется критика господства, в качестве средства которого взращивалось мышление. На пути 
 
 
  
 
==55 
 
  
 
Понятие просвещения 
 
  
 
от мифологии к логистике мышлением был утрачен элемент рефлексии над самим собой, и- сегодня машинерия изувечивает людей, даже когда вскармливает их. Но в облике машины отчужденное рацио движется к такому обществу, которое способно примирить мышление в его окостенелой форме в качестве равным образом как материальной, так и интеллектуальной аппаратуры с освобожденной живой мыслью и соотнести его с самим обществом как с его реальным субъектом. С самых давних пор партикулярное происхождение мышления и его универсальная перспектива были неотделимы друг от друга. Сегодня, с превращением мира в индустрию, перспектива всеобщности, становления мышления действительностью общества является до такой степени широко открытой, что из-за нее власть имущие как от всего только лишь идеологии отрекаются уже и от самого мышления. Предательским проявлением нечистой совести тех клик, которые, в конечном итоге, оказываются воплощением экономической необходимости, является то обстоятельство, что в подобного рода откровениях, начиная с интуиции фюрера и кончая динамическим мировоззрением, решительно в противовес всей прежней буржуазной апологетике собственные чудовищные злодеяния более не признаются необходимыми следствиями контекстов законности. Мифологические враки о миссии и судьбе, используемые ими при этом, не являются всецело ложью: уже более не объективные законы рынка являются тем, чем руководствуются в своих действиях предприниматели и что подталкивает к катастрофе. Скорее напротив, сознательными решениями генеральных директоров в качестве той равнодействующей, которая по принудительности ни в чем не уступает самым слепым механизмам ценообразования, выносится окончательный приговор прежнему закону стоимости и тем самым -участи капитализма. Сами господствующие не верят ни в какую объективную необходимость, даже если ими время от времени так именуется то, что ими измышляется. Они разыгрывают из себя инженеров всемирной истории. Только порабощенными то развитие, которое с каждым декретированным повышением жизненного уровня делает их на одну ступень бессильнее, воспринимается в качестве неприкосновенно необходимого. После того как жизненный достаток тех, кто вообще еще 
 
 
  
 
==56 
 
  
 
Макс ХОРКХАЙМЕР. Теодор В.АДОРНО 
 
  
 
может быть использован для обслуживания машин, обеспечивается минимальной частью рабочего времени, находящегося в распоряжении хозяев общества, наступает черед муштры избыточного остатка, чудовищной массы населения как дополнительной гвардии системы, предназначенной служить материалом для великих планов последней и сегодня и завтра. Их подкармливают как армию безработных. Низведение их до степени всего только объектов администрирования, которым заранее формируется любой из подразделов современной жизни вплоть до языка и восприятия, морочит им голову той объективной необходимостью, против которой, верится им, они ничего не могут поделать. Нищета как противоположность силы и бессилия в неизмеримой степени возрастает совместно с ростом мощностей, позволяющих надолго, если не навсегда избавиться ото всякой нищеты. Непроницаем для всякого единичного дремучий лес клик и институций, которыми, начиная с верховных командных высот экономики и кончая последним профессиональным рэкетом, обеспечивается безграничная поддержка существующего положения вещей. Для профсоюзного бонзы, не говоря уже о менеджере, пролетарий, доведись ему попасться им на глаза, представляет собой не более чем сверхкомплектный экземпляр, в то время как при мысли о возможности ликвидации собственного поста бонзу охватывает дрожь. 
 
Абсурдность состояния, при котором насилие системы над людьми возрастает с каждым шагом, освобождающим их от природного насилия, разоблачает атрофию разума разумного общества. Его необходимость является видимостью не меньшей, чем свобода предпринимателя, свою принудительную природу обнаруживающая в неизбежных для нее столкновениях и соглашениях. Подобного рода видимость, в которую, как в| забытье, погружается целиком и полностью просвещенное человечество, не в состоянии ликвидировать то мышление, которое, будучи органом господства, вынуждено делать выбор между приказанием и послушанием. Не в состоянии выпутаться из тех противоречий, в ловушке которых оно оказалось в праисторические времена, это мышление является все же достаточным для того, чтобы признать логику или-или, консеквентности и антиномии, при помощи которой ему уда- 
 
 
  
 
==57 
 
  
 
Понятие просвещения 
 
  
 
лось радикально эмансипировать себя от природы, в качестве самой этой природы, непримиренной и от самой себя отчужденной. Мышлением, в принудительном механизме которого рефлектируется и находит свое продолжение природа, именно в силу своей неудержимой последовательности рефлектируется также и само в качестве собственной, преданной забвению природы, в качестве механизма принуждения. Правда, представление является всего лишь инструментом. Мысля, люди дистанцируются от природы лишь для того, чтобы таким образом поставить ее перед собой, выяснить, какой ей надлежит быть. Подобно вещи, материальному инструменту, оказывающемуся тем же самым в различных ситуациях и таким образом отделяющему мир как хаотическое, многостороннее, диспропорциональное от известного, единого, идентичного, понятие является идеальным инструментом, безукоризненно подходящим ко всем случаям, где только оно может быть применено. Ибо мышление становится иллюзорным также и во всех тех случаях, когда стремится отрицать функцию разобщения, дистанцирования и опредмечивания. Всякое мистическое единение остается иллюзией, бессильным внутренним следом революции, от которой отреклись. Но благодаря тому, что Просвещение оказывается право, выступая против всякого гипостазирования утопии, и хладнокровно объявляет господство расколом, отрыв субъекта от объекта, преодолению которого оно препятствует, становится индикатором его собственной неистинности и являемой им истины. Гонения на суеверия, развертывавшиеся вместе с прогрессом господства, всегда означали одновременно и его компрометацию. Просвещение является чем-то большим, чем Просвещением, природой, внятной в ее отчуждении. В самопознании духа как в себе самой расколотой природе взывает, как и в доисторические времена, к себе самой природа, но уже более не непосредственно, при помощи мнимых ее имен, ее всесилие обозначавших, таких как мана, а будучи ослепленной, искалеченной. Обреченность природе заключена в порабощении природы, без которого нет духа. Тем отречением, которым дух заявляет о своем господствующем положении и прокладывает себе путь обратно в природу, рассеивается его властительная претензия, именно та, которая делает его рабом природы. 
 
 
  
 
==58 
 
  
 
Макс ХОРКХАЙМЕР, Теодор В.АДОРНО 
 
  
 
Если в своем бегстве от необходимости, в ходе прогресса и развития цивилизации человечество и не смогло удержаться от того, чтобы отказаться от собственно познания, то, по меньшей мере, оно уже более не принимает возводимые против необходимости валы, институты, практики властвования, которые в незапамятные времена были перенесены из области порабощения природы на общество, за гаранты грядущей свободы. Всяким шагом в прогрессе цивилизации одновременно с упрочением господства возрождалась также и перспектива его укрощения. Пока реальная история все еще остается сотканной из реального страдания, никоим образом не умаляемого ростом числа средств его устраняющих, реализация указанной перспективы перепоручается понятию, идее. Ибо оно, будучи наукой, не только дистанцирует человека от природы, но и, будучи самосознанием именно того мышления, которое в форме науки остается в плену слепых тенденций экономики, предоставляет возможность эту дистанцию, увековечивающую бесправие, измерить. Благодаря такого рода памятованию о природе в субъекте, в реализации которого состоит непонятая истина всякой культуры. Просвещение является вообще противостоящим господству и призыв положить конец Просвещению раздавался даже во времена Ванини не столько из-за страха перед точной наукой, сколько из ненависти к дерзости мысли, которая выходит за пределы юрисдикции природы тем, что признает себя ее же природы собственным содроганием перед самой собой, Жрецы всегда мстили за мана просветителю, старавшемуся умилостивить мана тем, что приходил он в ужас от ужаса, этим именем вызываемого, и авгуры Просвещения были едины со жрецами в своем Гюбрис. Будучи буржуазным. Просвещение задолго до Тюрго и Д'Алам-бера растворилось в своем позитивистском моменте. Никогда не было оно застраховано от смешения свободы с делом самосохранения. Суспендирование понятия, производившееся во имя прогресса ли или во имя культуры, втайне уже с давних пор составивших заговор против истины, давало простор лжи. И это происходило в мире, верифицирующем одни только протокольные предложения и сохраняющем мысль, низведенную до достижений великих мыслителей, в виде избитых мест с истекшим сроком давности, от которых нейтрализованная до степени 
 
 
  
 
==59 
 
  
 
Понятие просвещения 
 
  
 
культурного достояния истина становится уже более неотличимой. 
 
Но распознание господства вплоть до сферы мышления в качестве непримиренной природы могло бы способствовать ослаблению той необходимости, вековечность которой, в качестве уступки реакционному здравому смыслу, была опрометчиво признана даже самим социализмом. Возводя необходимость в базис всякого будущего и пороча дух вполне на идеалистический манер предельно возможным образом, слишком судорожно цепляется он за наследие буржуазной философии. И потому связь необходимости с царством свободы остается тут чисто квантитативной, механической, а природа, полагаемая в качестве совершенно чуждой, становится тоталитарной и поглощает собой свободу, а заодно и социализм. С отречением от мышления, мстящего за себя предвшему его забвению человеку в таких его опредмеченных формах как математика, машина, организация. Просвещение отказало себе в собственном самоосуществлении. Взяв под надзор все единичное, оно предоставило непостигнутому целому свободу наносить, в качестве власти над вещами, ответный удар по бытию и сознанию людей. Но подлинно революционная практика находится в прямой зависимости от неуступчивости теории перед лицом того беспамятства, с каким общество позволяет закоснеть мышлению. Не материальные предпосылки чаемого, т.е. сорвавшаяся с цепи техника как таковая, ставят возможность его осуществления под вопрос. Это утверждают социологи, теперь вновь ищущие противоядие, будь оно даже коллективного сорта, для того, чтобы стать противоядия хозяевами .³⁶ Вина и долг есть не что иное, как контекст введения в заблуждение на социальном уровне. Мифически научное благоговение народов перед данностью, ими самими же беспрерывно создаваемой, в конечном итоге само становится позитивным фактом, тем бастионом, перед лицом которого даже рево- 
 
³⁶ "Самым важным вопросом, перед которым стоит сегодня наше поколение - вопросом, по отношению к которому все прочие проблемы являются просто следствиями - является вопрос о том, может ли быть контролируема технология. ...Никем не может быть предложена несомненная формула достижения этой цели. ...Мы должны прибегнуть ко всем ресурсам, какие только доступны..." (The Rockefeller Foundation. A Review for 1943. New York 1944, S.33 ff.) 
 
 
  
 
К оглавлению 
 
==60 
 
  
 
Макс ХОРКХАЙМЕР, Теодор В.АДОРНО 
 
  
 
люционная фантазия начинает стыдиться самой себя как утопизма и вырождается в послушное доверие к объективным тенденциям истории. В качестве органа такого приспособленчества, в качестве просто конструктора средств Просвещение деструктивно в той мере, в которой обвиняли его в этом его романтические противники. К самому себе оно приходит лишь тогда, когда окончательно отказывается от какого бы то ни было единодушия с последними и отваживается упразднить ложный абсолют, принцип слепого господства. Духом этой неподатливой теории даже дух безжалостного прогресса мог бы быть обращен себе на пользу. Его герольд Бэкон мечтал о многих вещах, "которых не купить королям со всеми их сокровищами, на которые не распространяется их власть, о которых не приносят никаких известий их шпионы и доносчики". Как ему и хотелось, они достались бюргерам, просвещенным наследникам королей. В силу того, что буржуазное общество, умножив насилие посредством рынка, также безмерно приумножило и число находящихся в его распоряжении вещей и сил, для управления им требуются не просто короли и даже уже более не бюргеры: единственно лишь Все. Власть вещей учит их обходиться в конечном итоге вообще без власти. Просвещение завершается и снимает себя тогда, тогда ближайшие практические цели открываются в качестве наконец-то достигнутых самых отдаленных, а те земли, "о которых ни шпионы ни доносчики не приносят никаких известий", а именно презретая господствующей наукой природа, вспоминаются в качестве земель обетованных. Сегодня, когда бэконовская утопия "повелевать природой в практике'' осуществилась в теллурическом масштабе, становится очевидной сущность той принудительности, которую он приписывал природе непокоренной. Она была сущностью самого господства. К его упразднению могло бы ныне приступить то знание, в котором без сомнения, по словам Бэкона, состоит "преимущество человека". Но перед лицом такой возможности, служа современности. Просвещение превращается в тотальный обман масс. 
ЭКСКУРС I Одиссеи или миф и просвещение

 
Подобно тому, как рассказ о сиренах  содержит в себе скрещивание мифа и рационального труда, "Одиссея" в целом являет собой свидетельство  диалектики просвещения. Эпос показывает, в особенности в своем самом  древнейшем слое, связанном с мифом: авантюры ведут свое происхождение от народного предания. Но именно в силу того, что гомеровский дух овладевает мифами, их "организует", он вступает с ними в противоречие. Привычное отождествление эпоса с мифом, и без того аннулированное новейшей классической филологией, для философской критики оказывается уже совершеннейшим заблуждением. Оба понятия расходятся врозь. Они маркируют собой две фазы того исторического процесса, который как таковой позволяет себя распознать в местах стыков и швов гомеровской редактуры. Гомеровская речь творит всеобщность языка, если уже не предполагает таковую; она разлагает иерархический порядок общества экзотерической формой его представления, даже там и именно там, где она его прославляет; со времен гнева Ахилла и скитаний Одиссея пение является ностальгической стилизацией того, что уже более не позволяет себя спеть, а герой авантюры оказывается прообразом как раз того буржуазного индивидуума, понятие которого возникает в ходе унифицированного самоутверждения, праисторический образец которого и являет собой скиталец. В древнем эпосе, этой философско-исторической противоположности романа, в конечном итоге проступают черты подобия роману, а почтенный космос исполненного чувств гомеровского мира обнаруживает себя в качестве деятельности упорядочивающего разума, разру- 
 
 
  
 
==62 
 
  
 
Макс ХОРКХАЙМЕР, Теодор В.АДОРНО 
 
  
 
шающего миф именно благодаря тому рациональному порядку, в котором он его отражает. 
 
Осознание буржуазно-просветительского элемента у Гомера акцентировалось позднеромантической немецкой интерпретацией античности, следовавшей ранним работам Ницше. Ницше, как немногим со времен Гегеля, удалось постичь диалектику просвещения. Им было сформулировано его двойственное отношение к господству. Следует "вбивать просвещение в народ, чтобы проповедники все становились проповедниками с нечистой совестью, - таким же образом следует поступать и с государством. Сделать для правителей и государственных деятелей весь их образ действий целенаправленной ложью - вот задача просвещения..."'. С другой стороны, просвещение издавна было средством для "великих искусников в деле правления (Конфуций в Китае, Imperium Romanum, Наполеон, папство в ту эпоху, когда оно было обращено лицом к власти, а не только к миру)... Самообман толпы касательно этого пункта, напр., во всякой демократии, ценен в высочайшей степени: к умалению и управляемости людей стремятся тогда как к "прогрессу !"². В силу того, что такого рода двойственный характер просвещения выступает в качестве исторического лейтмотива, его понятие, равно как и понятие прогрессирующего мышления расширяется вплоть до начала исторического предания. Но в то время как само отношение Ницше к просвещению, и тем самым к Гомеру, оставалось все же двойственным; в то время как он усматривал в просвещении равным образом как универсальное движение суверенного духа, чьим завершителем он себя ощущал, так и враждебную жизни, "нигилистическую" силу, у его профашистских отпрысков сохранился один только второй момент, перверсивно превращенный в идеологию. Последняя становится слепым восхвалением слепой жизни, которой предписывается та же самая практика, какой подавляется все живое. Это находит свое вьфажение в точке зрения культурфашистов на Гомера. Они чуют в гомеровском изображении феодальных отношений нечто демократи- 
 
1Nietzsche. Nachlass. Werke. Band XIV. S.206.  
 
 2 bid,BaadXV.S.235. 
 
 
  
 
==63 
 
  
 
ЭКСКУРС I. Одиссей или миф и просвещение 
 
  
 
ческое, клеймят эти сочинения как сочинения мореплавателей и торгашей и отвергают ионийский эпос как чрезмерно рационализированную говорильню и слишком беглую коммуникацию. Злобному взору тех, кто со всей мнимой непосредственностью господства чувствуют себя едиными и объявляют вне закона всякое посредничество, "либерализм" любого оттенка, удалось увидеть нечто верное. Действительно, линии разума, либеральности, буржуазности простираются несравнимо далее, чем то предполагает историческое представление, датирующее понятие бюргера лишь концом средневекового феодализма. В силу того, что неоромантической реакцией бюргер идентифицируется уже и там, где более раннему буржуазному гуманизму грезилась священная заря, долженствующая легитимировать его самого, мировая история и просвещение оказываются одним и тем же. Модная идеология, делающая ликвидацию просвещения своей наисобственнейшей задачей, выказывает ему, против воли, почтение. Еще в самой отдаленной дали вынуждена она признать наличие просвещенного мышления. И как раз самый его древнейший след угрожает нечистой совести сегодняшних архаиков тем, что сызнова будет развязан весь тот процесс, за удушение которого они теперь так взялись, в то же время бессознательно лишь продолжая его. 
 
Однако усмотрение антимифологического, просвещенческого характера гомеровских сочинений, противопоставление их хтонической мифологии, остается неистинным в силу своей ограниченности. Служа репрессивной идеологии, Рудольф Борхардт, к примеру, наиболее значительный и потому самый слабый среди эзотериков немецкой тяжелой индустрии, слишком рано останавливается в своем анализе. Он не замечает того, что превозносимые им силы порождения сами представляют собой уже некую ступень просвещения. В силу того, что он чересчур уж бесцеремонно вещает роман за эпос, от него ускользает то, что на самом деле имеют общего эпос и роман: господство и эксплуатацию. То неблагородное, что осуждается им в эпосе, посредничество и обращение, является всего лишь развитием того сомнительно благородного, что обоготворяется им в мифе, - голого насилия. Мнимой подлинности, архаическому принципу крови и жертвы уже прису- 
 
 
  
 
==64 
 
  
 
Макс ХОРКХАЙМЕР. Теодор В.АДОРНО 
 
  
 
ще нечто от тех нечистой совести и хитрости господства, которые свойственны национальному обновлению, использующему сегодня первобытную эпоху в качестве рекламы. Самобытный миф уже содержит в себе тот момент лжи, который торжествует в мошенничестве фашизма, и ответственность за который последним взваливается на просвещение. Ничьи сочинения, однако, не предоставляют более красноречивого свидетельства сплетенности воедино просвещения и мифа, чем гомеровские, - основные тексты европейской цивилизации. У Гомера эпос и миф, форма и материя не столько просто расходятся врозь, сколько вступают в спор друг с другом. Эстетическим дуализмом удостоверяется тут философско-историческая тенденция. "Аполлинистический Гомер является лишь продолжателем того всеобщего человеческого процесса искусства, которому мы обязаны индивидуацией "³. 
 
В материальных слоях у Гомера сконденсировались мифы; но рассказ о них, то единство, которого ему удалось добиться от разрозненных сказаний, является одновременно и описанием пути бегства субъекта от мифических сил. В более глубинном смысле это относится уже и к "Илиаде". Гневом мифического сына богини, направленным против рационального предводителя рати и организатора, противящейся дисциплине праздностью этого героя, наконец трактовкой гибели победоносно павшего как национально-эллинского, более уже не как племенного бедствия, опосредованной мифической верностью погибшим соратникам - всем этим прочно удерживается переплетение праистории и истории. И тем вернее это относится к "Одиссее", чем ближе она стоит по форме к приключенческому роману. В противостоянии выживающего Я многоликому року находит свое выражение и противостояние просвещения и мифа. Странствия от Трои до Итаки являются путем телесно беспредельно слабой перед лицом природного насилия и только еще формирующей себя в самосознании самости сквозь мифы. Первобытная эпоха оказывается секуляризованной в том пространстве, по которому он странствует, демоны прежних времен населяют отдаленные окраины и острова цивилизованного Средиземноморья, будучи ото- 
 
³ Nietzsche. Ibid., Band K. S.289. 
 
 
  
 
==65 
 
  
 
ЭКСКУРС I. Одиссей или миф и просвещение 
 
  
 
гнанными обратно в те скалы и пещеры, откуда они были некогда извлечены на свет ужасом, праисторических времен. Но авантюры наделяют каждое из мест своим собственным именем. Благодаря им возникает рациональный обзор пространства. Трясущийся от страха потерпевший кораблекрушение предвосхищает труд компаса. Его бессилие, которое более не оставляет неизвестной ни одну из частей моря, в то же время нацелено на низвержение власти прежних сил. Однако вполне заурядная ложь мифов, то есть то, что на самом-то деле земля и море не населены демонами, волшебная иллюзия и диффузия традиционной народной религии представляется взгляду достигшего совершеннолетия за-"блуждением" по сравнению с однозначной определенностью цели его собственного самосохранения, по сравнению с возвращением на родину и к прочному имущественному состоянию. Все вместе приключения, переживаемые Одиссеем, являются исполненными опасности соблазнами, совращающими самость с пути ее логики. Он предается им все снова и снова, пробуя их подобно ничему не научающемуся ученику - иногда даже подобно безрассудно любопытствующему - с той же ненасытностью, с какой мимом опробуются его роли. "Но там, где опасность, зреет / спасущее тоже "⁴: знание, в котором заключается его идентичность и которое дает ему возможность выжить, имеет своей субстанцией опыт многообразного, отвлекающего, разлагающего, и владеющим знанием оказывается тот, кто самым отважно-дерзким образом подвергает себя угрозе смерти, благодаря которой он утверждает и упрочивает себя в жизни. Именно это является тайной имеющей место между эпосом и мифом тяжбы: самость не образует собой непреклонной противоположности по отношению к приключению, но в своей непреклонности только формирует себя через это противостояние, будучи всего лишь единством во множественности того, чем это единство отрицается'. Одиссей, как и герои всех собственно романов 
 
4 oelderlin. Patmos. Gesamtausgabe des Inselverlags. Text nach Zinkemagel. Leipzig o.J. S.230. 
 
