Жизнь и творчество Михаила Врубеля

 
 
 
 
 
 
 

Доклад

На  тему: «Жизнь и творчество Михаила Врубеля» 
 
 
 
 

     Выполнила ученица 

     11 а класса

Рагузова  Ольга 
 
 
 
 
 

Ранние годы

Если  ничего не знать о  Врубеле, кроме его  картин, можно вообразить его похожим на Демона. Но, как свидетельствовали  хорошо знавшие его люди, ничего демонического не было ни в характере, ни в наружности Михаила Александровича Врубеля. В его характере коренилась какая-то вечная невзрослость, беспечная нерасчётливость, — человек мгновенных порывов, неожиданных поступков, внезапных причуд.

Отец  Врубеля служил по военному ведомству, и семья часто  переезжала, поэтому  у будущего художника  не было родного гнезда и связанных с  ним воспоминаний: родился он в Омске, через три года жил уже в Астрахани, потом год в  Петербурге, затем  в Саратове, снова в Петербурге, пять лет в Одессе и, наконец, с 1874 года опять в Петербурге, где  восемнадцати лет поступил в университет — в Академию художеств.

В университете Врубель  учился на юридическом  факультете, но к  юриспруденции оставался  более чем равнодушен — только философию изучал усердно, особенно труды Канта. Именно в университетские годы, часто бывая в Эрмитаже, завязав знакомства с художниками, он стал много рисовать сам и осознал своё настоящее призвание.

Искусство начинало забирать над  ним власть. Он с грехом пополам после окончания университета отбыл воинскую повинность, и в 1880 году, уже двадцати четырёх лет, снова сделался студентом-первокурсником — на этот раз Академии художеств. 

Ученичество 

Искусство всецело овладело Врубелем уже в  Академические годы. Прежний юноша, для развлечения почитывающий и порисовывающий, совершенно переменился: откуда взялась необыкновенная сосредоточенность на работе и равнодушие ко всему, что вне её! Он работал не замечая усталости, по 10 и по 12 часов в день и только досадовал, когда что-то отвлекало и вынуждало отрываться.

Когда после недель и  месяцев такой  работы, усугублявшей, изощрявшей художественное зрение, Врубель приходил на выставку и смотрел  картины современных  живописцев, они казались ему поверхостными, он не находил в них «культа глубокой натуры». По этой причине он вскоре охладел даже к Репину.

Врубель относился к нему с уважением, брал у него дополнительные уроки акварели, говорил, что Репин имеет  на него большое влияние. Но вот открылась  Одиннадцатая передвижная выставка, где среди прочих было выставлено капитальное полотно Репина «Крестный ход». И оно разочаровало ученика — недостаточной, как ему казалось, любовью к натуре, недостаточно пытливым вниканием в неё.

Но  как бы не судил  с юношески-максималистских позиций Врубель русскую школу, он сам к ней принадлежал, и не кто, как она, взрастила его редкостное дарование. В первую очередь эта заслуга принадлежала художнику-педагогу, которого признавали своим лучшим учителем и Суриков, и Васнецов, и Поленов, и сам Репин, — Павлу Петровичу Чистякову.

Собственные произведения Чистякова  немногочисленны, большей  частью незаконченны и малоизвестны. Но как педагог он сыграл огромную роль. У него была своя система обучения — строгая, последовательная, а вместе с тем  гибкая, оставлявшая простор личным склонностям, так что каждый извлекал из чистяковских уроков нужное для себя. Суть «системы» заключалась в сознательном аналитическом подходе к рисованию и письму с натуры. Чистяков учил «рисовать формой» — не контурами, не тушёвкой, а строить линиями объёмную форму в пространстве.

Сделавшись  учеником Чистякова, Врубель так изощрил  и натренировал свой глаз, что различал «грани» не только в строении человеческого  тела или головы, где конструкция  достаточно ясна и  постоянна, но и в таких поверхностях, где она почти неуловима, например в скомканной ткани, цветочном лепестке, пелене снега. Он учился чеканить, огранивать, как ювелир, эти зыбкие поверхности, прощупывал форму вплоть до малейших её изгибов. Можно видеть, как он это сделал, на примере «Натурщицы в обстановке Ренессанса», а также великолепного рисунка «Пирующие римляне», сделанного ещё в стенах Академии.

