Проблема  «живого» человека

   В.Д. Губин

Miscellanea humanitaria philosоphiae. Очерки по философии и культуре. К 60-летию профессора Юрия Никифоровича Солонина. Серия «Мыслители», выпуск 5. СПб.: Санкт-Петербургское философское общество, 2001. С.40-47

   [40]

   Быть  живым значит иметь отношение  к бытию, быть самобытным. Однако быть живым совсем не просто. Можно сказать, что быть живым для человека дело почти невозможное. Человек, как  правило, бывает или механическим автоматом, что не мешает ему успешно имитировать все функции живого и разумного существа, или спящим. Живым он бывает редко например, когда влюблен, когда прекрасное произведение искусства взволновало его, когда религиозный обряд или молитва вызвали в нем чувство прикосновения к чему-то бесконечному. Живым он бывает в минуты опасности, когда нужно опереться на свой жизненный инстинкт. Но все это — только мгновения в повседневной жизни. В остальное время человек мертвый автомат. Поэтому главная идея религии, искусства, философии сделать человека живым, разбудить его душу, вырвать его из рутинных шаблонов жизни, из идиотского животного автоматизма существования. Быть живым, т. е. жить в мире сплошной актуальности, где все здесь и сейчас, где нет мертвого прошлого, где ничего не повторяется, где каждый раз все творится заново, может только Бог. Для человека — это лишь идея, но он без нее невозможен.

   Существование — непостижимый дар, то единственное, что от человека не зависит: он может, конечно, уничтожить его, но создать свое собственное бытие он не в силах. Тем не менее, чувство существования, радость бытия как такового безотносительны к его фактическому наполнению; последнее в значительной степени зависит от самого человека, и им сам человек может распоряжаться по своему усмотрению. «Пессимизм, уныние, отчаяние, — писал В.В. Розанов, — суть симптомы полуперерезанной нити, связующей «я» каждого из нас с «мирами» ли «иными», или точнее — с «древом жизни»; радость (безотчетная) есть симптом укрепления и, так сказать, утолщения этой соединительной нити. Всякая радость на земле («безотчетная», «без видимых поводов») есть предварение той окончательной и насыщающей, вечной радости, коею заключится жизнь человека на земле; это (т. е. в безотчетных случаях) — небесная и райская радость («не знаю чему — но весело») как предвкушение в отношении «зари» к «солнцу» [1].

   Если  нет чувства существования, то человек  и не может сказать себе — существует он или нет. Скорее не существует, в строгом смысле этого слова, если живет так, как живет дерево или животное. Мало что изменилось бы в мире, если бы он никогда не существовал. Он не существует в том смысле, что его существование не вызвано никакой необходимостью — какой смысл повторять те же слова, те же дела, которые до него уже тысячи

   [41]

раз повторялись. Человек, живущий автоматически, уже  много раз был в этом мире, и  нет никакой нужды ему возникать  снова.

   Жизнь ощущается только как постоянная новизна, каждое ощущение полно свежести и неповторимости, каждый раз открывающийся перед человеком мир удивителен и не узнаваем. Но поскольку невозможно все время находиться в таком актуальном напряженном состоянии, то любой человек, каким бы он ни был творческим, страстно верующим, или любящим, существует только моментами. Остальное время наполнено сном, автоматизмом, смертью, т. е. совершенно нормальным состоянием, которое, постоянно повторяясь, создает «нормального» человека. Мое существование наполовину искусственно, иногда этот порядок нарушается, и мне удается быть живым на три четверти, в редкие минуты я ощущаю себя полностью живым. Но чаще на все три четверти или даже на 90% искусственным. Живу, как будто исполняю ритуал, смысла которого не понимаю и понимать не хочу. Поэтому жизнь и летит так быстро, и в конце можно воскликнуть: «Жизнь моя! Иль ты приснилась мне?». Конечно, приснилась, поскольку спал или исполнял ритуал почти три четверти жизни. А как же иначе, нельзя же все время быть живым, надо же иногда просто существовать, например, так же просто, как существует животное, иначе никаких сил не хватит и сердце надорвешь.

   «Нормальный»  человек не в состоянии остановить поток своих мыслей, он не может  контролировать свое воображение, эмоции, внимание. Почти за каждым взрослым человеком стоят долгие годы неправедной и безрассудной жизни: потворство всевозможным слабостям, безразличие к собственным ошибкам, стремление закрыть глаза на неприятные истины, постоянная ложь самому себе, самооправдание, порицание других и т. п. Реальный мир скрыт от него стеной его собственного воображения. В этом смысле он живет во сне, спит.

   Таким образом, существование дано человеку лишь потенциально, как продукту божественного  творения, и чтобы его актуализировать, чтобы существовать, т.е. быть причастным к бытию, он должен сам себя творить. Но поскольку мы далеко не всегда находимся в состоянии любви или творчества, мы не всегда стараемся достигнуть преображения, то чаще всего живем в автоматическом режиме.