5 Непосредственное свидетельство этой тяжбы дается началом двадцатой песни. Одиссей замечает, как ночью служанки тайком прокрадываются к жени- 
 
 
  
 
==66 
 
  
 
Макс ХОРКХАЙМЕР, Теодор В.АДОРНО 
 
  
 
после него, так сказать швыряется собой для того, чтобы себя обрести; отчуждение от природы, в котором он преуспевает, осуществляется путем отдания себя на произвол природы, с которой он меряется силой в каждом из приключений, и иронически-насмешливо торжествует в конечном итоге неумолимое, которым он повелевает тем, что неумолимым возвращается домой, как наследный судия и отмститель тех могущественных сил, от которых ему удалось ускользнуть. На гомеровской ступени идентичность самости до такой степени является функцией неидентичного, диссоциированньгх, неартикулированных мифов, что она вынуждена заимствовать себя у последних. Время, эта внутренняя форма организации индивидуальности, является еще до такой степени нестойким, что единство всей авантюры остается совершенно внешним, а ее последовательность - пространственной чередой сценических площадок, мест проживания локальных божеств, к которым прибивает героя штормом. Когда в исторически более поздние времена самость опять и опять испытывала подобного рода упадок сил, или же такого рода слабость предполагалась повествованием в читателе, представленное в нем жизнеописание вновь соскальзывало в череду следующих друг 
 
хам, "Сердце же злилось его; как рычит, ощенившись, / Злобная сука, щеняток своих защищая, когда их / Кто незнакомый берет, и за них покусаться готовясь, / Так на бесстыдниц его раздраженное сердце роптало. / В грудь он ударил себя и сказал раздраженному сердцу: / "Сердце, смирись; ты гнуснейшее вытерпеть силу имело / В логе циклопа, в то время, когда пожирал беспощадно / Спутников он злополучных моих, - и терпенье рассудку / Выход из страшной пещеры для нас, погибавших, открыло". / Так усмирял он себя, обращаяся к милому сердцу. / МАпое сердце ему покорилось, и снова терпенье / В грудь пролилося его; но ворфгался с боку он на бок"(ХХ, 13-24). Субъект пока еще не является прочным в самом себе, идентично структурированным. Независимо от него говорят в нем аффекты, эмоции и сердце. "В начале двадцатой песни рычит kradie или, равным образом, etor (оба слова синонимичны 17.22), а Одиссей ударяет себя в грудь, следовательно в то место, где находится сердце, и обращается к нему. У него сердцебиение, следовательно эта часть тела приходит в возбуждение против его воли. Тут его обращение к сердцу является не просто проформой, как, например, у Еврипида, у которого имеет место обращение к руке или 
 
 
  
 
==67 
 
  
 
ЭКСКУРС I. Одиссей или миф и просвещение 
 
  
 
за другом авантюр. Лишь с большим трудом и ценой отступничества отслаивается в образе путешествия историческое время от пространства, от отступничества не терпящей схемы всякого мифологического времени. 
 
Органом самости, позволяющим ей пускаться в авантюры, швыряться собой для того, чтобы себя сохранить, является хитрость. Мореплаватель Одиссей обманывает божества природы точно так же, как некогда цивилизованный путешественник обманывал дикарей, предлагая им за слоновую кость разноцветные стеклянные бусы. Лишь изредка выступает он в качестве обменивающегося. В таком случае раздаются и принимаются дары. Дар у Гомера занимает промежуточное положение между обменом и жертвой. В качестве жертвоприношения он должен возместить собой пролитую кровь, будь то кровь чужака, будь то кровь захваченного пиратами оседлого жителя, и учредить собой клятвенное отречение от мести. Но вместе с тем в даре заявляет о себе 
 
ноге, побуждающее их прийти в движение, сердце ведет себя здесь совершенно самостоятельно"(Wilamovitz-Moellendorf, Die Heimkehr des Odysseus. Berlin 1927. S. 189). Аффект уподобляется тут животному, которое подчиняет себе человек: сравнение с сукой относится к тому же слою опыта, к какому принадлежит и превращение спутников Одиссея в свиней. Субъект, все еще расщепленный и принужденный к насилию над природой как в себе самом, так и вовне себя, "наказывает" свое сердце тем, что вынуждает его смириться, и тем, что отказывает ему, во временной перспективе, в непосредственно настоящем. Бить себя в грудь стало впоследствии жестом триумфа: им победитель выражает то обстоятельство, что его победа всегда оказывается таковой над собственным естеством. Успех здесь становится успехом, достигнутым сохраняющим себя самое разумом, "...первоначально все помыслы говорящего были направлены на неуместным образом бьющееся сердце, превосходящей же последнее была metis, являющаяся, таким образом, прямо-таки некой иной внутренней силой: ею был спасен Одиссей. Позднейшие философы противопоставили бы ее в качестве nus'a или logistikon'a неразумной части nymH"(Wilamowitz, Op.cit. S. 190). Но о "самости" - autos - речь заходит лишь в одном месте 24-ой строфы: после того, как успешно состоялось обуздание порыва разумом. Если бы подбору и последовательности слов можно было отвести роль доказательства, идентичное Я у Гомера рассматривалось бы как результат происходящего внутри чело- 
 
 
  
 
==68 
 
  
 
Макс ХОРКХАЙМЕР, Теодор В.АДОРНО 
 
  
 
и принцип эквивалентности: хозяин получает реальную или символическую компенсацию за свое деяние, гость - провизию на дорогу, долженствующую дать ему возможность в принципе добраться домой. И даже если хозяин не получает за то непосредственно вознаграждения, он все же может рассчитывать на то, что когда-нибудь он сам или его родственники встретят подобный же прием: в качестве жертвы божествам стихий дар одновременно является и рудиментарной страховкой от них. Распространившееся на огромное пространство и все же чреватое опасностями мореходство раннего эллинизма является тому прагматической предпосылкой. Посейдон, стихийный враг Одиссея, сам мыслит в понятиях эквивалентности, непрерывно сетуя на то, что последний в местах остановок в своих скитаниях получает даров больше, чем составила бы полностью его доля от троянских трофеев, доводись ему, вопреки чинимым Посейдоном препятствиям, переправить ее домой. Но такого рода рационализация может быть прослежена у Гомера вплоть до ситуации самых настоящих жертвоприношений. Пропорциями размеров предназначенного для гекатомб в каждом отдельном случае принимается в расчет степень благожелательности божеств. И если обмен является секуляризацией жертвы, то последняя сама оказывается уже чем-то вроде магической схемы рационального обмена, неким мероприятием человека, имеющим своей целью порабощение богов, которые ниспровергаются именно системой выказываемых им почестей .⁶ 
 
века процесса порабощения его естества. Эта новая самость содрогается в себе самой, некая вещь, тело, после того, как сердце было наказано в ней. Во всяком случае до мельчайших подробностей проанализированной Виламовицем рядоположенностью моментов души, частенько беседующих друг с другом, как будто бы удостоверяется шаткая эфемерность сцепленности воедино того субъекта, чьей субстанцией является единственно лишь унификация этих моментов. 
 
⁶ По сравнению с материалистической интерпретацией ее Ницше связь жертвы с обменом трактуется Клагесом совершенно магическим образом: "Обязанность приносить жертву затрагивает абсолютно каждого, потому что каждый, как мы видели, получает причитающуюся ему долю жизни и всех жизненных благ - изначальное suum cuique - только благодаря тому, что неизменно дает и возвращает. Но при этом речь идет вовсе не об обмене в смысле вульгар- 
 
 
  
 
==69 
 
  
 
ЭКСКУРС I. Одиссей или миф и просвещение 
 
  
 
Момент обмана в жертве является прообразом одиссеевой хитрости, подобно тому, как многочисленные хитрости Одиссея как бы инкрустируют собой приносимую природным божествам жертву ⁷. Перехитрить божества природы удается как герою, так и солярным богам. Олимпийские друзья Одиссея используют отлучку Посейдона к эфиопам, провинциалам, все еще почитающим его и приносящим ему обильные жертвы, для того, чтобы препроводить своего протеже в безопасное место. Обман уже содержится в самой той жертве, которую с удовольствием принимает Посейдон: ограничение аморфного морского божества определенной локальностью, священным регионом, ограничивает в то же время и его власть, и ради насыщения эфиопскими быками он вынужден отказаться от того, чтобы излить свой гнев на Одиссея. 
 
ного обмена благами (который первоначально, разумеется, точно так же освящается идеей жертвы), но об обмене флюидами или эссенциями в ходе самопожертвования собственной души несущим и питающим все и вся жизненным силам MHpa."(Ludwig Klages. Der Geist als Widersacher der Seele. Leipzig, 1932, Band III, Teil 2, S.1409.) Двойственным характером жертвы, магической самоотдачей единичным себя коллективу - как бы с этим ни обстояло дело - и самосохранением посредством техники или магии, тем не менее имплицируется объективное противоречие, понуждающее к развитию как раз рационального элемента в жертве. Под давлением все еще продолжающих доминировать магических уз рациональность, в качестве способа действий жертвующего, становится хитростью. Клагес, этот рьяный апологет мифа и жертвы, сам столкнулся с этим и чувствует себя вынужденным провести различие между подлинной коммуникацией с природой и ложью еще в идеальном образе пелазгической древности, без того, однако, чтобы ему все-таки удалось исходя из самого мифологического мышления противопоставить видимости магического господства над природой некий противоположный принцип, потому что такого рода видимость составляет как раз сущность мифа. "Это уже более не является только лишь языческим верованием, это уже является также и языческим суеверием, когда, например, при вступлении на трон божественный властитель должен принести клятву в том, что он впредь дозволит солнцу светить, а полям - покрываться плодами."(К1аее5. Op.cit ,S.1408.) 
 
⁷ Этому соответствует и то, что человеческих жертвоприношений в собственном смысле слова не встречается у Гомера. Цивилизаторная тенденция эпоса дает себя почувствовать уже в подборе сообщаемых происшествий. "За 
 
 
  
 
К оглавлению 
 
==70 
 
  
 
Макс ХОРКХАЙМЕР, Теодор В.АДОРНО 
 
  
 
Все жертвоприношения, планомерно осуществляемые человеком, обманывают того бога, которому они посвящены: они подчиняют его примату человеческих целей и лишают его власти, а совершенный в отношении него обман беспрепятственно превращается в тот, который учиняется над верующей паствой неверующим проповедником. Хитрость зарождается в культе. Одиссей сам функционирует одновременно и в качестве жертвы, и в качестве жреца. Посредством калькуляции своего собственного участия он способствует негации той силы, сторону которой это участие принимает. Так выторговывает он себе свою обреченную гибели жизнь. Но никоим образом обман, хитрость и рациональность не представляют собой простой противоположности архаике жертвы. Благодаря Одиссею момент обмана в жертве, эта самая глубинная, пожалуй, причина лживого характера мифа, всего только возвышается до уровня самосознания. Древнейшим должен быть опыт того, что символическая коммуникация с божеством посредством жертвы не является реальной. Заложенное в жертве замещение, так превозносимое новомодными иррационалистами, неотделимо от обожествления приносимого в жертву, от иллюзии проповеднической рационализации убийства апофеозом избранника. Нечто от подобного рода обмана, которым бренная личность возвеличивается до носителя божественной субстанции, издавна давало себя знать в том Я, которое самим своим существованием обязано принесению в жертву будущему мгновения настоящего. Его субстанциальность является видимостью в той же степени, что и бессмертие убиенного. Далеко не случайно Одиссей многими почитался в качестве божества. 
 
До тех пор, пока единичный приносится в жертву, до тех пор, пока жертва включает в себя противоположность коллектива и индивидуума, до тех пор обман остается объективно соположенным в жертве. И если верой в замещение посредством жертвы обозначается памятование о том, что есть не изначального, относящегося к истории господ- 
 
одним лишь исключением ...и "Илиада" и "Одиссея" полностью очищены от мерзости человеческого жертвоприношения."(ОПЬе11 Murray. The Rise of the Greek Epic. Oxford, 1911, S.150.) 
 
 
  
 
==71 
 
  
 
ЭКСКУРС 1. Одиссей или миф и просвещение 
 
  
 
ства в самости, то для сформировавшейся самости она становится одновременно и заблуждением: самостью является как раз тот человек, который считается уже более не обладающим магической силой замещать себя. Конституцией самости перерезается как раз та флуктуирующая связь с природой, на установление которой претендует жертвование самостью. Всякая жертва есть реставрация, уличаемая исторической реальностью в той лжи, с которой она предпринимается. Но судя по всему, почтенная вера в жертву представляет собой уже ту вдолбленную схему, сообразно которой порабощенные повторно сами над собой учиняют несправедливость, которая была над ними уже учинена, для того, чтобы суметь вынести ее. Ею никоим образом не спасается, посредством замещающей отдачи, та непосредственная, всего только лишь прерванная коммуникация, которая приписывается ей сегодняшними мифологами, но сам институт жертвы есть признак исторической катастрофы, который как будучи акт насилия одинаковым образом направлен как против человека, так и против природы. Хитрость есть не что иное, как субъективное развитие такого рода объективной неистинности жертвы, ей на смену приходящее. Вполне возможно, что эта неистинность не всегда была только неистинностью. На одной из стадий ⁸ первобытной эпохи жертвы, вероятно, и обладали своего рода кровавой рациональностью, которую, правда, даже тогда вряд ли можно было отличить от жажды привилегий. Господствующая на сегодняшний день теория жертвы связывает ее с представлением о коллективном теле племени, в соответствии с которым пролитая кровь члена племени должна возвратиться вспять в виде силы. Тотемизмом, в свое 
 
" Едва ли на самой древнейшей. "Обычай человеческого жертвоприношения ...является гораздо более распространенным среди варваров и полуцивилизованных народов, чем среди настоящих дикарей, а на самых низших ступенях культуры он вообще едва ли известен. Наблюдения показывают, что у многих народов с течением времени он становится все более и более распространенным", на островах Товарищества, в Полинезии, в Индии, у ацтеков. "Что же касается африканцев, утверждает Винвуд Рид, то 'чем могущественнее нация, тем значительнее жертва'."(Eduard Westennarck. Ursprung und Entwicklung der Moralbegriffe. Leipzig, 1913, Band I, S.363.) 
 
 
  
 
==72 
 
  
 
Макс ХОРКХАЙМЕР. Теодор В.АДОРНО 
 
  
 
время уже бывшим идеологией, все же маркируется некое реальное состояние, в котором господствующий разум испытывал потребность в жертвах. Оно было состоянием архаической нужды, в котором человеческое жертвоприношение вряд ли удастся отличить от каннибализма. Численно возрастающему коллективу время от времени удавалось выжить только благодаря испытываемому от вкушения человеческой плоти наслаждению; вероятно, сладострастие многих этнических или социальных групп было каким-то образом связано с каннибализмом, о чем сегодня свидетельствует уже только испытываемое к вкусу человеческого мяса отвращение. Обычаи более поздней эпохи, такие, например, как обычай ver sacrum, когда во времена голода целое поколение молодых людей определенного года рождения по требованиям обряда понуждалось к эмиграции, достаточно отчетливо сохраняют черты подобного рода варварской и просветленной рациональности. Задолго до возникновения мифологических народных религий она должна была разоблачить себя в качестве иллюзорной: по мере того, как систематическая охота начала поставлять племени животных в количестве достаточном для того, чтобы сделать излишним поедание членов племени, умудренные опытом охотники и звероловы должны были находить все более и более безумными заповеди шаманов, отдающие их на съедение .⁹ Магическая интерпретация жертвы коллективом, полностью отрицающая ее рациональность, является ее рационализацией; но прямолинейная просвещенная гипотеза, согласно которой то, что сегодня является идеологией, некогда могло быть истиной, слишком простодушна ¹⁰: новейшие идеологии являются всего лишь репризами древнейших, тем более прибегающими к прежде неизвестным идеологиям, ' ⁹ У народов-каннибалов, таких, например, как народы Западной Африки, "ни женщинам ни подросткам ...не дозволяется наслаждаться AenHKaTecaMH."(Westennarck. Op.cit., Leipzig 1909, Band II, S.459.) 
 
¹⁰ Виламовиц "отчетливо противопоставляет" nus и logos друг другу. (Glaube der Hellenen. Berlin 1931. Band I, S.41 f.) Миф для него является некой "историей, как ее рассказывают самому себе", детской сказкой, вымыслом, или, что неотделимо от этого, недоказуемой высшей истиной, как, например, у Платона. Вполне отдавая себе отчет в иллюзорном характере мифов, Виламовиц в то же 
 
 
  
 
==73 
 
  
 
ЭКСКУРС I. Одиссей или миф и просвещение 
 
  
 
чем явственнее развитием общества уличаются во лжи идеологии до сего времени санкционированные. Иррациональность жертвы, на которую ссылаются столь часто, является не чем иным, как выражением того обстоятельства, что практика жертвоприношения имеет более длительную историю, чем ее сама по себе уже неистинная, то есть партикулярно рациональная необходимость. Именно за этот зазор между рациональностью и иррациональностью жертвы ухватывается хитрость. Всякая демифологизация имеет форму беспрерывного убеждения на опыте в тщетности и ненужности жертв. 
 
Если принцип жертвоприношения ради его иррациональности оказывается преходящим, то он одновременно продолжает жить в силу своей рациональности. Последняя изменилась, но не исчезла. Самость противится растворению в слепой природе, о чьих правах все вновь и вновь заявляет жертва. Но при этом она остается обреченной как раз природным связям, живым, стремящимся утвердить себя в противовес живому. Девальвация жертвы рациональностью самосохранения является обменом в той же степени, в какой им всегда была жертва. Твердая в своей идентичности самость, возникающая в ходе преодоления жертвы, вновь является жестоким, неукоснительно соблюдаемым ритуа- 
 
время отождествляет их с поэзией. Другими словами, он отыскивает их лишь в сигнификативном языке, уже вступившем с их интенцией в объективное противоречие, которое он, в качестве поэзии, и пытается примирить: "Миф, прежде всего, есть произносимая речь, к ее содержанию слово никогда не имеет отношения." (Ibid.) Благодаря тому, что им гипостазируется это позднейшее понятие мифа, уже имеющее своей предпосылкой разум в качестве эксплицитной его противоположности, ему удается - в ходе неявной полемики с Бахофеном, над которым он издевается как над последней модой, не упоминая, однако, его имени - убедительным образом развести врозь мифологию и религию (Ibid., S.5), в результате чего миф оказывается не более ранней, а более поздней ступенью: "Я предпринимаю попытку проследить процесс возникновения мифа из веры, процессы преобразования и перехода веры в миф." (Ibid., S.I) Закоснелая департаментская спесь специалиста по античной Греции не позволяет ему проникнуть в диалектику мифа, религии и просвещения: "Я не знаю тех языков, из которых позаимствованы такие популярные сегодня словечки, как тотем и табу, мана и оренда, но считаю вполне допустимым придерживаться надежного пути 
 
 
  
 
==74 
 
  
 
Макс ХОРКХАЙМЕР. Теодор В.АДОРНО 
 
  
 
лом принесения в жертву, которым человек, противопоставляя свое сознание природной связи, торжественно празднует самого себя. И поэтому отчасти верным оказывается известный рассказ из скандинавской мифологии, согласно которому Один повесился на дереве в качестве жертвы самому себе, и тезис Клагеса, гласящий, что всякая жертва есть принесение в жертву Богу Бога, как оно и изображается в монотеистической перелицовке мифа, в христологии. " С тем только, что тот слой мифологии, в котором самость выступает в качестве жертвы самой себе, выражает собой не столько изначальную концепцию народной религии, сколько, напротив, включение мифа в цивилизацию. В классовой истории враждебность самости жертве всегда включала в себя жертвование самостью, ибо оплачивалось отрицанием природного в человеке ради господства над не являющейся человеком природой и другими людьми. Именно это отрицание, ядро всякой цивилизаторной рациональности, является зародышевой клеткой продолжающей бурно разрастаться мифической иррациональности: отрицанием - 
 
- продолжать оставаться при греках и о греческом мыслить по-гречески." (Ibid., S.10) Как тогда с таким неожиданным мнением, что "древнейший эллинизм содержал в себе зародыш платоновского божества", должна согласовываться представленная Кирхоффом и перенятая Виламовицем историческая точка зрения, усматривающая в мифических встречах nostos'a древнейшее ядро книги об Одиссее, остается невыясненным, подобно тому, как и в случае такого центрального понятия, каким является само понятие мифа, Виламовицу удается обойтись без достаточной его философской артикуляции. Тем не менее выказанная его сопротивлением иррационализму, до небес превозносящему миф, и его упорством в деле разоблачения иллюзорности мифов величайшая его проницательность неосгррима. И тем отчетливее позволяет отвращение к примитивному мышлению и доисторическим временам выявиться тому напряжению, которое всегда существовало между обманчивым словом и истиной. То, в чем Виламовиц упрекает позднейшие мифы, произвол вымысла, должен был быть присущ уже древнейшим мифам благодаря pseudos'y жертвы. Этот pseudos родственен как раз тому платоновскому божеству, время зарождения которого Виламовиц датирует задним числом, эпохой архаического эллинизма. 
 
11 Трактовка христианства как языческой религии жертвоприношения лежит в основе "Спасенного Христа" Вернера Хагеманна (Potsdam 1928). 
 