Умный и проницательный Чистяков разглядел  необыкновенную одарённость  ученика и выделял  его среди всех других. Поэтому, когда к Чистякову обратился его старый друг профессор А.В. Прахов с просьбой рекомендовать кого-либо из наиболее способных студентов для работы в древнем храме Кирилловского монастыря под Киевом, Чистяков без колебаний представил ему Врубеля со словами: «Лучшего, более талантливого и более талантливого для выполнения твоего заказа я никого не могу рекомендовать».

Так вышло, что весной 1881 года, не успев окончить Академию, Врубель  отправился в Киев, где началась его  самостоятельная  художественная жизнь.

Киев. Встреча с древностью

Итак, Врубель в Киеве  должен был руководить реставрацией византийских фресок XII века в Кирилловской церкви, кроме того, написать на стенах её несколько новых  фигур и композиций взамен утраченных и  ещё написать образа для иконостаса.

Врубель написал на стенах несколько фигур  ангелов, голову Христа, голову Моисея и, наконец, две самостоятельные  композиции — огромное «Сошествие святого  духа» на хорах  и «Оплакивание»  в притворе. В нём  есть неповторимый врубелевский лирилизм, выражение скорби в сочетании с торжественным покоем; оно предвещает эскизы «Надгробного плача» для Владимирского собора, сделанные тремя годами позже, уже после поездки художника в Венецию. 

Незамеченные  шедевры 

Врубель провёл в Венеции  около полугода. Больше всего заинтересовали его палитру не корифеи Высокого Возрождения — Тициан, Веронезе, — а их предшественники, мастера кватроченто (XV век), теснее связанные со средневековой традицией, — Карпаччо, Чима да Конельяно и, особенно, Джованни Беллини. Влияние венецианского кватроченто сказалось в исполненных Врубелем монументальных иконах с фигурами в полный рост.

Венеция много дала Врубелю  и стала важной вехой в его  творческом развитии: если встреча с  византийским искусством обогатила его  понимание формы  и возвысила его экспрессию, то венецианская живопись пробудила колористический дар. И всё же он нетерпеливо ждал возвращения. С ним происходило то, что часто бывает с людьми, оказавшимися на длительный срок за пределами родины: только тогда чувствуют силу её притяжения.

Была  и ещё причина, почему Врубелю хотелось поскорее вернуться  в Киев. Он был  влюблён в жену Прахова Эмилию Львовну, о чём несколько  раз, не называя имени, таинственно намекал  в письмах к  сестре.

Ещё до отъезда за границу  он несколько раз  рисовал Э. Л. Прахову — её лицо послужило ему прообразом для лика богоматери. Портретное сходство сохранилось и в самой иконе, но там оно приглушено; более явно — в двух карандашных эскизах головы богоматери.

Из  четырёх иконостасных образов богоматерь удалась художнику особенно. Это один из его несомненных шедевров. Написана она на золотом фоне, в одеянии глубоких, бархатистых тёмно-красных тонов, подушка на престоле шита жемчугом, у подножия — нежные белые розы. Богоматерь держит младенца на коленях, но не склоняется к нему, а сидит выпрямившись и смотрит перед собой печальным вещим взором. В чертах и выражении лица мелькает какое-то сходство с типом русской крестьянки, вроде тех многотерпеливых женских лиц, что встречаются на картинах Сурикова.

Впервые почувствованная  любовь к родине, первая возвышенная любовь к женщине одухотворили этот образ, приблизили его к человеческому сердцу.

Вернувшись  из Венеции, Врубель  метался. Он словно не находил себе места  — то принимал решение  уехать из Киева (и  действительно на несколько месяцев уезжал в Одессу), то возвращался опять; его потянуло к хмельному «кубку жизни», он бурно увлекался какой-то заезжей танцовщицей, много пил, жил неустроенно, лихорадочно, а к тому же ещё и жестоко бедствовал, так как денег не было, отношения же с Праховым стали более холодными и далёкими.

Нет прямых свидетельств душевного состояния  художника в то время — он не любил откровенничать,—  но достаточно очевидно, что он переживал  не только денежный кризис. Два года Врубель работал  для церкви, в атмосфере  религиозности, которая также мало согласовывалась с окружающим, как мало совпадала с идеалом богоматери светская дама Эмилия Прахова. И впервые стал искушать Врубеля и завладевать его воображением сумрачный образ богоборца — Демона.