   И в то же время мы видим, что некоторые умершие существуют более реально, чем живущие. Пушкин более живой, чем большинство наших современников, потому что в его жизни нет случайностей, провалов безделья, скуки, злобы. Потому что живы для нас его переживания, его мечты и надежды. Вся его жизнь сейчас — это чистая актуальность, чистая музыка. Сократ поражает нас своей жизненной силой и сейчас служит примером очень живого человека. Может быть по настоящему живым является великий умерший человек? Возможно, как нельзя сказать о человеке — счастлив он или нет, до тех пор, пока он не закончит свой

   [42]

жизненный путь, так же нельзя до этого времени  сказать, жил ли он, действительно, если он не остался живым в вышеприведенном  смысле.

   Следовательно, далеко не всякий живущий человек  является живым в подлинном смысле этого слова. Жизнь наша чаще всего не является «живой» жизнью, поскольку в ней преобладает нудная монотонная повторяемость серых будничных дней. В ней много случайного, нелепого, не зависящего от человека, которого чаще всего бросает, как щепку по волнам, и никогда неизвестно, к какому берегу прибьет его водоворот не им определяемых событий.

   В этом смысле кажется, что только искусство  создает живую жизнь, оно не отражает серую монотонность будней, оно их одухотворяет, оно выжимает квинтэссенцию из жизни, она берет ее в чистом виде, а в чистом виде жизнь как таковая, освобожденная от глупых случайностей или просто от скуки — прекрасна. Не только великие люди прошлого, но и герои великих художественных произведений кажутся более живыми, чем многие реально живущие люди. Среди нас по-прежнему живут и Гамлет, и Дон-Жуан, и Плюшкин, мы видим в том или ином человеке черты Смердякова или Базарова. Россию мы до сих пор видим через гоголевских персонажей, и часто вместо образа человека видим чудищ: Чичикова, Ноздрева, Собакевича и т. д., и никакие революционные и духовные преобразования, никакие перестройки нас от этого видения не избавляют, поскольку все эти чудища обладают большой жизненной силой. Русские люди, считал Бердяев, желавшие революции и возлагавшие на нее большие надежды, верили, что чудовищные образы гоголевской России исчезнут, когда революционная гроза очистит нас от всякой скверны. Но в революции раскрылась вся та же старая, вечно-гоголевская Россия, нечеловеческая, полузверинная Россия харь и морд [2].

   Любое произведение искусства, например, роман  есть заново сотворенное живое бытие, и работа вымысла приводит к созданию живых людей. Истинная реальность в  искусстве хотя и может означать нечто выше или глубже жизни, но прежде всего есть жизнь. Художник создает живое, он верит в бытие сотворенного им мира и в жизнь людей, населяющих этот мир. Живые люди, созданные романистом, именно потому и живы, что не вполне от него зависят, не до конца ему подчинены. Те силы, которые в нем творят, — это те же самые силы, исконно участвующие в творении.

   Человек, вероятно, должен создавать себя так  же, как создается произведение искусства, — отбрасывая от себя все случайное, наносное, избавляясь от автоматизма существования, т.е. становясь живым, ибо только тогда он может придать своей жизни целостность, завершенность, смысл. Сама по себе жизнь, без подобных усилий — только распад. Человек не является живым по факту

   [43]

рождения, или, лучше сказать, он живой только биологически. Но сущность его в метафизике, а не биологии, он должен стать тем живым.

   Люди, действительно сотворившие свою жизнь, даже кажутся нереальными  в обыденном смысле, глядя на их лучащуюся доброту, честность, совестливость, хочется сказать: так не бывает.

   Человек, создавая себя, создает и окружающий мир, последний становится живым, и  в этом смысле существующим, только будучи одушевленным чьим-то существованием или существованием многих людей. Любые  вещи и явления мира когда-то были поняты, оценены, кому-то понравились, кто-то думал о них. На всем лежит печать щедрости человеческого существования.

   Живым является только то, что создано — Богом, разумом, фантазией. Например, в реальных людях — друзьях, знакомых — рано или поздно разочаровываешься, так же как и они в тебе. Друзей нужно создавать, т.е. добавлять к их облику изрядную долю своей фантазии, расцвечивать их и одухотворять. Что мы все наверное постоянно и делаем. В человеке, которого любишь, уже совсем мало от реального человека, от того, какой он есть «на самом деле», но очень много от моего воображения, в нем нет ничего омертвелого, прошлого, нет недостатков, нет изъянов, нет неприятных черт характера. Видимо, словосочетание «на самом деле» здесь не подходит, потому что «на самом деле» есть только то, что открывается через любовь, через поэзию, через искусство.

   И в этом смысле можно сказать, что  для нас существует только то, что  нами сотворено. Бог сотворил мир  и дал ему существование, но человек  обладает силой творчества, родственной божественной силе, обладает существованием в той мере, в какой он себя сотворил. Все, что ниже человека, обладает меньшей степенью существования, поскольку сознательно не творит.