 
  
 
==75 
 
  
 
ЭКСКУРС 1. Одиссей или миф и просвещение 
 
  
 
природного в человеке спутан и делается непроницаемым не один только телос обуздания внешней природы, но и - телос собственной жизни. В тот момент, когда человек в качестве сознания самого себя отсекает себя от природы, ничтожными становятся и все те цели, ради которых он сохраняет себя живым: социальный прогресс, рост всех материальных и духовных сил, даже само сознание, а возведение на престол средства в качестве цели, принимающее в эпоху позднего капитализма характер откровенного безумия, различимо уже в праистории субъективности. Господство человека над самим собой, учреждающее его самость, виртуально есть во всех случаях уничтожение того субъекта, во имя которого оно осуществляется, потому что обузданная, подавленная и разрушенная самосохранением субстанция является не чем иным, как той жизненностью, быть функциями которой единственно и предназначены все действия самосохранения - собственно как раз тем, что должно быть сохранено. Противоразумность тоталитарного капитализма, чья техника, призванная удовлетворять потребности, в ее опредмеченном, определяемом отношениями господства облике делает невозможным удовлетворение потребностей и понуждает к искоренению человека - эта Противоразумность имела свой прототипической образ в герое, который избегает жертвы тем, что жертвует собой. История цивилизации есть история интроверсии, становления интровертивной жертвы. Другими словами: история самоотречения. Любой отрекающийся отдает больше от своей жизни, чем ему бывает возвращено, больше, чем та жизнь, которую он защищает. Этот процесс развертывается в контексте ложного общества. В нем каждый является слишком многим и оказывается обманутым. Но такова общественная необходимость, что тот, кто хотел бы уклониться от универсального, неравного и несправедливого обмена, но не отказаться от него, так что доведись ему, сразу ухватил бы себе неурезанное целое, тем самым как раз потерял бы все, даже тот скудный остаток, который гарантируется ему самосохранением. Все требует избыточных жертв: взамен жертвы. Именно таким и является Одиссей - самостью, беспрестанно превозмогающей самое себя ¹² и через то упускающей свою жизнь, ею спасаемую и уже только 
 
¹² Как, скажем, тогда, когда он отказывается от того, чтобы тотчас же умер- 
 
 
  
 
==76 
 
  
 
Макс ХОРКХАЙМЕР, Теодор В.АДОРНО 
 
  
 
лишь припоминаемую как скитания. И тем не менее он в то же время является и жертвой, приносимой ради упразднения жертвоприношения. Его барское самоотречение, будучи борьбой с мифом, замешает собой то общество, которое уже более не нуждается ни в самоотречении, ни в господстве: оно властвует над самим собой не для того, чтобы совершать насилие над собой или другими, но ради примирения. 
 
Трансформация жертвы в субъективность проходит под знаком того лукавства, которое всегда было присуще жертвоприношению. В лживости лукавства заключающийся в жертве обман становится элементом характера, увечьем самого "битого, тертого", на чьей физиономии запечатлены те удары, которые он, самосохраняясь, нанес самому себе. Здесь находит свое выражение связь духа и физической силы. Носитель духа, повелитель, в качестве какового почти всегда представляем хитроумно-лукавый Одиссей, несмотря на все рассказы о его подвигах в каждом из случаев физически слабее тех архаических сил, с которыми он вынужден вести бой не на жизнь, а на смерть .Те случаи, в кото- 
 
твить Полифема (IX, 302); когда он терпеливо сносит жестокое обращение с ним Антиноя, чтобы не выдать себя (XVII, 460 и сл.стр.). Сравни далее эпизод с ветрами (X, 50 и сл.стр.) и пророчество Тиресия в первой nekyia (XI, 105 и сл.стр.), которым возвращение на родину ставится в зависимость от обуздания собственного сердца. Правда, тут отказ Одиссея пока еще носит характер не дефинитива, но только лишь отсрочки: чаще всего акты мести, в которых он отказывает себе, тем с большим размахом осуществляются им позднее: страдалец терпелив. В его поведении еще до известной степени открыто лежит на поверхности, в качестве естественной цели, то, что позднее в тотальном императивном самоотречении скрывает себя, чтобы тем самым только лишь и обрести неодолимую власть, власть закабаления всего естественного. С переносом его в субъект с эмансипацией от предзаданного мифом содержания, подобного рода закабаление становится "объективным", вещественно независимым от любых частных целей человека, оно становится всеобщим рациональным законом. Уже в терпении Одиссея, что отчетливо демонстрируется тем, что происходит вслед за убийством женихов, месть превращается в юридическую процедуру: окончательная реализация мифического порыва откровенно становится целесообразным инструментом господства. Право является отказывающейся от непосредственного исполнения местью. В силу того, однако, что подобного рода 
 
 
  
 
==77 
 
  
 
ЭКСКУРС I. Одиссей или  миф и просвещение 
 
  
 
рых прославляется голая физическая сила нашего искателя приключений, случаи провоцируемого женихами кулачного боя с Иром и натягивания тетивы лука, являются ситуациями спортивного рода. Самосохранение и телесная мощь расходятся врозь: атлетические способности Одиссея являются способностями джентльмена, который, будучи избавленным от практических забот, может тренировать свое тело по-барски сдержанно. Дистанцированная от насущных потребностей самосохранения сила идет как раз на пользу самосохранению: в ходе agon'a со слабосильным, прожорливым, недисциплинированным бродягой или с теми, кто беззаботно предаются праздному безделью. Одиссей символическим образом учиняет над этими аутсайдерами повторно то, что реально было учинено над ними задолго до того организованным помещичеством, и легитимирует себя в качестве аристократа. Но там, где он встречается с первобытными силами, не одомашненными и не расслабленными, ему приходится труднее. Ни в одном из случаев он не выказывает способность сам вступить в физическую схватку с продолжающими свое экзотическое существование мифическими силами. Он вынужден признать те церемониалы жертвоприношения, с которыми он вновь и вновь встречается, в качестве предданных: нарушить их он не в состоянии. Вместо этого он формально превращает их в условие своего собственного разумного решения. Последнее всегда осуществляется как бы внутри праисторического приговора, лежащего в основе ситуации жертвоприношения. То, что древняя жертва, между тем, сама была иррациональной, представляется уму более слабого как глупость ритуала. Последний остается признанным, его буква пунктуально соблюдается. Но ставший бессмысленным приговор опровергается тем, что его собственный устав то и дело предоставляет возможность избе- 
 
судейская терпеливость формирует себя на чем-то лежащем вне себя самой, на тоске по родине, она приобретает черты чего-то человеческого, почти того, чему можно доверять, что отсылает в каждом отдельном случае за пределы отложенной мести. В развитом буржуазном обществе и то и другое потом кассируется: вместе с мыслью о мести становится табу также и ностальгия, а как раз этим месть и возводится на престол, опосредованно становясь местью самости самой себе. 
 
 
  
 
==78 
 
  
 
Макс ХОРКХАЙМЕР, Теодор В.АДОРНО 
 
  
 
жать его. Не кто иной, как стремящийся к господству над природой дух в состязании с ней всегда добивается отмщения за превосходство природы над ним. Все буржуазное Просвещение едино в требовании трезвости, чувства реальности, правильной оценки соотношения сил. Желание не смеет быть отцом мысли. Но это происходит от того, что всякая власть в классовом обществе связана гложущим сознанием собственного бессилия перед лицом физической природы и ее социальных преемников, многих. Только сознательно управляемое приспосабливание к природе делает последнюю подвластной тому, кто физически слабее. Рацио, вытесняющее мимезис, является не просто его противоположностью. Оно само есть мимезис: мимезис мертвого. Субъективный дух, ликвидирующий одушевленность природы, овладевает омертвленной природой только тем, что имитирует ее косность и ликвидирует самого себя в качестве анимистичного. Подражание начинает служить господству не позднее того, как человек пред человеком становится антропоморфным. Схемой одиссевого хитроумия является овладение природой посредством такого рода уподобления. В оценке соотношения сил, которой выживание как бы заранее ставится в зависимость от признания собственного поражения, виртуально - от смерти, уже заложен in nuce принцип буржуазного дезиллюзионизма, внешняя схема овнутрения жертвы, самоотречения. Хитроумный выживает только ценой своих собственных грез, которые он девальвирует тем, что расколдовывает, подобно силам вовне, самого себя. Он никогда не может иметь именно все целиком, он всегда должен уметь ждать, иметь терпение, отказываться, он не смеет отведать ни лотоса, ни плоти священных быков Гипериона, и когда он ведет свой корабль сквозь теснину вод морских, он должен включать в калькуляцию утрату тех своих спутников, которых срывает с судна Сцилла. Он проскальзывает, лавируя, сквозь, ему удается выжить, и весь тот почет и слава, которые воздаются ему за то им самим и другими, свидетельствуют лишь о том, что звание героя приобретается исключительно лишь ценой смирения порыва к цельному, всеобщему, безраздельному счастью. 
 
Это формула хитроумия Одиссея - то, что отступник-инструментальный дух, покорно подлаживаясь к природе, воздает ей тем самым 
 
 
  
 
==79 
 
  
 
ЭКСКУРС I. Одиссей или миф и просвещение 
 
  
 
должное и как раз благодаря этому обманывает ее. Мифические чудовища, в зоне действия власти которых он оказывается, представляют собой во всех случаях как бы окаменелые договора, правовые притязания праисторической эпохи. Так предъявляет себя ко времени развитого патриархата более древняя народная религия в ее распыленных реликтах: под небом Олимпа они превратились в фигуры абстрактной судьбы, чуждой чувственности необходимости. То, что было невозможно, скажем, выбрать иной маршрут, кроме такового между Сциллой и Харибдой, можно было бы истолковать вполне рационалистически, как трансформацию в миф превосходства сил морского течения над старинным кораблем. Но в переложении на предметность мифа природное соотношение силы и бессилия уже принимает характер правового отношения. Сцилла и Харибда имеют право на то, что попадает им в зубы, точно так же, как Кирке имеет право на превращение уязвимого, или Полифем - на тела своих гостей. Каждая из этих мифических фигур обязана вновь и вновь делать то же самое. Суть каждой из них - в повторении: его неудача была бы их концом. Все они несут на себе черты того, что учреждается в мифах наказания, таких, как миф о преисподней, Тантале, Сизифе, Данаидах, приговором богов Олимпа- Все они являются фигурами принуждения: гнусные зверства, которые они совершают, являются тем проклятьем, которое тяготеет над ними. Мифическая неизбежность определяется эквивалентностью между этим проклятьем, чудовищным злодеянием, которым оно искупляется, и проистекающей из последнего виной, долгом, которыми проклятье репродуцируется. Все право в предшествующей истории несет на себе отпечаток этой схемы. В мифе каждый момент цикла возмещает ему предшествующий, тем самым способствуя инсталляции долговой связи в качестве закона. Против этого выступает Одиссей. Самость репрезентирует рациональную всеобщность наперекор неизбежности судьбы. Но так как он обнаруживает всеобщее и неизбежное перекрещивающимися друг с другом, его рациональность с необходимостью приобретает ограничивающую форму, форму исключения. Он должен выскользнуть из окружающих его и угрожающих ему правовых отношений, которые до известной степени предписаны каждой из мифичес- 
 
 
  
 
К оглавлению 
 
==80 
 
  
 
Макс ХОРКХАЙМЕР, Теодор В.АДОРНО 
 
  
 
ких фигур. Он воздает должное правовым установлениям таким образом, что они теряют над ним власть в силу того, что он делает уступку этой власти. Невозможно слышать сирен и не пасть жертвой их чар: им нельзя противиться. Противление и ослепление суть одно и то же, и тот, кто противится им, тем самым как раз и проигрывает тому мифу, с которым он повстречался. Но хитроумие есть ставшее рациональным противление. Одиссей и не пытается плыть каким-либо иным путем, кроме того, который пролегает мимо острова сирен. Он также не пытается, например, кичась превосходством своего знания, свободно услышать искусительниц, воображая, что его свобода послужила бы ему достаточной защитой. Он ведет себя тише воды, ниже травы, корабль следует своим предопределенным, фатальным курсом, и тут им реализуется только то, что сколь бы ни был он сознательно дистанцирован от природы, в качестве слушающего он полностью остается в ее власти. Он соблюдает договор своего послушания и пока еще дрожит у мачты, готовясь низринуться в объятья погубительниц. Но он уже учуял ту лазейку в договоре, сквозь которую он ускользнет от его соблюдения при полном выполнении всех его статей. В праисторическом договоре не предусмотрено, обязан ли проплывающий мимо внимать пению сирен закованным или не закованным. Наложение оков, связывание относится лишь к той стадии, когда пленных уже более не умерщвляют немедленно. Одиссей признает архаическое всевластие пения тем, что, будучи технически просвещенным, заставляет связать себя. Он склоняется перед песнью желания и расстраивает ее так же, как он расстраивает планы смерти. Связанный слушающий стремится к сиренам точно так же, как любой другой. С той лишь разницей, что он принял меры к тому, чтобы в качестве обреченного не быть обреченным им. При всей силе pro желания, отражающей могущество самих полубогинь, он не может устремиться к ним, поскольку гребущие спутники с воском в ушах глухи не только к призыву полубогинь, то также и к отчаянному крику своего повелителя. Сирены получают им причитающееся, но в буржуазной праистории оно уже нейтрализовано в страстное желание того, кто проплывает мимо. Эпос умалчивает о том, что сталось с сиренами после того, как скрылся из виду корабль. Но в трагедии это было 
 
 
  
 
==81 
 
  
 
ЭКСКУРС I. Одиссей или миф и просвещение 
 
  
 
бы их последним часом, подобно тому, как таковым для Сфинкса был тот момент, когда Эдип разгадал его загадку, тем самым выполнив его приказ и его низвергнув. Ибо право мифических фигур, в качестве права более сильных, живо только благодаря невыполнимости его установлении. Когда же случается такое, что они удовлетворяются, то с мифом бывает покончено вплоть до самого отдаленного его наследия. Со времени счастливо-несчастливой встречи Одиссея с сиренами все песни больны и вся западноевропейская музыка в целом страдает от той абсурдности пения, которой в то же время любому музыкальному искусству вновь возвращается движущая его сила. 
 
С расторжением договора посредством неукоснительного следования его букве изменяется историческое местоположение языка: он начинает превращаться в обозначение. Мифический рок, фатум был одним с высказанным словом. Кругу представлений, к которому принадлежат неотвратимо приводимые в исполнение мифическими фигурами правопритязания судьбы, еще неизвестно различие слова и предмета. Слово обладает тут непосредственной властью над вещью, экспрессия и интенция перетекают друг в друга. Хитроумие, однако, заключается в том, что это различие используется. Тогда цепляются за слово для того, чтобы изменить дело. Так возникает сознание интенции: нужда заставляет Одиссея убедиться в наличии тут дуализма тем, что он на опыте узнает, что одно и то же слово способно означать различное. В силу того, что имя Udeis может приписать себе как герой, так и никто, первый обретает способность разрушить чары собственного имени. Неизменяемые слова остаются формулами неумолимых законов природы. Уже в магии ее непреклонность должна была давать отпор непреклонности судьбы, которая в то же время и отражалась ею. Здесь была уже заключена противоположность между словом и тем, чему оно себя уподобляло. На гомеровской стадии она становится определяющей. Одиссей открывает в словах то, что в развитом буржуазном обществе называется формализмом слов: их долголетняя услужливость оплачена их дистанцированностью от соответствующего, их наполняющего содержания тем, что дистанцируясь от любого возможного содержания, они относятся точно так же ни к кому, как и к самому Одиссею. Из 
 
 
  
 
==82 
 
  
 
Макс ХОРКХАЙМЕР, Теодор В.АДОРНО 
 
  
 
формализма мифических имен собственных и законоположений, которые подобно природе стремятся безучастно повелевать человеком и историей, вырастает номинализм, этот прототип буржуазного мышления. Себя самое сохраняющее хитроумие живет этим происходящим между словом и делом процессом. Оба противоречащих друг другу акта Одиссея при встрече с Полифемом, его повиновение имени и его отказ от него, с другой стороны, ведь тождественны друг другу. Он признает себя в качестве себя самого тем, что отрекается от себя в качестве Никто, он спасает свою жизнь тем, что заставляет себя исчезнуть. Такого рода уподобление мертвому посредством языка уже содержит в себе схему современной математики. 
 
Хитрость как средство обмена, где все идет, как надо, где выполняется договор и где, тем не менее, оказывается обманутым партнер, отсылает к тому типу хозяйствования, который появляется если не в мифической древности, то, по меньшей мере, в эпоху ранней античности: к древнейшему "случайному обмену" между замкнутыми натуральными хозяйствами. "Излишки при случае обмениваются, но центром тяжести в обеспечении остается производимое для себя". " Именно образ действий участника случайного обмена напоминает образ действия авантюриста Одиссея. Уже в патетическом образе бродяги феодал оказывается носителем черт восточного купца ,¹⁴ возвращающегося с неслыханным богатством домой вследствие того, что ему впервые удается, вопреки традиции, вырваться за пределы узких рамок натурального хозяйства, "сплавать". Экономически авантюрный характер его предприятий является не чем иным, как иррациональным аспектом его рацио по отношению ко все еще преобладающей традиционной форме хозяйства. Эта иррациональность рацио нашла свое выражение в хитроумии как в уподоблении буржуазного разума любому неразумию, противостоящему ему в качестве еще более мощной силы. Хитроумный оди- 
 
¹³ Мах Weber. Wirtschaftsgeschichte. Muenchen und Leipzig 1924, S.3.  
 
14 Виктор Берар особенно подчеркивает, правда не без некоторой апокрифической конструкции, семитский элемент в "Одиссее". Ср. плаву "Les Pheniciens et 1'Odyssee" в "Resurrection d'Homere". Paris 1930, S.I 11 ff. 
 
 
  
 
==83 
 
  
 
ЭКСКУРС I. Одиссей или миф и просвещение 
 
  
 
ночка уже является homo oeconomicus, которому однажды уподобятся все разумные существа:' поэтому одиссея уже является робинзонадой. Оба прототипических потерпевших кораблекрушение превращают свою слабость - слабость индивидуума как такового, отделяющегося от коллективности - в свою социальную силу. Когда оказываются они отданными на произвол морских течений, беспомощно изолированными, самой их изолированностью диктуется им беспощадное следование атомистической выгоде. Они олицетворяют собой принцип капиталистического хозяйствования еще до того, как они начинают использовать наемного рабочего; но то, что из спасенного добра ими привносится в новое предпринимательство, проясняет ту истину, что с давних пор предприниматель вступает в конкуренцию кое с чем большим, чем только с прилежанием рук своих. Их бессилие перед лицом природы функционирует уже в качестве идеологии их социального превосходства. Беззащитность Одиссея перед лицом морского прибоя звучит как легитимация обогащения путешественника за счет туземцев. Позднее это было зафиксировано буржуазной экономикой в понятии риска: возможность гибели должна служить моральным оправданием наживы. С точки зрения общества с развитыми меновыми отношениями и его индивидов авантюры Одиссея являются не чем иным, как изображением того многообразия риска, которым пролагается путь к успеху. Одиссей живет в соответствии с тем первопринципом, которым некогда было конституировано буржуазное общество. Можно было сделать выбор - либо обмануть, либо погибнуть. Обман был родимым пятном рацио, выдающим его партикулярность. Поэтому в состав универсальной социализации, по проекту кругосветного путешественника Одиссея и соло-фабриканта Робинзона, изначально уже входит абсолютное одиночество, что становится очевидным в конце буржуазной эры. Радикальная социализация означает радикальное отчуждение. Оба они, и Одиссей и Робинзон, имеют дело с тотальностью: первый объезжает, второй созидает ее. Оба осуществляют это только будучи полностью оторванными ото всех других людей. Последние встречаются обоим исключительно лишь в отчужденной форме, как враги или как точки опоры, всегда -как инструменты, вещи.

Макс ХОРКХАЙМЕР, Теодор В.АДОРНО 
 
  
 
Однако одна из первых авантюр подлинного Nostos соотносится со временами намного более древними, чем варварский век шутовских проделок демонов и колдовства божеств. Речь идет о рассказе о лото-фагах, поедателях лотоса. Тот, кто вкусит от этого блюда, обречен подобно слушающему сирен или тому, к кому прикоснулся жезл Кирке. Но тому, кто стал жертвой этого колдовства, не предуготовано ничто дурное: "и посланным нашим / Зла лотофаги не сделали ".¹⁵ Ему угрожает лишь забвение и паралич воли. Этим проклятьем он обрекается не на что иное, как на первобытное состояние без труда и борьбы на "плодородных лугах "¹⁶: "но лишь только / Сладко-медвяного лотоса каждый отведал, мгновенно / Все позабыл и, утратив желанье назад возвратиться, / Вдруг захотел в стороне лотофагов остаться, чтоб вкусный / Лотос сбирать, навсегда от своей отказавшись отчизны ."¹⁷ Подобной идиллии, весьма напоминающей счастье наркотиков, при помощи которых при ужесточившихся общественных порядках порабощенные слои были принуждены обрести способность переносить непереносимое, не в состоянии предаться самосохраняющийся разум, преследующий свои интересы. На самом деле она является лишь видимостью счастья, тупым растительным существованием, скудным, как существование животных. В лучшем случае это было бы отсутствием сознания несчастья. Но счастье содержит истину в себе. По сути своей оно есть результат. Оно расцветает на упраздненном страдании. Поэтому прав тот страдалец, которому неймется среди лотофагов. В противоположность им он отстаивает их же собственное дело, осуществление утопии, но посредством исторического труда, в то время как просто пребывание в состоянии блаженства лишает их каких бы то ни было сил. Но в силу того, что Одиссеем осознается эта правота, она неумолимо вступает в отношения бесправия. Совершенно непосредственно его деятельность разворачивается как деятельность во имя господства. Это счастье "в дальних пределах мира "¹⁸столь же мало допустимо для 
 
15 Одиссея 
 
¹⁶ Там же, ХХШ, 311. 
 
¹⁷ Там же, IX. 93-97. 
 