Одновременно  Врубель работал тогда и над другими вещами, по заказу киевского мецената И. Н. Терещенко. Для Терещенко Врубель взялся написать картину «Восточная сказка», но сделал только эскиз акварелью, да и тот порвал, когда Э. Л. Прахова отказалась принять его в подарок. Потом, впрочем, он склеил разорванный лист, который доныне составляет гордость Киевского музея русского искусства.

Благодаря киевским ученикам и  ученицам Врубеля  уцелели его летучие  наброски, его акварельные  этюды цветов, которые  он делал прямо  на уроках, на клочках бумаги, а потом бросал,— ученики же их заботливо подбирали и хранили.

Одно  заказное произведение Врубель в Киеве  всё же довёл до конца: большое полотно  маслом «Девочка на фоне персидского  ковра» — портрет  дочери владельца  ссудной кассы.

А затем Врубель снова перешёл к работам для церкви. Теперь это были эскизы рукописей нового Владимирского собора в Киеве.

Работ Врубеля во Владимирском соборе нет, кроме  орнаментов в боковых  нефах. Его эскизы «Надгробного палача», «Воскресения», «Сошествия св. духа», «Ангела» не были осуществлены.

С. Яремич говорил о  киевских работах  Врубеля: «Видно всё  же, что эти редкие по совершенству произведения ещё не окончательное  проявление художника». У Врубеля ещё  не откристаллизовалась  своя тема — только брезжила в замыслах, ещё не было определившегося места в расстановке художественных сил России конца века. В Киеве он жил на отшибе, получая импульсы только от старинных мастеров. Ему предстояло войти в гущу художественной жизни — современной жизни. Это произошло, когда он переехал в Москву.

Демоническое

Переселение было внезапным и  чуть ли не случайным. Осенью 1889 года Врубель  поехал в Казань навестить  заболевшего отца и на обратном пути остановился в  Москве — всего  на несколько дней, как он предполагал. Но Москва его затянула, закружила и навсегда оторвала от Киева. Ближайшим поводом было знакомство, через посредство В. Серова, с московским «Лоренцо Медичи» — Саввой Ивановичем Мамонтовым.

На  первых порах Мамонтов совершенно пленил Врубеля  своей широкой  натурой в соединении с даровитостью, а Мамонтов, видимо, сразу оценил по достоинству талант Врубеля: уже через два месяца после первого знакомства Врубель поселился в его гостеприимном доме и стал своим человеком у него в семье.

В 1891 году Врубелю предложили сделать иллюстрации  к собранию сочинений Лермонтова, издаваемому фирмой Кушнерева . Таким образом, он мог вернуться к давно задуманному образу Демона.

В течение многих лет  Врубеля влекло к  образу Демона: он был  для него не однозначной  аллегорией, а целым  миром сложных  переживаний.

Несохранившийся киевский «Демон», судя по отзывам тех, кто  его видел, был  более жестоким и  смятенным, чем «Демон сидящий» с его  сумрачной, но кроткой  задумчивостью. Закончив картину «Демон сидящий», он принялся за иллюстрации  к Лермонтову. Прежде всего к «Демону».

В течение полувека не находилось художника, который бы хоть сколько-нибудь достойно воплотил могучий  и загадочный образ, владевший воображением Лермонтова. Только Врубель нашёл  ему равновеликое выражение в иллюстрациях, появившихся в 1891 году. С тех пор «Демона» уже никто не пытался иллюстрировать: слишком он сросся в нашем представлении с  Демоном Врубеля — другого мы, пожалуй, не приняли бы.

Вообще  Лермонтовский цикл, в особенности  иллюстрации к  «Демону», можно считать  вершиной мастерства Врубеля-графика. Листы эти создают впечатление богатой красочности, почти как «Восточная сказка», хотя фактически они монохромны — исполнены чёрной акварелью с добавлением белил.

Выражать  цвет без цвета, одними градациями тёмного  и светлого — эту  проблему Врубель ставил перед собой сознательно, как показывает его гораздо поздняя работа над «Перламутровой раковиной». Кажется, вся красота раковины заключена именно в переливах цвета и пытаться воспроизвести эти переливы без помощи красок — безнадёжное дело. Но Врубель не считал его безнадёжным. Он говорил: «Эта удивительная игра переливов заключается не в красках, а в сложности структуры раковины и в соотношении светотени; в другой раз я передам цвет только белым и чёрным ». Как можно видеть по графическим эскизам «Раковины», он действительно приближался к решению этой задачи.