¹⁸ Jacob Burckhardt. Griechische Kulturgeschichte. Stuttgart o.J. Band Ш, S.95. 
 
 
  
 
==85 
 
  
 
ЭКСКУРС I. Одиссей или миф и просвещение 
 
  
 
самосохраняющегося разума, сколь и более опасное из более поздних фаз. Ленивые разгоняются и отправляются на галеры: "Силой их, плачущих, к нашим судам притащив, повелел я / Крепко их там привязать к корабельным скамьям;"" Лотос - восточное кушанье. И по сей день играют его мелко нарезанные ломтики свою роль в китайской и индийской кухне. Вероятно соблазн, приписываемый ему, является не чем иным, как соблазном регрессии на стадию собирательства плодов земли ,²⁰ равно как и моря, более древнюю, чем земледелие, скотоводство и даже охота, короче - чем любое производство. Вряд ли является случайностью то, что представление о сказочно-праздной жизни связывается эпопеей с поеданием цветов, даже если это такие цветы, про которые сегодня ничего такого и не скажешь. Поедание цветов, на Ближнем Востоке все еще общепринятое в качестве десерта, европейским детям известное в качестве липучки из розовой воды или засахаренных фиалок, обещает состояние, в котором репродукция жизни независима от сознательного самосохранения, блаженство сытости независимо от полезности планомерного питания. Воспоминание о самом отдаленном и самом древнем счастье, вспыхивающее в обонянии, все еще скрещивается с самой предельной близостью съедания. Оно отсылает вспять, к первобытному состоянию. И неважно, какую полноту мучений люди испытывали пребывая в нем, они не способны мыслить никакое счастье, которое не питалось бы образом этого первобытного состояния: "Далее поплыли мы, сокрушенные сердцем "²'. 
 
Следующая фигура, которую перехитрил Одиссей - перехитрить и быть тертым, битым - это эквиваленты у Гомера - циклоп Полифем, несет свой единственный, величиной с колесо глаз как отпечаток того 
 
¹⁹ Одиссея. IX, 98-99. 
 
²⁰ В индийской мифологии лотос является божеством земли (Ср. Heinrich Zimmer. Maja. Stuttgart und Berlin 1936, S.I 05 f.) Если тут существует связь с теми мифологическими преданиями, из которых вздымается древний гомеровский nostos, то тогда и встречу с лотофагами следовало бы квалифицировать в качестве одной из стадий спора с хтоническими силами. 
 
²¹ Одиссея, К. 105. 
 
 
  
 
==86 
 
  
 
Макс ХОРКХАЙМЕР, Теодор В.АДОРНО 
 
  
 
же самого доисторического мифа: один единственный глаз напоминает собой нос и рот, он примитивнее, чем симметрия глаз и ушей ²², лишь в силу которой, в единстве двух покрывающих друг друга ощущений, вообще имеют место идентификация, глубина, предметность. Но все-таки по сравнению с лотофагами он репрезентирует собой более позднюю, собственно варварскую эпоху, век охотников и пастухов. Варварство для Гомера совпадает с тем, что не практикуется систематическое земледелие и потому еще не достигнута систематическая, распоряжающаяся временем организация труда и общества. Циклопов он называет "не знающими правды"", противными закону злодеями, потому что они, и в этом заключено нечто от тайного признания цивилизацией своей вины, "под защитой бессмертных имея / Все, ни руками не сеют, ни плугом не пашут; земля там / Тучная щедро сама без паханья и сева дает им / Рожь, и пшено, и ячмень, и роскошных кистей винограда / Полные лозы, и сам их Кронион дождем оплождает "²⁴. Изобилие не нуждается в законе и цивилизаторный приговор анархии звучит почти как донос на изобилие: "Нет между ними ни сходищ народных, ни общих советов; / В темных пещерах они иль на горных вершинах высоких / Вольно живут; над женой и детьми безотчетно там каждый / Властвует, зная себя одного, о других не заботясь ."²⁵. Это - в некотором смысле уже патриархальная родовая община, базирующаяся на угнетении физически более слабых, но еще не организованная в соответствии с критерием постоянной собственности и ее иерархией, и, собственно говоря, именно разобщенностью обитателей пещер мотивируется отсутствие у них объективного закона и, тем самым, гомеровский упрек во взаимном неуважении, в диком состоянии. При этом позднее в одном месте Опровергается прагматическая верность рассказчика его собственному цивилизованному приговору: на ужасный вопль ослеплен- 
 
²² Согласно Виламовицу циклопы являются "настоящими животными" (Glaube der Hellenen. Band I, S.14)  
 
²³ Одиссея. ГХ, 106.  
 
24 Там же, 107-111. 
 
 ²⁵ Там же. 113-115. 
 
 
  
 
==87 
 
  
 
ЭКСКУРС I. Одиссей или миф и просвещение 
 
  
 
ного весь его клан, несмотря на все их неуважение друг к другу, сбегается ему на помощь, и только трюк с именем Одиссея удерживает глупцов от того, чтобы оказать содействие себе подобному .²⁶ Глупость и беззаконие выявляются тут в качестве тождественного определения: когда Гомер называет циклопа "без закона мыслящим чудовищем ",²⁷ то это означает не просто то, что его мышлению чуждо уважение к законам благонравия, но также и то, что само его мышление является беззаконным, несистематичным, рапсодическим постольку, поскольку он оказывается неспособным решить ту простую для буржуазного ума задачу, что его незваные гости могут ускользнуть из пещеры под брюхом овец, а не оседлав их, и не замечает софистической двусмысленности ложного имени Одиссея. Полифем, доверяющий могуществу бессмертных, тем не менее является людоедом, и этому соответствует то, что, несмотря на все его доверие к богам, он отказывает им в почтении: "Видно, что ты издалека иль вовсе безумен, пришелец," - а более поздние времена глупца от чужака отличали уже менее добросовестно и незнание обычая, равно как и всякую неосведомленность непосредственно клеймили в качестве глупости - "Если мог вздумать, что я побоюсь иль уважу бессмертных. / Нам, циклопам, нет нужды ни в боге Зевсе, ни в прочих / Ваших блаженных богах; мы породой их всех знаменитей ;"²⁸. "Знаменитей!" - иронизирует повествующий Одиссей. В виду же, пожалуй, имелось: древнее; власть солярной системы признается, но примерно таким же образом, каким феодал признает власть бюргерского богатства, в то же время втайне чувствуя себя более благородным и совершенно не осознавая того, что та несправедливость, которая была учинена над ним, одного пошиба с несправедливостью, выразителем интересов которой он является сам. Ближайшее божество, морской бог Посейдон, отец Полифема и враг Одиссея, древнее универсального, дистанцированного божества небес Зевса, и как бы на плечи субъекта перекладывается теперь вековая распря между народ- 
 
²⁶ Ср. там же, 403 и ел. стр. 
 
²⁷ Там же, 428. 
 
²⁸ Там же, 273-276. 
 
 
  
 
==88 
 
  
 
Маш ХОРКХАЙМЕР. Теодор В.АДОРНО 
 
  
 
ной религией стихий и логоцентричной религией закона. Но живущий без закона Полифем - это не просто злодей, в которого его превращают табу цивилизации, выставляющие его этаким великаном-Голиафом в сказочном мире просвещенного детства. В той убогой области, в которой его самосохранение стало упорядоченным и приобрело характер привычки, он не испытывает недостатка в умиротворении. Когда он подкладывает сосунков своих овец и коз им под вымя, то здесь практическое действие включает в себя и заботу о самих тварях, а знаменитая речь ослепленного, обращенная к барану-вожаку стада, которого он называет своим другом и спрашивает, почему он на этот раз покидает пещеру последним и не опечалило ли его несчастье, постигшее его хозяина, трогает с такой силой, которая вновь достигается лишь в высочайшем месте "Одиссеи", в сцене узнавания вернувшегося домой старой собакой Аргусом - и это даже несмотря на ту отвратительную грубость, которой заканчивается эта речь. Поведение великана еще не объективировалось в характер. На обращенную к нему мольбу Одиссея он отвечает не просто вспышкой дикой ненависти, но всего лишь отказом подчиниться тому закону, которым он еще не вполне охвачен; он не желает пощадить Одиссея и его спутников: "поступлю я, как мне самому то угодно "²⁹, и действительно ли он, как то утверждает повествующий Одиссей, говорит это лукавя, остается открытым вопросом. Хвастливо-восторженно, как и всякий охмелевший, обещает он одарить Одиссея, гостя, подарками ³⁰, и лишь то, что Одиссей представляется как Никто, наводит его на злую мысль возместить себе сделанный гостю подарок, съев предводителя последним - вероятно потому, что он назвал себя Никто и в силу этого не считается существующим слабым в остроумии циклопом .³¹ Физическая жестокость этого сверхсилача обусловлена его всякий раз переменчивой доверчивостью. Поэтому выполнение положений мифологического устава всегда становится беспра- 
 
²⁹ Там же. 278.   
 
³⁰ Ср. там же, 355 и ел. стр. 
 
31 "Столь частая нелепость этого слабоумного наконец предстает в свете мертворожденного юмора". (Klages. Op. cit. S.1469). 
 
 
  
 
==89 
 
  
 
ЭКСКУРС I. Одиссей или миф и просвещение 
 
  
 
вием по отношению к осужденному, бесправием даже по отношению к законы учреждающему природному насилию. Полифем и все иные чудовища, которых вокруг пальца обводит Одиссей, являются прототипами прогрессирующе глупого черта христианской эпохи вплоть до Шейлока и Мефистофеля. Глупость великана, субстанция его варварской жестокости до тех пор, пока у него все идет хорошо, олицетворяет собой нечто лучшее, лишь только ее ниспровергнет кто-то, должно быть, лучше соображающий. Одиссей втирается в доверие к Полифему и, тем самым, к представляемому им праву на человеческую плоть как добычу в полном соответствии с той схемой хитрости, которой, посредством соблюдения устава, последний в корне подрывается: "Выпей, циклоп, золотого вина, человечьим насытясь / Мясом; узнаешь, какой драгоценный напиток на нашем / Был корабле ;"³² - рекомендует культуртрегер. 
 
Отождествление рацио с его противоположностью, состоянием сознания, в котором еще не выкристаллизовалось никакой идентичности - его репрезентирует остолоп-великан - находит свое завершение, однако, в хитрости с именем. Она является составной частью широко распространенного фольклора. В древнегреческом здесь налицо игра слов; в слове, о котором идет речь, расходятся врозь имя - Одиссей - и интенция - никто. Слуху современного человека слова "Odysseus" и "Udeis" все еще кажутся сходными, и вполне можно себе представить, что в одном из тех диалектов, на которых из поколения в поколение передавалась история возвращения на родную Итаку, имя островного владыки действительно звучало одинаково со словом "никто". Расчет, что после всего случившегося на вопрос своей родни о виновнике Полифем ответит: "Никто" и, таким образом, поможет сокрытию поступка, а виновнику - избежать преследования, производит впечатление слишком тонкой рационалистической оболочки. На самом же деле тут субъект Одиссей отрекается от собственной идентичности, делающей его субъектом, и сохраняет себе жизнь посредством мимикрии аморфному. Он называет себя Никто потому, что Полифем не является самостью, а 
 
" Одиссея. IX, 347-349. 
 
 
  
 
К оглавлению 
 
==90 
 
  
 
Макс ХОРКХАЙМЕР, Теодор В.АДОРНО 
 
  
 
смешение имени и вещи лишает обманутого варвара возможности выскользнуть из западни: его зов в качестве призыва к возмездию остается магически связанным с именем того, кому он хочет отомстить, и именно это имя обрекает призыв на бессилие. Ибо вводя в имя интенцию, Одиссей тем самым изымает его из магического круга. Его самоутверждение тут, как и в эпопее в целом, как и во всей цивилизации, является самоотречением. Тем самым самость попадает как раз в тот принудительный круг природных связей, которого, посредством уподобления, она стремится избежать. Тот, кто ради самого себя называет себя никем и манипулирует уподоблением природному состоянию как средством господства над природой, становится жертвой Гюбрис. Хитроумный Одиссей не может поступить иначе: спасаясь бегством, все еще находясь в пределах досягаемости камнемечущих рук великана, он не только издевается над ним, но и открывает ему свое подлинное имя, равно как и свое происхождение, как если бы над ним, каждый раз только что как раз ускользнувшим, архаика все еще имела такую власть, что он, однажды назвавшись Никем, должен был бы бояться вновь стать никем, если только он не восстановит собственную идентичность, произнеся то магическое слово, которое как раз и заменила собой рациональная идентичность. Друзья пытаются удержать его от этой глупости - признаться в своем хитроумии, но им это не удается, и с большим трудом удается ему избежать каменных глыб, в то время как произнесение его имени, судя по всему, навлекает на него гнев Посейдона, которого едва ли можно представить себе всеведущим. Хитрость, состоящая в том, что умный надевает на себя личину глупца, оборачивается глупостью, лишь только он срывает с себя эту личину. Такова диалектика словоохотливости. Со времен античности вплоть до фашизма Гомера упрекали в болтовне, в болтливости как его героев, так и самого сказителя. Тем не менее по сравнению со спартанцами как былых времен, так и современности иониец пророчески выказал свое превосходство тем, что изобразил тот рок, который навлекает на хитреца, человека средства его речь. Речь, способная обмануть физическое насилие, не в состоянии сдержать самое себя. Как пародия сопровождает ее поток сознания, само мышление: чья непоколебимая автономия приобретает 
 
 
  
 
==91 
 
  
 
ЭКСКУРС I. Одиссей или миф и просвещение 
 
  
 
элемент шутовства - нечто маниакальное - как только, посредством речи, вступает она в реальность, как если бы мышление и реальность были одного имени, в то время как ведь первое именно благодаря дистанции обладает властью над последней. Но эта дистанция в то же время является и страданием. Поэтому умный - вопреки пословице - всегда обуреваем искушением сказать слишком много. Им объективно руководит страх того, что если только он не будет беспрестанно отстаивать неустойчивое преимущество слова над насилием, последним он может быть вновь лишен этого преимущества. Ибо слову известно, что оно слабее обманутой им природы. Избыточное говорение позволяет высветить насилие и несправедливость в качестве первопринципа и побуждает того, кому следует бояться, именно к испуганным действиям. Мифическая принудительность слова, присущая архаической эпохе, увековечивается тем несчастьем, которое навлекает на самое себя слово про-. свещенное. Удеис, вынужденный признать себя Одиссеем, уже несет на себе черты того еврея, который даже под страхом смерти все еще кичится своим превосходством, ведущим происхождение от страха перед смертью, и месть человеку средства присуща не только концу буржуазного общества, а уже его началу в качестве той негативной утопии, к которой все вновь и вновь устремляется всякое насилие. 
 
По сравнению с рассказом о бегстве из мифа как спасении от варварства людоеда, волшебная история о Кирке вновь отсылает к собственно магической стадии. Магия дезинтегрирует самость, которая вновь становится ее добычей и тем самым отбрасывается на более древний биологический уровень. Насилие осуществляемого ею распада вновь является насилием забвения. Твердым порядком времени захватывает оно твердую волю субъекта, ориентирующегося на этот порядок. Кирке соблазняет мужчин поддаться инстинкту, и с давних пор звериное обличье соблазненных связывается с этим ее деянием, а сама Кирке становится прототипом гетеры, каковой мотив наилучшим образом выражен, пожалуй, строфами Гермеса, приписывающими ей эротическую инициативу как нечто само собой разумеющееся: "в испуге / Станет на ложе с собою тебя призывать чародейка - / Ты не подумай 
 
 
  
 
==92 
 
  
 
Макс ХОРКХАЙМЕР, Теодор В.АДОРНО 
 
  
 
отречься от ложа богини "³³. Сигнатурой Кирке является двусмысленность, ибо в своих действиях она по очереди выступает то погубительницей, то спасительницей; двусмысленность задается уже самой ее родословной: она - дочь Гелиоса и внучка Океана .³⁴ Нераздельны в ней стихии огня и воды, и именно эта нераздельность, являющаяся противоположностью примата одного определенного природного аспекта - будь то материнского, будь то патриархального, - составляет сущность промискуитета, гетерического, все еще просвечивающего во взгляде девки, этом влажном отблеске созвездий .³⁵ Гетера дарует счастье и разрушает автономию осчастливленного, именно в этом ее двусмысленность. Но она не обязательно уничтожает его: ею сохраняется более древняя форма жизни .³⁶ Подобно лотофагам Кирке не причиняет своим гостям ничего смертоносного, и даже те, кто становятся дикими зверьми, миролюбивы: "Около доматолпилися горные львы и лесные / Волки: питьем очарованным их укротила Цирцея. / Вместо того чтоб напасть на пришельцев, они подбежали / К ним миролюбно и, их окруживши, махали хвостами. / Как к своему господину, хвостами махая, собаки / Ластятся - им же всегда он приносит остатки обеда, - / Так остролапые львы и шершавые волки к пришельцам / Ластились ."³⁷ Заколдованные люди ведут себя подобно диким зверям, слушающим игру Орфея. Мифическое колдовство, жертвой которого они стали, возвращает в то же время и свободу подавленной в них природе. То, что отменяется рецидивом их грехопадения в миф, само есть миф. Подавление инстинкта, делающее их самостью и отделяющее их от животного, является интроверсией подавления, осуществляемого безнадежно замкнутым круговоротом природы, на что намекает, согласно более ранней трактовке, само имя Кирке. Зато насильственное волшебство, на- 
 
³³ Там же, X, 296/7. 
 
³⁴ Ср. там же, 138 и ел. стр. Ср. также F.C.Bauer. Symbolik und Mythologie. Stuttgart 1824, Band I, S.47. 
 
³⁵ Ср. Baudelaire. Le vin du solitaire. Les fleurs du mal. 
 
³⁶ Ср. J.A.K.Thomson. Studies in the Odyssey. Oxford 1914, S.153. 
 
³⁷ Одиссея, X, 212-217. 
 
 
  
 
==93 
 
  
 
ЭКСКУРС I. Одиссей или миф и просвещение 
 
  
 
поминающее им об идеализированной праистории совместно со звероподобием, как, впрочем, и идиллия лотофагов, создает, сколько бы ни смущалось оно самого себя, видимость умиротворения. Но так как они однажды уже были людьми, цивилизаторная эпопея не способна изобразить с ними случившееся иначе, чем представив его в виде гибельного падения, и едва ли где-либо еще в гомеровском изложении можно заметить хотя бы след вожделения как такового. Оно погашается тем настойчивее, чем более цивилизованными являются сами его жертвы .³⁸Спутники Одиссея превращаются не подобно предыдущим гостям в священные творения дикой природы, а - в нечистых домашних животных, в свиней. Возможно, к истории о Кирке примешалась память о хтоническом культе Деметры, в котором свинья была священным животным .³⁹ Но также возможно, что мысль о человекоподобной анатомии свиньи и ее наготе является мыслью, объясняющей этот мотив: как если бы ионийцы налагали на смешение с подобным такое же табу, которое сохраняется среди евреев. Наконец, можно подумать и о запрете на каннибализм, ибо, вполне как у Ювенала, вкус человеческого мяса снова и снова описывается тут как сходный со вкусом мяса свиньи. Как бы то ни было, впоследствии любая цивилизация предпочитала называть свиньями тех, чей инстинкт вспоминает об ином вожделении, нежели то, что санкционируется обществом во имя его собственных целей. Заколдовывание и расколдовывание в ходе превращения спутников Одиссея связано с травой и вином, опьянение и протрезвление - с обонянием, всегда более других подавляемым и вытесняемым чувством, наиболее близким как полу, так и памятованию об архаических временах .⁴⁰ Но образом свиньи счастье обоняния обезображено и превращено в грязное вынюхивание ⁴¹ того, чей нос находится на уровне земли, 38 Мюррей говорит о "сексуальной подчистке", которой подверглись гомеровские поэмы при редакции. (Ср. Op.cit. S.141 ff.) 
 
³⁹ "Свиньи вообще являются жертвенными животными Деметры" (Wilamowitz-Moellendorf. Der Glaube der Hellenen. Band II, S.53.) 
 
40 Ср. Freud. "Das Unbehagen in der Kultur". In: Gesanunelte Werke. Band XIV, Frankfurt am Main" 1968, S.459 Fussnote. 
 
⁴¹ В одном из примечаний Виламовица неожиданным образом указывается 
 
 
  
 
==94 
 
  
 
Макс ХОРКХАЙМЕР, Теодор В.АДОРНО 
 
  
 
того, кто отказывается от прямохождения. Все выглядит так, как если бы колдунья-гетера тем ритуалом, которым она подчиняет себе мужчин, снова повторяла ритуал, которому патриархальное общество вновь и вновь подчиняет самое себя. Подобно ей, склоняются под нажимом цивилизации женщины, прежде всего, к тому, чтобы усвоить цивилизаторный приговор, вынесенный женщине, и диффамировать секс. В споре Просвещения с мифом, следы которого хранит эпопея, могущественная искусительница в то же время оказывается и слабой, устаревшей, уязвимой, нуждающейся в эскорте закабаленных ею зверей .⁴² В качестве репрезентантки природы становится загадочным образом неотразимости ⁴³ и бессилия. Так отражается ею тщеславная женщина в буржуазном обществе ложь господства, которой примирение с природой замещается преодолением ее. 
 
Брак является тем срединным путем общества, посредством которого оно мирится с этим: жена остается бессильной, между тем как власть достается ей лишь опосредованно, через мужа. Нечто от этого проглядывает в поражении гетерической богини "Одиссеи", в то время как развитой брак с Пенелопой, литературно более ранний, репрезентирует более позднюю ступень объективности патриархальных устоев. С вступлением Одиссея на Эю двусмысленность страсти и запрета, содержащаяся в отношении мужа к жене, приобретает уже форму охраняемого контрактом обмена. Тому предпосылкой является отказ, самоотречение. Одиссей устоял перед волшебством Кирке. Именно поэтому ему достается то, что ее чары лишь обманчиво обещали тем, кто не сумел устоять перед ней. Одиссей спит с ней. Но прежде того он заставляет ее поклясться величайшей клятвой блаженных, олимпийской 
 
на связь между понятиями вынюхивания и noos'a, автономного разума: "Шви-цер вполне убедительно связывает noos с сопением и разнюхиванием." (Wilamowitz-Moellendorf. Die Heimkehr des Odysseus. S.191.) Правда, Виламо-вицем оспаривается то, что это этимологическое родство может иметь какие бы то ни было последствия для значения данного слова. 
 
⁴² Ср. Одиссея. X, 434. 
 
⁴³ Позднее это сознание неотразимости нашло свое выражение в культе Афродиты, "чьи чары не терпят отказа" (Wilamowitz-Moellendorff. Der Glaube der Hellenen. Band II, S.I 52.) 
 
 
  
 
==95 
 
  
 
ЭКСКУРС I. Одиссей или миф и просвещение 
 
  
 
клятвой. Клятва должна защитить мужчину от порчи, от мести за нарушение запрета на промискуитет и за его мужское господство, каковые в свою очередь, в качестве перманентного подавления инстинкта, все еще символически осуществляются самоизуродованием мужчины. Тому, кто устоял перед ней, господину, самости, кому из-за его непревращаемости Кирке бросает упрек: "Сердце железное бьется в груди у тебя ⁴⁴, готова покориться Кирке: "Вдвинь же в ножны медноострый свой меч и со мною / Ложе мое раздели: сочетавшись любовью на сладком / Ложе, друг другу доверчиво сердце свое мы откроем "⁴⁵. За то наслаждение, которое она дарует, она назначает цену, в соответствии с которой наслаждение пренебрежительно отвергается; последняя гетера на деле оказывается первым женским характером. При переходе от саги к истории она вносит решающий вклад в процесс формирования буржуазной холодности. Своим поведением она практикует запрет на любовь, который впоследствии осуществлялся тем решительнее, чем в больший обман должна была вводить любовь как идеология ненависть конкурента. В мире меновых отношений несправедлив тот, кто дает больше; но любящий всегда оказывается более любящим. И в то время как жертва, которую он приносит, прославляется, ревниво следится за тем, чтобы любящий не был избавлен от жертвы. Именно в самой своей любви любящий объявляется несправедливым и карается за это. Неспособность к господству над самим собой и другими, удостоверяемая его любовью, является достаточным основанием для того, чтобы отказать ему в исполненности. Вместе с воспроизводством общества расширяется воспроизводство одиночества. Даже в нежнейших разветвлениях чувства продолжает одерживать верх механицизм, до тех пор пока сама любовь, чтобы вообще суметь найти путь к другому, не понуждается к холодности настолько, что полностью разрушается как нечто осуществимое в действительности. - Сила Кирке, подчиняющей себе мужчин в качестве кабально от нее зависимых, переходит в ее кабальную зависимость по отношению к тому, кто, в качестве отказавше- 
 
⁴⁴ Одиссея. X, 329. 
 
⁴⁵ Там же, 333-335. 
 
 
  
 
==96 
 
  
 
Макс ХОРКХАЙМЕР, Теодор В.АДОРНО 
 
  
 
гося, своим непокорством заявил ей о неподчинении порабощению. То влияние на природу, которое поэт приписывает богине Кирке, съеживается до размеров жреческого прорицания и даже до мудрого провидения грядущих трудностей в области мореходства. Это продолжает свою жизнь в карикатурном образе женской мудрости. Ведь прорицания депотенцированной колдуньи о сиренах, Сцилле и Харибде в конечном итоге опять-таки идут на пользу лишь мужскому самосохранению. 
 
Однако завесу над тем, сколь дорого обходится установление упорядоченных отношений между полами, лишь слегка приподымают те темные строфы, в которых описывается поведение друзей Одиссея, превращаемых Кирке обратно в людей по требованию ее, в соответствии с договором, повелителя. Сначала говорится: "Прежний свой вид возвратив, во мгновенье все стали моложе, / Силами крепче, красивей лицом и возвышенней станом ;"⁴⁶. Но будучи таким вот образом удостоверенными и утвержденными в их мужественности, они не счастливы: "потом зарыдали от скорби; их воплем / Дом огласился "⁴⁷. Так могла звучать самая древняя свадебная песнь, сопровождающая трапезу, которой празднуется рудиментарный брак, длящийся один год. Настоящий брак, брак с Пенелопой, имеет с ним гораздо больше общего, чем можно было бы предположить. Девка и супруга комплементарны друг другу как аспекты женского самоотчуждения в патриархальном мире: супруга выражает стремление к твердому порядку в жизни и имуществе, в то время как девка в качестве ее тайной союзницы в свою очередь подчиняет имущественным отношениям то, что оставляется вакантным имущественными правами супруги, и торгует похотью. Кирке, как и развратница Калипсо, подобно мифическим силам судьбы ⁴' и буржуазным домашним хозяйкам, выведены тут в качестве прилежных ткачих, в то время как Пенелопа, подобно девке, недоверчиво оценивает вернувшегося домой: не является ли он в действительности всего 
 
⁴⁶ Там же, 395-396. 
 
⁴⁷ Там же, 398-399. 
 
⁴⁸ Ср. Bauer. Op.cit., Ibid. und S.49. 
 
 
  
 
==97 
 
  
 
ЭКСКУРС I. Одиссей или миф и просвещение 
 
  
 
лишь стариком-нищим или уж вовсе ищущим приключений божеством. Столь превозносимая сцена узнавания Одиссея конечно патрицианского сорта: "Долго в молчанье сидела она; в ней тревожилось сердце; / То, на него подымая глаза, убеждалась, что вправду / Он перед ней; то противное мыслила, в рубище жалком / Видя его "⁴⁹. У нее не возникает никакого спонтанного побуждения, она стремится всего лишь не совершить ошибки, что вряд ли позволительно под давлением тяготеющего над нею порядка. Юный Телемах, еще не вполне приноровившийся к своему будущему положению, раздражен этим, но все же чувствует себя уже достаточно мужчиной, чтобы поставить мать на место. Упрек в упрямстве и черствости, который он бросает ей, это именно тот же самый упрек, который ранее был сделан Одиссею Кирке. И если гетера всего лишь осваивает патриархальный миропорядок как свой собственный, то моногамная супруга не довольствуется этим и не успокоится до тех пор, пока не сравняется с самим мужским характером. Так достигают взаимопонимания замужние с женатыми. Содержанием испытания, которому она подвергает вернувшегося домой, является незыблемое местоположение супружеского ложа, устроенного супругом в юности на пне оливкового дерева, этого символа единства пола и имущественного владения. С умилительным лукавством заводит она об этом речь, как если бы это ложе могло быть передвинуто со своего места, и, "полон негодования", отвечает ей супруг обстоятельным рассказом о своей добротной любительско-ремесленной поделке: как у прототипичного бюргера у него, ловкача, имеется хобби. Оно состоит в воспроизведении того ремесленного труда, из которого в рамках дифференцированных отношений собственности он с необходимостью давным-давно был изъят. Он радуется этому труду, потому что свобода делать что-то для него излишне ненужное утверждает его в его праве распоряжаться теми, кто вынужден заниматься этим трудом под страхом смерти. По этому опознает его чуткая Пенелопа и льстит ему, воздавая хвалу его исключительному рассудку. Но к самой этой лести, в которой уже кроется что-то от насмешки, добавляются, пробиваясь во 
 
⁴⁹ Одиссея. ХХШ, 93-96. 
 
 
  
 
==98 
 
  
 
Макс ХОРКХАЙМЕР. Теодор В.АДОРНО 
 
  
 
внезапной цезуре, те слова, которыми причина страданий супругов отыскивается в зависти богов к тому счастью, которое гарантируется лишь браком, к "удостоверенной идее длительности "⁵⁰: "На скорбь осудили нас боги; / Было богам неугодно, чтоб, сладкую молодость нашу / Вместе вкусив, мы спокойно дошли до порога веселой / Старости ."⁵¹. Брак означает не просто вознаграждаемое упорядочивание проживаемого, но также и: солидарно, сообща противостоять смерти. Примирение в нем растет в обмен на подчинение, подобно тому, как до сих пор в истории гуманное всегда процветало лишь за счет варварского, тщательно скрываемого гуманностью. И если договор между супругами с большим трудом добивается уступок как раз только со стороны древнейшей вражды, то тогда мирно стареющие все же исчезают в образе Филимона и Бавкиды, подобно тому, как превращается в благотворный чад домашнего очага дым жертвенного алтаря. Вероятнее всего, брак относится к коренной породе мифа в основании цивилизации. Но его мифическая твердость и прочность возвышаются над мифом подобно тому, как возвышается над беспредельным морем маленькое островное царство. 
 
Конечной станцией скитаний в собственном смысле слова никоим образом не являются убежища подобного рода. Таковой является станция Гадеса. Образы, которые созерцает наш искатель приключений в первой Nekyia, являются преимущественно теми матриархальными" образами, которые изгоняются религией света: вслед за матерью, в противоположность которой Одиссей принуждает себя к патриархальной целесообразной суровости ⁵³, древнейшие героини. Тем не менее образ матери бессилен, слеп и безгласен ⁵⁴, он - фантом, равно как и эпическое 
 
⁵⁰ Goethe; Wilhelm Meisters Lehrjahre. Jubilaeumsausgabe. Stuttgart und Berlin, o.J., Band I, (6.Kapitel, S.70. 
 
⁵¹ Одиссея, XXIII, 210-213. 
 
⁵² Ср. Thomson. Op.cit., S.28. 
 
53 "Я заплакал, печаль мне протиснула в душу; / Но и ее, сколь ни тяжко то было душе, не пустил я/К крови: мне не дал ответа еще прорицатель Тиресий." (Одиссея. XI, 87-89.) 
 
54 "Матери милой я вижу отшедшую душу; близ крови / Тихо сидит неподвижная тень и как будто не смеет / Сыну в лицо поглядеть и завесть разговор с 
 
 
  
 
==99 
 
  
 
ЭКСКУРС I. Одиссей или миф и просвещение 
 
  
 
повествование в тех его моментах, в которых оно во имя образа отрекается от языка. Требуется жертвенная кровь живого воспоминания для того, чтобы наделить образ языком, при посредстве которого он, оставаясь все-таки тщетным и эфемерным, вырывает себя из мифической немоты. Лишь благодаря тому, что субъективность, познавая ничтожность образов, овладевает самой собой, она обретает, отчасти, ту надежду, которую напрасно обещают ей образы. Обетованная земля Одиссея - это не архаическое царство образов. Все эти образы как тени мира мертвых открывают в конечном итоге ему свою истинную сущность -то, что они являются видимостью. Он становится свободным от них после того, как однажды опознает их в качестве мертвых и с барским жестом сохраняющего самого себя отказывает им в той жертве, которую он отныне приносит только тем, кто предоставляет ему знание, полезное его жизни, в котором власть мифа утверждает себя уже только имагинативно, будучи пересаженной в дух. Царство мертвых, где собраны депотенцированные мифы, бесконечно отдалено от родины. Лишь в самой отдаленной дали коммуницирует оно с ней. Если следовать Кирхоффу в предположении, что посещение Одиссеем загробного мира относится к самому древнему, собственно былинному слою эпоса ⁵⁵, то этот древнейший его слой в то же время является тем, в котором - точно так же, как в предании о путешествиях в загробный мир Орфея и Геракла - по меньшей мере, одна черта самым решительным образом выходит за пределы мифа, как, например, представляющий собой центральную клетку всякой антимифологической мысли мотив взламывания врат ада, упразднения смерти. Этот антимифологизм содержится и в пророчестве Тиресия о возможном умиротворении Посейдона. Неся 
 
ним. Скажи мне, / Старец, как сделать, чтоб мертвая сына живого узнала?" (Там же, 141-144.) 
 
⁵⁵ "Поэтому я не могу не считать одиннадцатую книгу за исключением некоторых мест ...лишь изменившим свое местоположение фрагментом древнего nostos и, таким образом, древнейшей части этого поэтического произведения." (Kirehhoff. Die homerische Odyssee. Berlin, 1879. S.226.) - "Что бы ни было еще оригинального в мифе об Одиссее, таковым, бесспорно, является посещение загробного мира." (Thomson. Op.cit., S.95.) 
 
 
  
 
К оглавлению 
 
==100  
 
  
 
Макс ХОРКХАЙМЕР. Теодор В.АДОРНО 
 
  
 
на плече весло, надлежит странствовать и странствовать Одиссею, пока он не встретит людей, "Моря не знающих, пищи своей никогда не солящих "⁵⁶. Когда ему встретится путник и скажет, что он несет на плече лопату, то тем самым будет достигнуто правильное место для того, чтобы принести Посейдону умиротворяющую жертву. Сутью прорицания является ошибочное признание весла за лопату. В глазах ионийца все это должно было выглядеть в высшей степени комичным. Но этот комизм, в зависимость от которого поставлено само примирение, предназначен не человеку, а разгневанному Посейдону .⁵⁷ Недоразумение должно рассмешить свирепого бога морской стихии, чтобы в его смехе растаял его гнев. Что является аналогом совета соседки у братьев Гримм, как матери избавиться от ребенка-уродца: "Ей нужно принести уродца в кухню, посадить на плиту, развести огонь и вскипятить воду в двух яичных скорлупках: это рассмешит уродца, и как только он засмеется, с ним будет покончено "⁵⁸. И если смех и по сей день считается признаком силы, вспышкой слепой ожесточенной природы, то все же он несет в себе и противоположный элемент, а именно тот, что как раз в смехе слепая природа узнает самое себя в качестве таковой и тем самым отре- 
 
56 Одиссея, XI, 123. 
 
57 Первоначально он был "супругом Земли" (Ср. Wilamowitz. Glaube der Hellenen. Band I, S. 112 ff.) и лишь позднее стал морским божеством. Возможно, пророчество Тиресия содержит в себе намек на эту его двойную сущность. Вполне допустимо, что умиротворение его посредством жертвы земле, приносимой вдали ото всякого моря, сопряжено с символической реставрацией его хтонической силы. Эта реставрация, возможно, выражает собой замену морских путешествий и поисках добычи землепашеством: культы Посейдона и Деметры переходят друг в друга. (Ср. Thomson. Op.cit., S.96, сноска.) 
 
⁵⁸ Brueder Grimm. Kinder- und Hausmaerehen. Leipzig, o.J,.S.208. Близко родственные данному мотивы восходят к преданиям античности, и притом именно к таковым о Деметре. Когда последняя "в поисках похищенной дочери отправилась в Элевсин", она нашла "приют у Дисавла и его жены Баубо, однако отказалась, пребывая в глубокой скорби, прикоснуться к еде и питию. Тогда хозяйка Баубо рассмешила ее тем, что неожиданно задрала на себе платье и обнажила свое тело." (Freud. Gesammelte Werke. Band X, S.399. Ср. Salomon Reinach. Cultes, Mythes et Religions. Paris 1912, Band IV, S.I 15 ff.) 
 
 
  
 
==101  
 
  
 
ЭКСКУРС I. Одиссей или миф и просвещение 
 
  
 
кается от разрушительного насилия. Эта двусмысленность смеха близка двусмысленности имени, и, быть может, имена являются не чем иным, как окаменевшим хохотом, точно так же, как сегодня им все еще являются клички, единственное, в чем еще продолжает жить нечто от изначального акта именования. Смех - это заклятье вины субъективности, но той временной приостановкой прав, о которой он заявляет; указывает он и на нечто, лежащее за пределами коллизии. Он предвещает путь к родине. Тоска по родине высвобождает ту авантюру, посредством которой субъективность, протоистория которой дается "Одиссеей", выскальзывает из праисторического мира. В том, что понятие родины противостоит мифу, который фашисты хотели бы лживо перелицевать в родину, и заключается глубочайшая парадоксальность эпопеи. В ней находит свое выражение историческая память, которой оседлость, предпосылка любой родины, учреждается в качестве преемницы номадической эпохи. И если непоколебимый порядок собственности, который дается оседлостью, является основой отчуждения человека, которым порождается любая ностальгия и тоска по утраченному первобытному состоянию, то, тем не менее, все же именно оседлость и прочная собственность, в условиях которой лишь и образуется понятие родины, являются тем, на что обращена любая тоска и любая ностальгия. Дефиниция Новалиса, в соответствии с которой вся философия есть ностальгия, правомерна лишь постольку, поскольку эта ностальгия не поглощается фантазмами утерянной древности, но представляет себе родину, саму природу в качестве сперва отнятой силой у мифа. Родина - это в-выскользнутости-бытие. Поэтому упрек в том, что гомеровские сказания "возносятся над землей", является порукой их истинности. "Они обращаются к человечеству "⁵⁹. Пересадка мифов в роман так, как она осуществляется в приключенческом повествовании, не столько фальсифицирует их, сколько увлекает миф во временной поток, тем самым раскрывая бездну, которая отделяет его от родины и примирения. Ужасна та месть, на которую цивилизацией обрекается первобытный мир, и в этой мести, наиомерзительнейшее свидетельство которой встре- 
 
59 Hoelderlin. Der Herbst. Op. cit. S.I 066. 
 
 
  
 
==102  
 
  
 
Макс ХОРКХАЙМЕР, Теодор В.АДОРНО 
 
  
 
чается у Гомера в отчете об изувечивании пастуха Меланфия, она уподобляется самому этому первобытному миру. То, благодаря чему она возвышается над ним, никоим образом не есть содержание рассказанных деяний. Это - самоосознавание, позволяющее прервать насилие в момент рассказа. Сама речь, язык в противоположность мифическому пению - вот что является законом гомеровского выскользновения. Вовсе не случайно им вновь и вновь вводится в качестве рассказчика ускользающий герой. Лишь холодная дистанция рассказа, который даже об ужасном повествует так, как если бы оно было предназначено для развлечения, позволяет в то же время выявить себя тому ужасу, который в песнопении торжественно сплетался с судьбой. Но приостановка насилия в речи является в то же время и цезурой, превращением рассказанного в нечто давным-давно прошедшее, благодаря чему просверкивает тот отблеск свободы, который цивилизации с той поры уже более не удалось полностью погасить. В XXII песне "Одиссеи" описано наказание, которому повелевает подвергнуть неверных служанок, впавших в гетеризм, сын островного владыки. С невозмутимым хладнокровием, по своей бесчеловечности сравнимом разве что с impassibilite великих рассказчиков девятнадцатого столетия, изображена тут участь казнимых, невыразительно уподобляемая смерти птиц в сетях, что сопровождается тем безмолвием, оцепенелость которого представляет собой подлинный остаток всякой речи. Им завершается строфа, повествующая, что повешенные друг подле друга "немного подергав ногами, все разом утихли "⁶⁰. С тщательностью, от которой веет холодом анатомирования и вивисекции ⁶¹, ведется тут рассказчиком протокол конвульсий казнимых, низвергаемых во имя правопорядка и законности в тот мир, откуда невредимым возвратился их судия Одиссей. Рак бюргер, размышляющий о казни, Гомер утешает и себя и 
 
60  Одиссея, XXII, 473. 
 
⁶¹ Виламович полагает, что эта расправа "изображается поэтом с удовольствием". (Die Heimkehr des Odysseus. S.67.) Но если сей авторитетный филолог способен восхищаться тем, что сравнение с силками "превосходно и ...по-современному передает то, как, болтаясь, раскачивались трупы повешенных служанок", то, судя по всему, это удовольствие по большей части является его соб- 
 
 
  
 
==103  
 
  
 
ЭКСКУРС I. Одиссей или миф и просвещение 
 
  
 
своих слушателей, являющихся, собственно говоря, читателями, уверенно констатируя, что это длилось недолго, всего лишь одно мгновение - и все было кончено .⁶² Однако после этого "не долго" останавливается внутренний поток повествования. Не долго? - вопрошает жест рассказчика и уличает свою безучастность во лжи. Приостанавливая повествование, жест этот препятствует тому, чтобы казненные были забыты, и раскрывает неизъяснимую бесконечную муку той единственной секунды, в течение которой служанки борются со смертью. В качестве эхо от Не Долго не остается ничего, кроме Quo usque tandem, оскверняемого позднее как ни в чем не бывало риторами, тем самым приписывавшими самим себе снисходительность. В рассказе об этом злодеянии, однако, надежда связана с тем, что это случилось уже давным-давно. Для конфликта праисторических времен, варварства и культуры у Гомера имеется утешительная присказка-памятование: В некотором царстве, в некотором государстве жили-были... Лишь как роман превращается эпос в сказку. 
 
ственным. Сочинения Виламовица относятся к числу убедительнейших свидетельств чисто немецкого скрещивания варварства и культуры. Оно покоится на прочном фундаменте новейшего филэллинизма. 
 
⁶² На утешительную интенцию стиха обращает внимание Гильберт Мюр-рей. Согласно его теории цивилизаторной цензурой сцены пыток были изъяты из Гомера. Остались лишь сцены смерти Меланфия и служанок. (Ор. cit. S. 146.)

ЭКСКУРС II  Жюльетта или просвещение и мораль

 
Просвещение, по словам Канта, есть "выход  человека из состояния несовершеннолетия, виновником которого является он сам. Несовершеннолетие есть неспособность  пользоваться своим рассудком без  чьего-либо руководства'". "Рассудок без чьего-либо руководства" есть руководимый разумом рассудок. Это означает не что иное, как то, что разрозненные знания объединяются им в силу его собственной последовательности. "Разум имеет ...в качестве предмета только рассудок и его целесообразное устроение "². Он учреждает "известное коллективное единство в целях рассудочных действий "³, и именно оно является системой. Его предписания являются инструкциями для иерархизированной структуры понятий. Для Канта, ничуть не иначе, чем для Лейбница и Декарта, рациональность состоит в том, "что как восхождением к высшим родам, так и нисхождением к низшим видам завершается систематическая связность "⁴. "Систематичность" познания есть "связность такового исходя из единого принципа "⁵. Мышление в просвещенческом смысле есть деятельность по установлению единообразного, научного порядка и выводу фактического знания из принципов, как 
 
1 Kant. Beantwortung der Frage: Was ist Aufklaerung? Kants Werke. Akademie-Ausgabe. Band VIII. S.35. 
 
2 Ktitik der reinen Vemunft. Ibid., Band Ш, (2. Aufl.), S..427. 
 
 3 Ibid.. 
 
4 Ibid., S.435f.  
 
5 Ibid.. S.428. 
 
 
  
 
==105  
 
  
 
ЭКСКУРС II. Жюльетта или просвещение и мораль 
 
  
 
бы таковые ни толковались: как произвольно устанавливаемые аксиомы, как врожденные идеи или предельные абстракции. Логическими законами устанавливаются самые общие зависимости внутри данного порядка, ими он определяется. Единство заключено в единогласии. Закон противоречия является системой in mice. Познание состоит в подведении под принципы. Оно едино с тем суждением, которое включено в состав системы в качестве ее звена. Мышление иное, чем руководствующееся системой, либо бесперспективно, либо авторитарно. Разумом не привносится ничего, кроме идеи систематического единства, кроме формальных элементов жесткой понятийной связности. Любая содержательная цель, на которую люди могли бы попытаться сослаться как на некое воззрение разума, в строгом смысле является для Просвещения иллюзией, ложью, "рационализацией", сколько бы ни прилагали отдельные философы величайших усилий к тому, чтобы связать эту .последовательность с чувством человеколюбия. Разум есть "способность ...выводить особенное из всеобщего "⁶. Гомогенность всеобщего и особенного гарантируется, согласно Канту, "схематизмом чистого рассудка". Так называется тут бессознательное действие интеллектуального механизма, структурирующего восприятие уже в соответствии с рассудком. Рассудком отштамповывается понятность вещи, обнаруживаемая в ней субъективным суждением, в качестве ее объективного качества еще до того, как она входит в Я. Без такого рода схематизма, одним словом, без интеллектуальности восприятия ни одно впечатление не соответствовало бы понятию, ни одна категория не соответствовала бы экземпляру, никогда бы дело не дошло до воцарения единства мышления, не говоря уже о таковом системы, а ведь именно на него нацелено тут все. Установить это единство является осознанной задачей науки. Если "все эмпирические законы ...суть только частные определения чистых законов рассудка " ⁷, то исследование постоянно должно следить за тем, чтобы принципы оставались правильно связанными с фактическими суждениями. "Эта гармония природы с нашей познавательной способностью ...a priori 
 
⁶ Ibid., S.429. 
 
⁷ Ibid., Band IV(1. Aufl.), S.93. 
 
 
  
 
==106  
 
  
 
Макс ХОРКХАЙМЕР. Теодор В.АДОРНО 
 
  
 
предполагается нашей способностью суждения "⁸. Она является "путеводной нитью "⁹ организованного опыта. 
 
Система должна удерживаться в гармонии с природой; система должна предсказывать факты, а факты должны подтверждать ее. Но факты относятся к сфере практики; повсеместно ими обозначается контакт единичного субъекта с природой как социальным объектом: опыт в каждом случае является реальным действием и страданием. В физике, правда, те ощущения, посредством которых можно проверить какую-либо теорию, обычно редуцируются к электрическим искрам, вспыхивающим в экспериментальной аппаратуре. Отсутствие таковых не ведет, как правило, к каким бы то ни было практическим следствиям, оно разрушает всего-навсего какую-нибудь одну теорию или, в крайнем случае, карьеру ассистента, в обязанности которого входило следить за распорядком эксперимента. Лабораторные условия, однако, являются исключением. Мышление, не согласовывающее систему с созерцанием, допускает погрешность по отношению к чему-то большему, чем отдельно взятые зрительные впечатления, оно вступает в конфликт с реальной практикой. Здесь не только отсутствует ожидаемое событие, но происходит и неожиданное: обрушивается мост, гибнет государство, калечит медицина. Искра, наиболее выразительным образом свидетельствующая о дефиците систематического мышления, о нарушении принципов логики, оказывается не мимолетным ощущением, но внезапной смертью. Система, которую имеет в виду Просвещение, это такой вид познания, который наилучшим образом разделывается с фактами, который оказывает наиболее эффективную поддержку субъекту в деле обуздания им природы. Принципами такого рода познания являются принципы самосохранения. Несовершеннолетие выказывает себя как неспособность сохранять самое себя. Бюргер, последовательно принимающий сменяющие друг друга обличья рабовладельца, свободного предпринимателя, администратора, является логическим субъектом этого Просвещения. 
 
⁸ Kritik der Urteilskraft. Ibid., Band V, S.185. 'Ibid. 
 
 
  
 
==107  
 
  
 
ЭКСКУРС II. Жюльетта  или просвещение и мораль 
 
  
 
Затруднения с понятием разума, возникающие из-за того, что его субъекты, носители одного и того же разума, находятся друг к другу в отношении реальной оппозиции, спрятаны в западноевропейском Просвещении за мнимой ясностью его суждений. Зато, напротив, в критике чистого разума они находят свое выражение в туманном соотношении трансцендентального Я с Я эмпирическим и в других непримиренных противоречиях. Понятия Канта двусмысленны. Понятие разума в качестве трансцендентального сверх-индивидуального Я содержит в себе идею свободной совместной жизни людей, реализуя которую они организуются во всеобщий субъект и ликвидируют разногласия, существующие между чистым и эмпирическим разумом, в сознательной солидарности общего дела. Свободная совместная жизнь изображает собой идею истинной всеобщности, утопию. В то же самое время разумом учреждается инстанция калькулирующего мышления, подлаживающего мир под цели самосохранения и не знающего никаких иных функций, кроме препарирования предмета, превращения его из чувственного материала в материал порабощаемый. Подлинная природа схематизма, наружно согласовывающего общее и особенное, понятие и единичный случай, в нынешней науке, наконец, обнаруживает себя в качестве интереса индустриального общества. Бытие рассматривается тут под углом зрения его переработки и управления им. Все здесь становится воспроизводимым, заменимым процессом, просто примером для понятийной модели системы, в том числе - отдельный человек, не говоря уже о животном. Конфликт между административной, овеществляющей наукой, между духом общества и опытом отдельного человека всякий раз предотвращается исходя из обстоятельств. Чувства оказываются определенными понятийным аппаратом всякий раз еще прежде, чем имеет место восприятие, бюргер a priori видит мир в качестве материала, из которого он его себе изготавливает. Кант интуитивно предвосхитил то, что сознательно осуществить в действительности удалось лишь Голливуду: уже в процессе их производства образы пред-цензурируются сообразно стандартам того рассудка, в соответствии с которым они затем и должны быть увидены. Восприятие, посредством которого обнаруживает себя удостоверенным суждение общественно- 
 
 
  
 
==108  
 
  
 
Макс ХОРКХАЙМЕР, Теодор В.АДОРНО 
 
  
 
сти, было уже обработано им еще до того, как оно возникло. И если потаенная утопия в понятии разума проглядывала сквозь случайные различия субъектов в отношении их вытесненного идентичного интереса, то разумом, функционирующим в упряжке целей лишь только в качестве систематической науки, идентичный интерес уравнивается именно с различиями. Он не признает никаких иных определений, кроме классификации общественного функционирования. Никто не является чем-то иным, кроме как тем, чем он стал: полезным, добившимся успеха, пропащим членом профессиональной или национальной группы. Он есть не что иное, как произвольно взятый репрезентант своего географического, психологического, социологического типа. Логика демократична, в ней великие перед малыми мира сего не имеют преимуществ. Первые относятся к видным деятелям, тогда как вторые - к перспективным объектам попечения об общественном благе. Наука в целом относится к природе и человеку ничуть не иначе, чем, в частности, наука страхового дела к жизни и смерти. Кто умирает - безразлично, важно лишь соотношение числа инциндентов с обязательствами компании. Закон больших чисел, а не единичности является определяющим в этой формуле. Таким же образом и согласование всеобщего и особенного уже более не сокрыто в интеллекте, воспринимающем особенное как всего лишь случай всеобщего и всеобщее как всего лишь сторону особенного, с которой оно позволяет себя постичь и им воспользоваться. Самой науке не присуще осознание себя самой, она представляет собой инструмент. Но Просвещение является философией, отождествляющей истину с научной системой. Попытка обоснования . этой идентичности, предпринятая Кантом из философских побуждений, привела к понятиям, не имеющим никакого научного смысла потому, что бы не являются просто лишь инструкциями по манипуляции в соответствии с правилами игры. Понятие самопонимания науки находится в противоречии с понятием самой науки. Творчество Канта трансцендирует опыт как одно лишь простое оперирование, почему и отрицается сегодня Просвещением в полном соответствии с кантовскими собственными принципами в качестве догматического. При посредстве успешно осуществленного Кантом утверждения научной сис- 
 
 
  
 
==109  
 
  
 
ЭКСКУРС II. Жюльетта или просвещение и мораль 
 
  
 
темы в качестве формы истины мысль удостоверяется в своей собственной ничтожности, ибо наука есть не что иное, как технический навык, столь же далекий от рефлексии и от своих собственных целей, как и иные виды труда под гнетом системы. 
 
Моральные учения Просвещения свидетельствуют об обреченном на неудачу стремлении отыскать, взамен утратившей свое влияние религии, некую интеллектуальную опору, позволяющую выстоять в обществе, когда уже не действует интерес. На практике философы как истинные бюргеры вступали в сговор с властями, их теориями осуждаемыми. Теории последовательны и строги, моральные учения являются пропагандистскими и сентиментальными даже там, где они звучат ригористично, или же представляют собой насильственный акт, руководствующийся сознанием невыводимости именно самой морали, как, например, кантовский рекурс к нравственным силам как к факту. Его . отважная попытка вывести обязанность взаимного уважения из закона разума, даже еще более осмотрительная, чем вся западная философия, не находит никакой опоры в "Критиках". Это вполне обычная попытка буржуазного мышления обосновать предупредительное отношение, без которого не может существовать цивилизация, иначе, чем череэ материальный интерес и насилие, утонченная и парадоксальная как ни одна из ей предшествовавших и эфемерная, как и все они. Бюргер, который, руководствуясь кантовским мотивом уважения к одной лишь форме закона, упустил бы свою выгоду, был бы не просвещенным, но суеверным - глупцом. Кантовский оптимизм, в соответствии с которым моральное действие разумно даже там, где наличествуют изрядно низкие намерения, коренится в ужасе перед возвратом к варварству. Лишись мы, пишет Кант, присоединяясь к Галлеру ,¹⁰ хоть одной из этих величайших нравственных сил, сил взаимной любви и уважения, "то в таком случае разверстая бездна ничто (имморальнсти) поглотила бы все царство (морального) существования подобно капле воды". Но нравственные силы, согласно Канту, ведь ничуть не в меньшей степени являются нейтральными побуждениями и способами поведения перед 
 
¹⁰ Metaphysische Anfaenge der Tugendlehre. Ibid., Band VI, S.449. 
 
 
  
 
^ К оглавлению 
 
==110  
 
  
 
Макс ХОРКХАЙМЕР, Теодор В.АДОРНО 
 
  
 
лицом научного разума, чем безнравственные, в которые они тотчас же и превращаются, когда направлены не на вышеуказанную скрытую возможность, а на примирение с властью. Различие изгоняется Просвещением из теории. Оно рассматривает страсти "ас si quaestio de lineis, planis aut de corporibus esset"". Тоталитарный порядок принимает тем самым серьезный оборот. Будучи освобожденным от контроля со стороны своего собственного класса, удерживавшего дельца девятнадцатого столетия в пределах кантовского взаимоуважения и взаимной любви, фашизм, избавляющий подвластные ему народы от бремени моральных чувств посредством дисциплины, уже более не нуждается в соблюдении какой бы то ни было дисциплины. Вопреки категорическому императиву и в тем более глубоком созвучии с чистым разумом обращается он с людьми как с вещами, как со средоточием поведенческих реакций. От океана откровенного насилия, и в самом деле затопившего Европу, властители буржуазного мира стремились отгородиться плотиной лишь до тех пор, пока экономическая концентрация еще не достигла достаточного уровня. Прежде только бедные и дикари были мишенью разнузданной капиталистической стихии. Но тоталитарный порядок полностью восстанавливает в своих правах калькулирующее мышление и основывается на науке как таковой. Его каноном является собственная кровавая боеспособность. То, что писалось на стене рукою философии начиная с кантовских "Критик" и кончая ницшевской "Генеалогией морали", было осуществлено вплоть до мельчайших подробностей одним-единственным человеком. Творчество маркиза де Сада показывает "рассудок, не пользующийся руководством со стороны другого", то есть освобожденного от опеки буржуазного субъекта. 
 
Не что иное, как самосохранение является конститутивным принципом науки, душой таблицы категорий, даже если она дедуцируется идеалистически, как у Канта. Даже само Я, синтетическое единство апперцепции, инстанция, которую Кант именует высочайшим пунктом, с которого должна начинаться всякая логика ,¹² на самом деле является 
 
11 Spinoza. Ethica. Pars Ш, Praefatio.  
 
¹² Kritik der reinen Vemunft. Ibid., Band III (2. Aufl.), S.I 09. 
 
 
  
 
==111  
 
  
 
ЭКСКУРС II. Жюльетта или просвещение и мораль 
 
  
 
столь же продуктом, сколь и условием материального существования. Индивидами, вынужденными заботиться о себе, Я развивается в качестве инстанции рефлектирующего предвидения и обзора, оно увеличивается и сокращается в соответствии с перспективами на экономическую самостоятельность и продуктивную собственность на протяжении целого ряда поколений. В конечном итоге оно переносится с лишаемых собственности бюргеров на тоталитарных хозяев трестов, чья наука уже полностью становится совокупностью методов репродуцирования порабощенного массового общества. Сад воздвиг один из ранних памятников их способности к планированию. Заговор власть имущих против народов, осуществляемый с помощью их непоколебимой организации, столь же близок духу Просвещения, начиная с Макиавелли и Гоббса, как и буржуазная республика. Он враждебен авторитету власти только в том случае, если она не имеет сил принудить к послушанию себе, если она есть насилие, не являющееся фактом. До тех пор, пока не принимается во внимание, кем именно используется разум, последний ничуть не менее сродни насилию, чем посредничеству, в каждом отдельном случае в соответствии с положением индивидуума или группы он в качестве данности легитимирует войну или мир, терпимость или репрессии. Поскольку содержательные цели разоблачаются им в качестве власти природы над духом, в качестве наносящих ущерб его же собственному самозаконодательству, он служит, будучи формальным, любому естественному интересу. Мышление становится органом, возвращаясь вспять, в природу. Но для властвующих люди становятся материалом, как для общества - природа в целом. После краткой интерлюдии либерализма, на протяжении которой бюргеры взаимообразно держали друг друга под угрозой, господство проявляет себя, в фашистски рационализированном обличье, в качестве архаического ужаса. "Итак следует", заявляет князь Франкавилла на званом вечере у неаполитанского короля Фердинанда, "заменить религиозные химеры жесточайшим террором; освободите народ от страха перед грядущим адом и тотчас же, как только будет он уничтожен, предастся он всему чему угодно; но замените этот химерический страх жесточайшей строгости уголовными законами, применимыми, разумеется, лишь 
 
 
  
 
==112  
 
  
 
Макс ХОРКХАЙМЕР, Теодор В.АДОРНО 
 
  
 
к самому народу, ибо один только он является зачинщиком беспорядков в государстве: в одних только низших классах рождаются недовольные. Что за дело богатому до той узды, которой он никогда не ощущал на себе, если при помощи этой пустой видимости получает он право со своей стороны эксплуатировать всех тех, кто живет под его ярмом. Вы не найдете никого из этого класса, кто бы не согласился, чтобы самая густая тень тирании легла на него до тех пор, пока она в действительности покрывает и других."" Разум является органом калькулирования, планирования, по отношению к целям он нейтрален, его стихией является координация. То, что обосновывалось Кантом трансцендентальным образом, сродство познания и планирования, которым насквозь рационализированному даже в моменты передышек буржуазному способу существования во всех его аспектах придавался характер неотвратимо целесообразного, более чем за столетие до возникновения спорта было уже эмпирически реализовано Садом. Современные спортивные команды, чья сыгранность является тщательнейшим образом регламентируемой, так что никто из членов команды не питает ни малейшего сомнения относительно своей роли в ней и для каждого из них имеется наготове запасной, находят в сексуальных командах "Жюльетты", у которых не остается ни одно мгновение упущенным, ни одно отверстие на теле неиспользованным, ни одна из функций незадействованной, свой точнейший прототип. Напряженная, целесообразная деятельность царит в спорте, как и во всех отраслях массовой культуры, при всем при том, что до конца не посвященный зритель не способен распознать различие комбинаций, разгадать смысл перемежающихся ходов, соразмеряющийся с произвольно установленными правилами. Сама архитектоническая структура кантовской системы наряду с гимнастическими пирамидами садовских оргий и сводом принципов раннебуржуазных масонских лож - их циничным зеркальным отображением является строжайший распорядок дня компании развратников из "120 дней" - предвещает организацию жизни, в целом утратившей свою содержательную цель. При проведении подобных мероприятий еще в большей сте- 
 
13 Histoire deJulliette. Hollande 1797. Band V, S.319f. 
 
 
  
 
==113  
 
  
 
ЭКСКУРС II. Жюльетта или просвещение и мораль 
 
  
 
пени нежели о наслаждении речь идет, по-видимому, об обеспечении его функционирования, о его организации, подобно тому, как в другие демифологизированные эпохи, в Риме времен Цезарей и Ренессанса, равно как и в эпоху Барокко, схема активности имела решающий перевес над ее содержанием. В Новое время идеи гармонии и совершенства были освобождены от их религиозного гипостазирования в потустороннее и вручены человеческому стремлению под формой системы в качестве критериев. После того как та утопия, которая давала надежду французской революции, одновременно и мощно и бессильно вошла в немецкую музыку и философию, разум был окончательно функционализирован учрежденным буржуазным порядком. Он был превращен в бесцельную целесообразность, именно поэтому позволяющую использовать себя в любых целях. Он стал рассматриваться в качестве плана самого по себе. Тоталитарное государство умеет обращаться с нациями. "Это так, возразил князь", читаем мы у Сада, "правительство должно само управлять населением, в его руках должны находиться все средства, необходимые для того, чтобы его истребить, если оно его опасается, или чтобы его умножить, если оно это считает нужным, и чаши весов вершимого им правосудия никогда не должны приводиться в равновесие ничем иным, кроме собственных интересов или страстей, зависимых единственно лишь от страстей и интересов тех, кто, как мы уже говорили, наделен им полнотой власти настолько, насколько это необходимо для приумножения его собственной ."^[16] Князь указывает путь, на который империализм, это самое ужасающее обличие рацио, вступил уже с давних пор. "...Отнимите у народа, который вы хотите поработить, его бога и деморализуйте его; до тех пор, пока он не начнет поклоняться никакому иному богу кроме вас самих, не будет иметь никаких других обычаев кроме введенных вами, вы всегда будете оставаться его господином ... оставьте ему взамен даже самую огромную способность к преступлению; никогда не карайте его, за исключением тех случаев, когда его жало обращается против вас самих ."^[17] 
 
 
  
 
==114  
 
  
 
Мам ХОРКХАЙМЕР, Теодор В.АДОРНО 
 
  
 
Так как разумом не полагаются никакие содержательные цели, все аффекты являются равноудаленными от него. Они являются попросту природными, естественными. Принцип, в соответствии с которым разум является просто противопоставленным всему неразумному, служит основанием действительной противоположности между Просвещением и мифологией. Последней дух ведом только в качестве погруженного в природу, в качестве природной силы. Подобно силам внешним, внутренние побуждения являются для нее одушевленными силами божественного или демонического происхождения. В противоположность этому связность, смысл, жизнь целиком и полностью возвращаются Просвещением обратно субъективности, собственно конституирующей себя лишь в ходе подобного рода возврата. Разум является ее химическим агентом, впитывающим в себя собственную субстанцию вещей и улетучивающимся в чистую автономию разума. Для того, чтобы избежать суеверного страха перед природой, объективные единицы действия и формы все без остатка компрометируются им в качестве оболочек некоего хаотического материала, а его влияние на человеческую инстанцию предается анафеме как рабство вплоть до того, что субъект в своей идеальной форме целиком и полностью становится единственно неограниченным, пустым авторитетом. Вся мощь природы становится не чем иным, как всего-навсего лишенным различий противодействием абстрактной мощи субъекта. Той специфической мифологией, с которой следовало покончить западному Просвещению даже как кальвинизму, была католическая доктрина об ordo и та языческая народная религия, которая продолжала бурно разрастаться под ее прикрытием. Освободить от нее людей было целью буржуазной философии. Но освобождение зашло далее того, чем это предполагалось его гуманистичными инициаторами. Освобожденная от пут рыночная экономика оказалась одновременно и актуальным обличием разума и силой, разум надломившей. Романтическими реакционерами лишь откровенно высказывалось то, что самими бюргерами испытывалось на собственной шкуре: что свободе в их мире свойственна тенденция превращаться в организованную анархию. Критика католической контрреволюции по отношению к Просвещению оказывается столь же верной, как и критика  
 
 
  
 
==115  
 
  
 
ЭКСКУРС II. Жюльетта или просвещение и мораль 
 
  
 
Просвещения в отношении католицизма. Просвещение связывало себя с либерализмом. Когда все аффекты стоят друг друга, самосохранение, и без того уже подчинившее себе облик системы, начинает казаться предоставляющим к тому же и наиболее правдоподобные поведенческие максимы. Ему надлежало стать свободным в условиях свободной экономики. Темными писателями раннебуржуазной эпохи, такими как Макиавелли, Гоббс, Мандевиль, предоставлявшими слово эгоизму самости, общество тем самым расценивалось как раз в качестве деструктивного принципа, гармонию денонсирующего, пока светлыми, классиками, она не была возведена в ранг официальной доктрины. Ими тотальность буржуазного порядка назойливо рекламировалась в качестве того кошмара, в котором, в конечном итоге,, сплетается воедино и то и другое, всеобщее и особенное, общество и самость. С развитием экономической системы, в которой господство частных групп над экономическим аппаратом разъединяет людей, удерживаемое разумом в пределах идентичности самосохранение, опредмеченный инстинкт индивидуального бюргера начинает проявлять себя в качестве деструктивного природного насилия, уже более совершенно неотличимого от самоуничтожения. Мрачно переходят они друг в друга. Чистый разум становится неразумием, безошибочным и бессодержательным способом функционирования. Но та утопия, которой возвещалось примирение природы и самости, покинула вместе с революционным авангардом свое убежище в недрах немецкой философии, выступив, одновременно иррациональным и разуму сообразным образом, в качестве идеи объединения свободных людей, и навлекла на себя всю ярость рацио. В существующем обществе, несмотря на все убогие моралистические попытки пропагандировать человечность в качестве самого рационального средства, самосохранение остается свободным от разоблачаемой в качестве мифа утопии. Изворотливое самосохранение для верхов представляет собой борьбу за фашистскую власть, а для индивидов - приспособление к бесправию любой ценой. Просвещенный разум в такой же степени не обладает критерием для дифференциации какого-либо влечения в самом себе и в противоположность иным влечениям, как и для упорядочивания вселенной по сферам. Иерархия в 
 
 
  
 
==116  
 
  
 
Макс ХОРКХАЙМЕР, Теодор В.АДОРНО 
 
  
 
природе справедливо разоблачается им в качестве зеркального отображения средневекового социума, а более поздние попытки нового доказательства объективного порядка расположения ценностей несут на своем челе печать лжи. Иррационализм, проявляющий себя в свойственных ему ничтожных реконструкциях, чрезвычайно далек от того, чтобы оказать индустриальному рацио реальное сопротивление. В то время как большой философией, с помощью Лейбница и Гегеля, в тех субъективных и объективных проявлениях, которые сами по себе уже не есть мысль, в чувствах, институциях, произведениях искусства было открыто притязание на истину, то иррационализмом чувство, подобно религии и искусству, изолируется от всего того, что именуется познанием. Хотя ему и удается потеснить хладный разум в пользу непосредственно жизни, последняя им тем не менее превращается в совершенно враждебный мысли принцип. В свете этой вражды чувство и, в конечном итоге, всякое человеческое проявление, культура вообще, становится неподотчетным мышлению, тем самым, однако, превращаясь в нейтрализованный элемент всеобъемлющего рацио давно уже ставшей иррациональной экономической системы. Последняя с самых первых своих шагов не отваживалась полагаться исключительно на свою притягательную силу и дополняла ее культом чувств. Там, где она взывает к ним, она оборачивается против своего же собственного медиума, мышления, всегда к тому же внушавшего ей опасения. Избыток нежно любящих в кинофильмах выполняет функцию удара по хладнокровной теории, его продолжением является сентиментальная аргументация против мысли, атакующей несправедливость. Этим возведением чувств в ранг идеологии никоим образом не упраздняется то презрении с которым к ним относятся в действительности. То обстоятельство, что по сравнению с той звездной высью, до которой они превозносятся идеологией, они всегда кажутся слишком вульгарными, лишь способствует их изгнанию. Приговор чувствам был вынесен уже формализацией разума. Даже самосохранение как естественная склонность уличается, подобно всем прочим побуждениям, в нечистой совести, только усердная деятельность и долженствующие обслуживать ее институции, то есть обособившееся посредничество, аппарат, организация,  
 
 
  
 
==117  
 
  
 
ЭКСКУРС II. Жюльетта или просвещение и мораль 
 
  
 
систематизация уважительно почитаются, как в теории, так и на практике, разумными; сюда же включаются и эмоции. 
 
Просвещение Нового времени с самого начала выступало под знаком радикальности: это отличает его от любой предшествующей стадии демифологизации. Когда вместе с новым способом общественного бытия утвердили себя во всемирной истории новая религия и новый образ мыслей, вместе с прежними классами, племенами и народами были, как правило, сокрушены и прежние боги. Но в особенности там, где народ своей же собственной судьбой, как например в случае евреев, был понуждаем перейти к новой форме общественной жизни, излюбленные с давних пор обычаи, священнодействия и предметы почитания были магически преобразованы в омерзительные злодеяния и ужасающие призраки. Страхи и идиосинкразии сегодняшнего дня, эти хулимые и ненавидимые его характерные черты могут быть расшифрованы в качестве отметин, оставленных насильственным прогрессом в человеческом развитии. От отвращения к экскрементам или человеческой плоти до презрения к фанатизму, лени, бедности прослеживается единая линия поведенческих типов, которые из адекватных и необходимых трансформировались в нечто омерзительное. Эта линия является линией одновременно и деструкции, и цивилизации. Каждый шаг являлся прогрессом, этапом Просвещения. Но в то время как всеми прежними коренными переходами, от праанимизма к магии, от матриархальной к патриархальной культуре, от политеизма рабовладения к католической иерархии, вместо прежних учреждались новые, пусть даже и просвещенные мифологии, бог воителей вместо великой матери, поклонение агнцу вместо тотема, всякая считающая себя объективной, укорененной в самой сути дела приверженность тает под солнцем просвещенного разума. Тем самым все предшествующие привязанности подпадают под юрисдикцию их табуируюшего вердикта, не исключая и те, которые сами являются необходимыми для существования буржуазного порядка. Тот инструментарий, с помощью которого пришла к власти буржуазия, раскрепощение сил, всеобщая свобода, самоопределение, короче - Просвещение, оборачивается против буржуазии, как только, в качестве системы господства, прибегает она к угнетению. В 
 
 
  
 
==118  
 
  
 
Макс ХОРКХАЙМЕР, Теодор В.АДОРНО 
 
  
 
полном соответствии со своими собственными принципами Просвещение и само не останавливается перед минимумом веры, без которого не способен существовать буржуазный мир. Оно не служит верой и правдой господству, как это всегда имело место в случае прежних идеологий. Его антиавторитарная тенденция, коммуникативно соотносящаяся, правда чисто подспудно, с наличествующей в понятии разума утопией, делает его в конечном итоге столь же враждебным утвердившейся буржуазии, сколь и аристократии, с которой она вскоре и поспешила объединиться. Антиавторитарный принцип в конце концов неизбежно переходит в свою собственную противоположность, в оппозиционную самому разуму инстанцию: упразднение самого по себе обязывающего, осуществляемое им, позволяет власти самодержавно декретировать в каждом отдельном случае ей адекватные обязательства и манипулировать ими. После буржуазной добропорядочности и альтруизма, для которых у нее не имелось достаточно веских оснований, равным образом и авторитет с иерархией были провозглашены философией добродетелями, в то время как последние на основании Просвещения уже давно превратились в ложь. На такого рода перверсии себя самого Просвещение оказалось неспособным противопоставить никакой аргументации, ибо чистая истина не обладает никаким преимуществом перед искажением ее, равным образом как и рационализация перед рацио, если только ей не удастся доказать свое практическое преимущество. С формализацией разума сама теория в той мере, в какой она стремится быть чем-то большим, чем символом нейтральных способов деятельности, становится непостижимым понятием, а мышление считается осмысленным лишь после того, как поступается смыслом. господствующего способа производства. Просвещение, Стремящееся подорвать ставший репрессивным миропорядок, ликвидирует само себя. В ранних нападках на Канта, всесокрушителя, предпринимавшихся расхожим Просвещением, это было уже отчетливо выражено. Подобно тому, как кантовской моральной философией, чтобы спасти саму возможность разума, умерялся ее просвещенческий критицизм, напротив, неотрефлексирующе просвещенное мышление, исходящее из самосохранения, всегда стремилось преобразовывать 
 
 
  
 
==119  
 
  
 
ЭКСКУРС II. Жюльетта или просвещение и мораль 
 
  
 
себя в скептицизм, чтобы в достаточной степени предоставить простор существующему порядку. 
 
В противоположность этому творчество Сада, как и Ницше, представляет собой не признающую компромиссов критику практического разума, по сравнению с которой критика самого всесокрушителя кажется опровергающей его же собственное мышление. Ею принцип научности доводится до степени уничтожающего. Кант, правда, столь основательно очистил моральный закон во мне ото всяких гетерономных верований, что почтение к кантонским уверениям стало таким же совершенно естественным психологическим фактом, как звездное небо надо мной - фактом физическим. "Фактом разума" именует он его сам ,¹⁶ "всеобщим социальным инстинктом" назван он у Лейбница .¹⁷ Но факты ничего не стоят там, где их нет в наличии. Сад не отрицает их существования. Жюстина , добродетельная из двух сестер, является мученицей нравственного закона. Жюльетта делает из этого: она демонизирует католицизм как самую последнюю мифологию и вместе с ним цивилизацию вообще. Вся та энергия, которая была связана с поклонением вывод, которого хотела бы избежать буржуазия сакраментальному, оказывается теперь перверсивно направленной на святотатство. Но затем эта перверсивность переносится на общество вообще. При всем при том Жюльетта никоим образом не ведет себя так же фанатично, как католицизм по отношению к инкам, она лишь вполне по-просвещенчески деловито занимается делом святотатства, что по самой их природе было присуще также и католикам начиная с архаических времен. Первобытные формы поведения, на которые наложила табу цивилизация, будучи трансформированными в деструктивные под стигмой зверства, продолжали вести подспудное существование. Жюльетта рассматривает их уже не в качестве естественных, но в качестве табуированных. Она компенсирует ценностное суждение, вынесенное относительно них, -которое было необоснованным потому, что необоснованными являются все ценностные суждения, - его полной противополож- 
 
¹⁶ Kritik der praktischen Vemunft. Ibid., Band V, S.31, 47, 55 u.a.m. 
 
¹⁷ Nouveaux Essais sur L'Entendement Humain. Ed. Erdmann. Berlin 1840, Buch I,Kapitein,9,S.215. 
 
 
  
 
^ К оглавлению 
 
==120  
 
  
 
Макс ХОРКХАЙМЕР, Теодор В.АДОРНО 
 
  
 
ностью. Поэтому когда она таким вот образом воспроизводит примитивные реакции, они являются уже более не примитивными, но скотскими. Жюльетта, подобно Мертею из "Опасных связей ",¹⁸ не олицетворяет собой, выражаясь психологически, ни несублимированное, ни регрессивное либидо, но - интеллектуальное удовольствие от регрессии, amor intellectualis diaboli, стремление побить цивилизацию ее же собственным оружием. Она любит систему и последовательность. Она превосходно владеет органом рационального мышления. Что же касается самообладания, то зачастую ее наставления относятся к наставлениям Канта, как случаи специального применения к первопринципу. "Итак в добродетели", значится у последнего ,¹⁹ "поскольку она имеет своим основанием внутреннюю свободу, содержится для человека также и утвердительное предписание подчинять все свои способности и склонности его (разума) руководству, таким образом - власти над самим собой, дополняющее собой запрет не позволять своим чувствам и склонностям брать верх над собой (долг апатии): потому как пока разум не возьмет бразды правления в свои руки, последние по своей прихоти играют человеком". Жюльетта поучает самодисциплине преступника. "Первым делом обдумайте заранее в течение нескольких дней Ваш план, взвесьте все его последствия, внимательно проверьте все то, что Вам может пригодиться ...все то, что пожалуй могло бы Вас выдать, и взвешивайте все эти обстоятельства так же хладнокровно, как если бы Вы были уверены, что будете раскрыты ."²⁰ На лице убийцы должно быть написано величайшее спокойствие, "...пусть Ваши черты выражают спокойствие и безразличие, попытайтесь сохранить максимально возможное в этом положении хладнокровие ...и если Вы не обретете уверенность в том, что Вам не страшны никакие укоры совести, а таким вы станете только благодаря привычке к преступлению, если, повторяю я. Вы все же не будете в этом очень уверены, то тщетно будете Вы трудиться над тем, чтобы стать хозяином Вашей мимики..." ^21 
 
18 Ср. предисловие Генриха Манна к изданию в "Inselverlag". 
 
¹⁹ Metaphysische Anfaenge der Tugendlehre. Ibid., Band VI, S.408. ¹⁰ Juliette. Ibid., Band IV, S.58. ²¹ Ibid., S.60f. 
 
 
  
 
==121  
 
  
 
ЭКСКУРС II. Жюльетта или просвещение и мораль 
 
  
 
Свобода от укоров совести является для формалистического разума столь же существенной, как и свобода от любви или ненависти. Раскаянием прошедшее, которое в противоположность популярной идеологии буржуазией почиталось за ничто, полагается в качестве актуально существующего, бытия; оно представляет собой регрессию, предупреждать которую является его единственным оправданием перед буржуазной практикой. Говорит же Спиноза, вторя стоикам: "Poenitentia virtus поп est, sive ex ratione поп oritur, sed is, quern facti poenitet, bis miser seu impotens est."²² Совершенно в духе князя Франкавиллы однако добавляет он к этому тотчас же "terret vulgus, nisi metuat"²³ и потому полагает как последовательный маккиавелист, что смирение и раскаяние, подобно страху и надежде, несмотря на всю их противоразумность, весьма полезны. "Добродетели необходимой предпосылкой является апатия (рассматриваемая в качестве сильной стороны)", утверждает Кант ,²⁴отличая, подобно Саду, эту "моральную апатию" от бесчувственности в смысле индифферентности к чувственным раздражителям. Энтузиазм плох. Спокойствие и решительность являются сильными сторонами добродетели. "Это - состояние здоровья в моральной жизни, напротив того, аффект, даже возбуждаемый представлениями о благе, является мимолетным блистающим видением, оставляющим по себе изнеможение ."²⁵Подругой Жюльетты Клэрвил утверждается совершенно то же самое относительно порока .²⁶ "Моя душа тверда и я весьма далека от того, чтобы предпочесть чувственность той счастливой апатии, которой я наслаждаюсь. О Жюльетта ...ты должно быть заблуждаешься относительно этой опасной чувственности, которую ставят себе в заслугу столь многие безумцы." Апатия возникает в тех поворотных пунктах буржуазной истории, а также и античной, когда перед лицом могущественных исторических тенденций pauci beati обнаруживают собственное бессилие. Она знаменует собой отступление единичной человечес- 
 
22 Spinoza. Ethica. Pars IV, Prop.LIV, S.368. 
 
²³ Ibid., Schol. 
 
²⁴ Metaphysische Anfaenge der Tugendlehre. Ibid., Band VI, S.408. 
 
²⁵ Ibid., S.409. 
 
²⁶ Juliette. Ibid., Band II, S. 114. 
 
 
  
 
==122  
 
  
 
Макс ХОРКХАЙМЕР, Теодор В.АДОРНО 
 
  
 
кой спонтанности в сферу приватного, тем самым лишь впервые и учреждаемую в качестве собственно буржуазной формы существования. Стоицизм, а он является буржуазной философией, облегчает привилегированному возможность смело взирать, перед лицом страдания других, в лицо угрожающей ему самому опасности. Всеобщее удостоверяется им тем, что приватное существование возводится им в принцип, будучи защитой от него. Приватная сфера буржуа является деградировавшим культурным достоянием высших классов. 
 
Кредо Жюльетты - наука. Омерзительно ей любое почитание, рациональность которого не может быть доказана: вера в Бога и в его умершего сына, повиновение десяти заповедям, предпочтительность добра перед злом, святости перед грехом. Притягательны для нее реакции, преданные анафеме легендами цивилизации. Подобно наисовременнейшему позитивизму оперирует она семантикой и логическим синтаксисом, но в отличие от этого уполномоченного самоновейшей администрации она, как истинная дочь милитантного Просвещения, направляет свою лингвистическую критику, по преимуществу, не против мышления и философии, а против религии. "Мертвый Бог!", говорит она о Христе ²⁷, "ничто не может быть комичнее этого бессвязного словосочетания из католического словаря: Бог, это значит вечный; смерть, это значит не вечный. Идиоты христиане, что собираетесь делать вы со своим мертвым Богом?" Превращение без достаточного научного доказательства осуждаемого в нечто достойное того, чтобы к нему стремиться, равно как и бездоказательно признанного в предмет отвращения, переоценка ценностей, "мужество к запретному "²⁸ без ницшевского предательского "И на здоровье!", без его биологического идеализма, является  особенной страстью. "Нужен ли предлог для того, чтобы совершить преступление?" совершенно в духе Ницше восклицает княгиня Боргезе, ее хорошая приятельница .²⁹ Ницше оглашает квинтэссенцию ее доктрины .³⁰ "Слабые и неудачники должны погибнуть: пер- 
 
²⁷ Ibid., Band Ш, S.282. 
 
²⁸ Fr. Nietzsche. Umwertung aller Werte. Werke, Kroener, Band VIU, S.213. 
 
²⁹ Juliette. Ibid., Band IV. S.204. 
 
³⁰ Э.Дюрен в "Новых исследованиях" (Berlin 1904, S.453ff.) указывает на это родство. 
 
 
  
 
==123  
 
  
 
ЭКСКУРС II. Жюльетта ИЛИ просвещение и мораль 
 
  
 
вый тезис нашего человеколюбия. И им в этом нужно помочь. Что может быть более вредоносным чем тот или иной порок - сострадание делом всем неудачникам и слабым - христианство..."³¹ Последнее, "примечательным образом заинтересованное в обуздании тиранов и редуцировании их к принципам братства ...играет при этом в игру слабых, оно представительствует от их имени, вынуждено изъясняться как они ...Мы осмеливаемся быть убежденными в том, что в действительности эти оковы были равным образом как предложены, так и введены в силу слабыми, когда волею случая в их руки однажды перешла власть жрецов ."³² Это вносит свою лепту в генеалогию морали Нуарсей, ментор Жюльетты. Злонамеренно прославляет Ницше сильных и их жестокость, направленную "вовне, туда, где начинается чужбина", то есть против всего того, что не относится к ним самим, "Здесь они свободны от всякого социального воздействия, они на диком просторе вознаграждают себя за напряжение, созданное долгим умиротворением, которое обусловлено мирным сожительством. Они возвращаются к невинной совести хищного зверя, как торжествующие чудовища, которые идут с ужасной смены убийств, поджога, насилия, погрома с гордостью и душевным равновесием, как будто совершена только школьная шалость, уверенные, что поэты надолго будут теперь иметь тему для творчества и прославления. ...Эта "смелость" благородных рас, выражающаяся бешено, абсурдно, неожиданно, непредусмотримая, невероятная даже в их предприятиях ...их равнодушие и презрение к безопасности, телу, жизни, удобствам, их ужасная веселость и радость во всех разрушениях, в наслаждении победы и жестокости "³³. Эта смелость, к которой столь громогласно взывает Ницше, пленяет также и Жюльетту. "Жить опасно" - это также и ее призвание: "...oser tout dorenavant sans peur"³⁴. Есть слабые и сильные, есть те классы, расы и нации, которые господ- 
 
³¹ Nietzsche. Ibid., Band VIII, S.218.  
 
³² Juliette. Ibid., Band I, S.315f. 
 
33 Genealogie der Moral. Ibid., Band VII, S.321ff. (Фридрих Ницше. Избранные произведения. "Сирии", М. - Л., 1990, Кн.2, с.28)  
 
³⁴ Juliette. Ibid., Band I, S.300. 
 
 
  
 
==124  
 
  
 
Макс ХОРКХАЙМЕР, Теодор В.АДОРНО 
 
  
 
ствуют, и есть те, которые ими побеждены. "Где, укажите Вы мне", восклицает господин де Верней ,³⁵ "тот смертный, который был бы настолько глуп, чтобы вопреки всей очевидности быть уверенным в том, что в соответствии с правом и фактом люди рождаются равными! Только такому человеконенавистнику, как Руссо, могло прийти в голову выдвинуть подобного рода парадокс, потому что он, сам будучи в высшей степени слабым, стремился унизить до себя тех, до которых возвыситься он не был способен. Но по какому праву, спрашиваю я Вас, осмеливается пигмей ростом в четыре фута два дюйма сравнивать себя с образцом роста и силы, которого природа наделила мощью и обликом Геракла? Не означало бы это пытаться уподобить муху слону? Сила, красота, рост, красноречие: таковы достоинства, бывшие определяющими при переходе на заре общества власти в руки правителей." "Требовать от силы", подхватывает Ницше ³⁶, "чтобы она не проявляла себя силою, чтобы она не была желанием одолеть, сбросить, желанием господства, жаждою врагов, сопротивлений и торжества, это столь же бессмысленно, как требовать от слабости, чтобы она проявлялась в виде силы." "Неужели в самом деле хотите Вы", говорит Верней ³⁷ "чтобы тот, кто от природы является в высшей степени предрасположенньм к преступлению, будь то по причине превосходства его сил, утонченности его органов, будь то вследствие подобающего его общественному положению образования или его богатства; неужели хотите Вы, повторяю я, чтобы этот индивидуум был судим тем же самым законом, что и тот, для которого все сводится к добродетели и воздержанию? Будет ли справедливым закон, карающий и того и другого одинаково? Естественно ли то, что 6 тем, кого все побуждает творить зло, обходятся так же как и с тем, кого все призывает вести себя осмотрительно?" 
 
После того, как с объективным порядком природы было покончено как с предрассудком и мифом, в наличии осталась природа в качестве 
 
35 Histoire de Justine. Hollande 1797. Band IV, S.4. (Также цитируется у Дю-рена, Ор. cit. S.452) 
 
³⁶ Genealogie der Moral. Ibid., Band VII, S.326f. (Там же, с.31.) " Justine. Ibid., Band IV, S.7. 
 
 
  
 
==125  
 
  
 
ЭКСКУРС II. Жюльетта или просвещение и мораль 
 
  
 
массы материи. Ницше не хочет знать никакого закона, "который мы не только признаем, но и признаем стоящим выше нас "³⁸. В той мере в какой рассудок, скроенный по аршину самосохранения, способен соблюдать закон жизни, этот закон является законом более сильного. И даже если вследствие формализма разума он не способен подать человечеству необходимый для подражания пример, по сравнению с изолгавшейся идеологией он все же пользуется преимуществом фактичности. Виновными, таково учение Ницше, являются слабые, хитростью своей обходят они естественный закон. "Великую опасность для человека представляют не злые, не "хищники", а немощные. От рождения неудачники, побежденные, надломленные, это они, это наислабейшие больше всего подтачивают жизнь среди людей, это они опаснее всего отравляют наше доверие к жизни, к человеку, к самим себе, это они заставляют нас сомневаться во всем этом ."³⁹ Они принесли в мир христианство, которое не менее отвратительно и ненавистно Ницше, чем Саду. "...репрессалии, применяемые слабым к сильному воистину не в природе вещей; они относятся к сфере духовного, но не телесного; для того, чтобы применить такого рода репрессалии слабый должен использовать силы, которыми он не обладает; он должен по характеру стать таким, каким быть ему не дано, в известном смысле совершить насилие над своей природой. Но что действительно является правильным в законах этой мудрой матери, так это оскорбление слабого сильным, потому что для того, чтобы вступить на этот путь, ему нужно только воспользоваться теми дарованиями, которыми он уже обладает; ему не нужно рядиться, подобно слабому, в характер иной нежели его собственный; он лишь позволяет проявиться в действии тому, чем он наделен от природы. Все, что из этого следует, является таким образом естественным: чинимые им гнет, насильственные действия, жестокости, тирании, несправедливости ...чисты как та рука, что наложила их отпечаток на него; и когда пользуется он всеми своими правами, чтобы угнетать и обирать слабого, совершает он лишь самую естественную в 
 
38 Nachlass. Ibid.. Band M, S.214. (Там же, с. 107.) 
 
39 Genealogie der Moral. Ibid., Band VII, S.433. 
 
 
  
 
==126  
 
  
 
MАКС ХОРКХАЙМЕР. Теодор В.АДОРНО 
 
  
 
мире вещь. ...Мы таким образом никогда не должны испытывать угрызений совести, отбирая у слабого то, что мы можем у него отнять, ибо нами не совершается преступление, как его, напротив, характеризует акт защиты или мести со стороны слабого ."^[18] Если слабый обороняется, он тем самым учиняет беззаконие, "а именно стремясь преодолеть свойство слабости, запечатленное в нем самой природой: она создала его рабом и бедным, он не желает покориться, в этом беззаконие его "^[19]. В такого рода искусно составленных речах развивает Дорваль, глава респектабельной парижской шайки, перед Жюльеттой тайное кредо всех господствующих классов, которое Ницше, приумноживший его психологией рессентимента, ставит в упрек современности. Подобно Жюльетте восхищается он "прекрасной ужасностью поступка "^[20], даже если, будучи немецким профессором, и отличается он от Сада тем, что дезавуирует уголовных преступников, потому что их эгоизм "направлен на низменные цели и ими ограничивается. Если цели являются великими, человечество прибегает к иным меркам и не считает "преступлением" как таковым даже самые ужасные средства ."^[21] От подобного рода предрассудков по отношению к величию, действительно характерных для буржуазного мира, просвещенная Жюльетта пока еще свободна, рэкетир ей не менее симпатичен, чем министр вовсе не потому, что число его жертв существенно меньше. Для немца Ницше исходным в красоте являются ее масштабы, несмотря на все сумерки кумиров, он не в состоянии изменить тем идеалистическим привычкам, в соответствии с которыми желательно было бы видеть мелкого воришку повешенным, а империалистические разбойничьи набеги считать выполняющими всемирноисторическую миссию. Возводя культ силы в доктрину всемирно-исторического масштаба, германский фашизм одновременно доводит его до полного абсурда. Будучи протестом против цивилизации, мораль господ представительствует совершенно вывернутым наизнанку  
 
 
  
 
==127  
 
  
 
ЭКСКУРС II. Жюльетта или просвещение и мораль 
 
  
 
образом от лица угнетаемых: ненависть к атрофировавшимся инстинктам объективно разоблачает истинную природу надсмотрщиков, которая проявляет себя только в их жертвах. Но в качестве великодержавия и государственной религии мораль господ всецело предоставляет себя, в конечном итоге, в распоряжение цивилизаторных властей предержащих, компактного большинства, рессентимента и всего того, чему она некогда противостояла. Реальность одновременно и опровергает Ницше и удостоверяет его правоту, бывшую, несмотря на всю его приверженность жизни, враждебной духу действительности. 
 
Уж если раскаяние считается тут противоразумным, то сострадание является уже просто грехом. Тот, кто ему поддается, "извращает всеобщий закон: из чего следует, что сострадание, будучи весьма далеким от того, чтобы быть добродетелью, становится самым настоящим пороком, едва лишь побуждает нас оно к тому, чтобы воспрепятствовать неравенству, которого требуют законы природы "44. Саду и Ницше было известно, что после формализации разума сострадание все еще продолжало оставаться в наличии в качестве так сказать чувственного сознания идентичности всеобщего и особенного, в качестве натурализированного их опосредования. Оно способствует образованию самого навязчивого из предрассудков, "quamvis pietatis specimen prae se ferre videatur", как говорит Спиноза ,⁴⁵ "ибо тот, кого ни разум ни сострадание не побудит оказать помощь другому, будет по праву назван бесчеловечным "⁴⁶. Commiseratio есть человечность в непосредственном обличий, но одновременно "пагубная и бесполезная "⁴⁷, а именно в качестве противоположности той мужественной удали, которая начиная с римского virtus, проходя через Медичи и вплоть до efficiency у Фордов всегда являлась единственно истинной буржуазной добродетелью. Бабским и ребяческим называет сострадание Клэрвил, хвастаясь своим "стоицизмом", "покоем от страстей", позволяющим ей "все делать и 
 
⁴⁴ Juliette. Ibid., Band I, S.313. 
 
⁴⁵ Ethica. Pars IV, Appendix, Cap.XVI.  
 
         ⁴⁶ Ibid., Prop.L, Schol. ⁴⁷ Ibid., Prop.L. 
 
 
  
 
==128  
 
  
 
Макс ХОРКХАЙМЕР, Теодор В.АДОРНО 
 
  
 
все выдержать без содрогания "⁴⁸, "...менее всего является сострадание добродетелью, оно есть слабость, порождаемая страхом и напастями, слабость, которая в первую очередь должна быть преодолена тогда, когда трудятся над тем, чтобы преодолеть излишне тонкую чувствительность, несовместимую с максимами философии .'⁴⁹ От женщины ведут свое происхождение "вспышки безграничного сострадания "⁵⁰. Сад и Ницше знали о том, что их учение о греховности сострадания являлось старым буржуазным наследием. Последний ссылается на все "сильные эпохи", на "возвышенные культуры", первый - на Аристотеля ⁵¹ и перипатетиков .⁵² Состраданию не устоять перед философией. Даже сам Кашне составлял тут исключения. По его словам, сострадание является "известного рода слабоволием" и "само по себе не обладает достоинством добродетели ⁵³. Он, однако, упускает из виду, что и на принципе "всеобщей благожелательности по отношению к роду человеческому "⁵⁴, которым он в противоположность рационализму Клэрвил пытается заменить сострадание, лежит то же проклятье иррационализма, что и на "этой благонравной страсти", легко способной соблазнить человека на то, чтобы стать "слабовольным бездельником". Просвещение не дает ввести себя в заблуждение, для него факт всеобщий перед особенным, любовь всеобъемлющая перед ограниченной не имеет никакого преимущества. Сострадание одиозно. Подобно Саду, Ницше привлекает ars poetica для его осуждения. "Греки, по Аристотелю, чаще страдали от переизбытка сострадания: отсюда необходимость разрядки посредством трагедии. Нам вполне понятно, до какой степени подозрительной казалась им эта склонность. Она является опасной для государства, лишает необходимой твердости и подтянутости, заставляет геро- 
 
⁴⁸ Juliefte. Ibid., Band П, S. 125. 
 
⁴⁹ Ibid. 
 
⁵⁰ Nietzsche contra Wagner. Ibid., Band VIu, S.204. 
 
⁵¹ Juliette. Ibid., Band I, S.313.  
 
52 "Ibid., Band П, S. 126. 
 
53 Beobachtungen ueber das Gefiiehl des Schoenen und Erhabenen. Ibid., Band II, S.215f. 
 
 ⁵⁴ Ibid. 
 
 
  
 
==129  
 
  
 
ЭКСКУРС II. Жюльетта или просвещение и мораль 
 
  
 
ев вести себя подобно причитающим бабам и т.д ."⁵⁵ Заратустра проповедует: "Сколько доброты, столько же слабости вижу я. Сколько справедливости и сострадания, столько же и слабости ."⁵⁶ Сострадание в самом деле содержит в себе некий момент, противоречащий справедливости, с которой его, правда, смешивает Ницше. Оно подтверждает правило бесчеловечности тем исключением, которое практикует. Резервируя упразднение несправедливости исключительно за любовью к ближнему со всей присущей ей случайностью, сострадание приемлет закон универсального отчуждения, который оно хотело бы смягчить, в качестве неизменного. Может быть, сострадательный одиночка и воплощает собой требование всеобщего, заставуляющее жить сострадая вопреки общепринятому, вопреки природе и обществу, ему в том отказывающим. Но единство со всеобщим как с внутренним, осуществляемое одиночкой, оказывается по слабости его самого обманчивым. Не кротость, но ограниченность сострадания делает его сомнительным, его всегда недостаточно. Подобно тому, как стоическая апатия, с которой буржуазная холодность, эта полная противоположность состраданию, хранит убогую преданность всеобщему, от которого она отреклась, более, нежели соучаствующая в нем община, адаптировавшаяся к мирозданию, разоблачители сострадания негативно признают себя сторонниками революции. Нарциссические деформации сострадания, такие как энтузиазм филантропа и моральное удовлетворение работника сферы социального обеспечения суть не что иное, как глубоко прочувствованная констатация различия между бедным и богатым. Правда, непредусмотрительно проговорившись о пристрастии к жестокости, философия сделала ее доступной тем, кто менее всего был способен извинить ей это признание. Фашистскими хозяевами мира чувство отвращения к состраданию было преобразовано в чувство отвращения к политической терпимости и в воззвание о введении чрезвычайного положения, в чем они сошлись с Шопенгауэром, метафизиком сострадания. Последний считал надежду на обустройство человечества само- 
 
55 Nachlass. Ibid., Band XI, S.227f. 
 
 ⁵⁶ Also Sprach Zarathustra. Ibid., Band VI, S.248. 
 
 
  
 
^ К оглавлению 
 
==130  
 
  
 
Макс ХОРКХАЙМЕР, Теодор В.АДОРНО 
 
  
 
надеянным безрассудством того, кому не остается более надеяться ни на что, кроме несчастья. Противники сострадания не пожелали отождествить человека с несчастьем. Существование несчастья было для них позором. Их деликатное бессилие не могло стерпеть того, чтобы по отношению к человеку была выказана жалость. С отчаяния переключились они на восхваление власти, от которой они, тем не менее, на практике всегда отмежевывались там, где мостили для нее пути. 
 
Доброта и благожелательность становятся грехом, господство и угнетение - добродетелью. "Все хорошее было некогда дурным; каждым первородным грехом была порождена первородная добродетель ."⁵⁷ К этому самым серьезным образом относится Жюльетта и в эпоху Нового времени, ею впервые совершенно сознательно осуществляется тут переоценка ценностей. После того, как все идеологии были уничтожены, возводит она то, что христианством в идеологии, но не всегда на практике, считалось чудовищным, в принцип собственной морали. Как истинный философ остается она при этом холодной и рефлектирующей. Все происходит без иллюзий. На Поскольку мы не верим в Бога, моя дорогая, сказала я ей, те осквернения святынь, которых ты алчешь, являются не предложение Клэрвил совершить святотатство она отвечает: " чем иным, как совершенно бесполезным ребячеством... Вероятно я еще более тверда чем ты; мой атеизм достиг апогея. Поэтому не воображай, что я нуждаюсь в тех ребячествах, которые ты мне предлагаешь, чтобы утвердиться в нем; я сделаю это, потому что тебе они доставляют удовольствие, но только для забавы" - американская убийца Энни Генри сказала бы just for fun - "и никогда не сделаю это в качестве чего-то необходимого, будь то для того, чтобы упрочить мой образ мыслей, будь то для того, чтобы убедить в нем других ."⁵⁸ Просияв от эфемерное любезности по отношению к сообщнице, она позволяет взять верх своим принципам. Беззаконие, ненависть, разрушение становятся даже функциональными после того, как из-за формализации разума все цели, в качестве иллюзий, утрачивают характер необходимых и объек- 
 
⁵⁷ Genealogie der Moral. Ibid., Band VII, S.421. 
 
⁵⁸ Juliette. Ibid., Band Ш, S.78f. 
 
 
  
 
==131  
 
  
 
ЭКСКУРС II. Жюльетта или просвещение и мораль 
 
  
 
тивных. Чары превращаются в просто действие, средство, короче - в 
 
индустрию. Формализация разума является попросту интеллектуальным выражением машинизированного способа производства. Средство фетишизируется: им поглощается стремление. Подобно тому, как в теории Просвещение превращает в иллюзии те цели, которыми украшало себя господство прежних времен, оно лишает его, благодаря возможности изобилия, и практического основания. Господство выживает как самоцель в форме экономической власти. Наслаждение уже обнаруживает признаки чего-то устаревшего и несущественного, подобно метафизике, его запрещавшей. Жюльетта говорит о мотивах преступления .⁵⁹ Она сама ничуть не менее честолюбива и корыстолюбива, чем ее друг Сбригани, но она обоготворяет запретное. Сбригани, этот человек средства и долга, является более передовым. "Обогащаться, вот о чем идет речь, и мы оказываемся в высшей степени виновными, когда не достигаем этой цели; только тогда, когда уже находишься на верном пути к тому, чтобы стать богатым, можно позволить себе пожинать удовольствия: до тех пор следует забыть о них." При всем своем рациональном превосходстве Жюльетта продолжает оставаться в чем-то суеверной. Она осознает наивность святотатства, но в конечном итоге все-таки извлекает удовольствие из него. Но всякое наслаждение свидетельствует о сотворении себе кумира: оно есть самоотречение в пользу иного. Природа не знает собственно наслаждения: в ней дело не идет далее удовлетворения потребности. Всякое желание является социальным - и в несублимированных аффектах ничуть не менее, чем в сублимированных. Оно берет свое начало в отчуждении. Даже там, где наслаждению недостает знания запрета, его уязвляющего, оно проистекает от цивилизации, лишь от того непоколебимого порядка, от которого оно, будучи оберегаемым им от природы, стремится вернуться обратно к ней. Только когда от принудительности труда, от привязанности каждого к определенной социальной функции и, в конечном итоге, к самости люди возвращаются грезя к свободной от господства и дисциплинарного надзора первобытной архаике, они испытывают вол- 
 
59 Ibid..BandIV,S.126f. 
 
 
  
 
==132  
 
  
 
Макс ХОРКХАЙМЕР. Теодор В.АДОРНО 
 
  
 
шебство наслаждения. Ностальгия обвитых путами цивилизации, "объективное отчаяние" тех, кто был вынужден превратить себя в элементы социального порядка было тем, что питало любовь к божествам и демонам, к ним, как к преобразившейся природе, обращались они в своих молитвах. Мышление возникло в ходе освобождения от ужасов природы, которая в конце концов была полностью порабощена. Наслаждение является как бы ее местью. В нем люди избавляются от мышления, ускользают от цивилизации. В древнейших обществах такого рода возврат был предусмотрен в качестве всеобщего в празднествах. Первобытные оргии являются коллективным истоком наслаждения. "Этот антракт универсального беспорядка, который представляет собой празднество", говорит Роже Келуа, "тем самым действительно предстает в качестве мгновения, на которое упраздняется порядок мира. Именно поэтому все эксцессы являются в нем дозволенными. Нужно поступать вопреки правилам, все должно происходить наоборот. В эпоху мифа течение времени было обратным: рождались стариками, умирали детьми... таким образом все предписания, охраняющие благой естественный и социальный порядок, систематически нарушаются ."⁶⁰ Тут всецело отдаются преображенным силам истоков; но с точки зрения приостановленного запрета это действо имеет характер безудержного разгула и безумия .⁶¹Лишь с ростом цивилизации и Просвещения окрепнувшей самостью и упрочившимся господством празднество превращается в чистый фарс. Властителями наслаждение вводится в обиход в качестве рационального, как дань полностью не укрощенной природе, они одновременно пытаются обезвредить его для самих себя и сохранить его в высокой культуре; дозировать его в противовес этому для порабощенных там, где они полностью не могут быть его лишены. Наслаждение становится объектом манипуляции до тех пор, пока окончательно не угасает в мероприятиях. Процесс развития проходит от празднества до каникул, отпуска. "Чем в большей степени утверждает себя сложность социального организма, тем в меньшей степени допус- 
 
⁶⁰ Theorie de la Feete. Nouvelle Revue Francaise. Jan. 1940, S.49. 
 
⁶¹ Ср. Caillois, Ibid. 
 
 
  
 
==133  
 
  
 
ЭКСКУРС П. Жюльетта или просвещение и мораль 
 
  
 
кает она приостановку привычного хода жизни. Сегодня, как и вчера, а завтра, как и сегодня, все должно продолжать двигаться своим ходом. Универсальный всплеск уже более невозможен. Периоды турбулентности индивидуализировались. Отпуска пришли на смену празднеству ."⁶²При фашизме они были дополнены поддельным коллективным упоением, вызываемым радио, лозунгами и бензедрином. Сбригани предугадывает нечто от этого. Он разрешает себе удовольствия "sur la route de la fortune" в качестве каникул. Жюльетта же, напротив, старорежимна. Она обоготворяет грех. Ее либертинаж всецело находится под чарами католицизма точно так же, как экстаз монахини - под чарами язычества. 
 
Ницше знал, что всякое наслаждение является все еще мифичным. Предаваясь природе, наслаждение отказывается от того, что могло бы быть возможным ,а сострадание - от изменения целого. И то и другое содержит в себе момент резиньяции. Ницше выслеживает его во всех его прибежищах - и как момент наслаждения собой в одиночестве, и как мазохистский - в депрессиях самобичевателя. "Против всех только лишь наслаждающихся !"⁶³ Жюльетта пытается спасти его, отвергая любовь самоотверженную, буржуазную, которая, выступая в качестве отпора благоразумию буржуазии, является характерной для последнего столетия ее существования. В любви наслаждение было связано с обожанием человека, его вызывающего, она была подлинно гуманной страстью. В конце концов, она была упразднена как обусловленное полом ценностное суждение. В восторженном преклонении перед любимым, равно как и в безграничном восхищении, дань которого приносила ему возлюбленная, всякий раз сызнова окружалось ореолом фактическое кабальное положение женщины. На основе признания этой кабалы во все времена вновь и вновь происходило примирение полов: женщина, судя по всему добровольно, принимала свое поражение, мужчина же признавал победу за ней. Христианством иерархия полов, ярмо, возлагаемое на женский характер мужским порядком собственности, ⁶² Ibid., S.58f. 
 
⁶³ Nachlass. Ibid., Band XII, S.364. 
 
 
  
 
==134  
 
  
 
Макс ХОРКХАЙМЕР, Теодор В.АДОРНО 
 
  
 
были преображены в единение сердец в супружестве, умиротворяющим образом воздействующее на воспоминание о лучшем допатриархальном прошлом взаимоотношения полов. В эпоху крупной индустрии любовь отменяется. Разложение средней собственности, гибель свободного субъекта хозяйствования непосредственно затрагивает и семью: она уже более не является некогда столь чтимой ячейкой общества, потому что более не представляет собой базис экономического существования бюргера. Для подрастающего поколения семья уже более не является их жизненным горизонтом, самостоятельность отца исчезает и вместе с ней - сопротивление его авторитету. Прежде кабальное положение в отцовском доме воспламеняло в девушке страсть, казалось, ведущую к свободе, но не реализующуюся ни в браке, ни где бы то ни было вне его. Открывающаяся сегодня перед девушкой перспектива получения работы заслоняет собой любовь. Чем универсальнее система современной индустрии заставляет каждого отдавать себя ей в пользование, тем в большей степени все то, что не относится к необъятному морю white trash, в которое вливаются потоки неквалифицированного труда и безработицы, становится малой экспертизой, существованием, которое само вынуждено позаботиться о себе. Что касается квалифицированного труда, то самоуправство предпринимателя, которое уже в прошлом, распространяется на всех допущенных к участию в производстве, в том числе и на "работающих по специальности" женщин в качестве характерной их особенности. Самоуважение людей возрастает пропорционально их заменимости. И тем не менее, по сравнению с семьей это является риском столь же малым, сколь любовная, связь в свободное от работы время с boy-friend - открывающей врат! рая. Люди привыкают рационально, расчетливо относиться к собственному полу, что в просвещенном кругу Жюльетты уже очень давно было провозглашено древней мудростью. Дух и тело действительно разделяются, как того, в качестве бестактных бюргеров, требовали эти развратники. "Мне опять же кажется", рационалистски декретирует Наурсей ы, "что это в высшей степени различные вещи, любить 
 
65 Juliette. Ibid., Band П, S.Slf.