   Все окружающее есть продукт творчества, и в этом смысле продукт искусства. Природа, писал М. Пруст, «как она есть на самом деле», это природа, увиденная поэтически. Поэзия — не добавка к природе, поэтически увидеть — значит увидеть так, как есть на самом деле. Здесь термины «философия» и «поэзия» совпадают [3].

   Не  только природа, но вообще все, что есть «на самом деле», является искусством, искусством в широком, древнем, античном смысле этого слова: искренность есть не намерение быть искренним, а искусство; добро — не намерение или желание добра, а искусство. Благими намерениями вымощена дорога в ад. Человек хочет быть добрым, а творит зло, потому что не может предусмотреть всех последствий своих поступков, потому что не искушен в науке жизни, потому что судит о других со своей, узко субъективной точки зрения. Неискушенный человек вообще не знает различия между добром и злом, не знает того, насколько они взаимопроникаемы

   [44]

и насколько  сложно каждый раз, в каждом конкретном случае устанавливать границу между  ними.

   Не  искусство подражает жизни, а  жизнь подражает искусству. Жизнь  не имеет силы искусства; она получает её только в ослабленном и деградированном виде, и воспроизводит сама себя лишь на самом низком уровне и в минимальной степени. Искусство преуспевает вполне в том, о чем жизнь знает только по черновому наброску [4].

   Быть  живым — также искусство, оно не дается автоматически по факту рождения. Нужен большой труд, труд творческий, труд артистический. Элемент артистического труда должен рассматривается как элемент нашей жизни, как элемент воспроизводства нами себя как живых. Люди «не живые» — это те, кто находится в устоявшемся мире, он сложился, как им кажется, без их участия, в нем все определяется законами и обстоятельствами, которые не ими порождены и которым можно только подчиняться. Они не вложили ни грамма души в этот мир и им нечего извлекать из этого мира. Им непонятно, что, каковы бы ни были обстоятельства и законы, мое знание о них — это мое знание, никто не может понять за меня, как никто не может за меня умереть. И я сам и мир суть продукт моего артистического труда. Только «мертвые» думают, что есть нечто само по себе высокое, благородное, что сами по себе существует добро, красота, любовь.

   Всякий  человек, который делает свою жизнь  произведением искусства, является мастером своего дела и своей жизни. А подобная жизнь создает свой оригинальный и неповторимый мир, и здесь приобретают реальный смысл слова о том, что человек является микрокосмом, и в нем как в зеркале, как в монаде отражается большой космос. Каждый человек производит свой мир, свою вселенную только в том случае, если он является собственным демиургом, если стремится к своему способу существования, который может быть только оригинальным и индивидуальным.

   Каждый  человек должен быть своим собственным произведением, в котором нет ничего омертвелого, прошлого, нет недостатков, нет изъянов, нет неприятных черт характера. Конечно, когда я не пытаюсь себя творить, я живу в чужом мире, мире общем для всех, в мире «Оно», как сказал бы М. Бубер, я и сам являюсь таким «Оно», вполне безличным и стандартным. Только минуты или часы жизни, когда мне удается создать самого себя и соответственно мой мир, делают мое существование осмысленным. Но от этих минут свет падает и на остальную жизнь, и она кажется более или менее сносной.

   Еще один показатель «живого» творческого  бытия — исступленное переживание невозможности и парадоксальности моего существования как человека, постоянная тоска от осознания трудности собственной самореализации, внутренняя неудовлетворенность всеми своими победами

   [45]

и достижениями, мыслями, идеями. Кто не «умирает»  от тоски быть человеком, полагал  Ж. Батай, тот всего лишь человеком и умрет. Тоска — это показатель человечности. Но вместо того, чтобы пройти через пустыню своей тоски и выйти из нее с некоторой толикой мудрости, вместо того, чтобы испить до дна свою чашу, человек ускользает от нее, позорит себя и свое призвание. Тоска была его удачей: он был избран в той мере, в какой находил в себе силы выдержать ее, в той мере, в какой она его закаливала и формировала. А увиливая от тоски, человек превращается в суетливого иезуита. Тоска — это «забвение всего. Бесконечный спуск в ночь существования. Бесконечное казнение неведением, болото тоски. Скользить над бездной в совершенной темноте, испытывая весь ее ужас. Содрогаться, отчаиваться, не отступать перед стужей одиночества, вечной тишиной человека (нелепость всякой фразы, иллюзорность всех на свете фраз, ответ приходит только от бессмысленной тишины ночи). …Человек — это казнение, война, тоска, безумие» [5].

   Таким образом, внутренний опыт — это разоблачение покоя, это бытие без отсрочки. Мысль откладывает тоску, наши проекты постоянно оформляют будущий горизонт предстоящих действий, мы никогда не живем настоящим, никогда не испытываем горечь этого настоящего как горечь тоски, никогда не чувствуем, следовательно, живой пульсации бытия, никогда не стоим на краю существования, когда это существование оказывается не мыслительной конструкцией, а переполняющим нас чувством жизни. «Поскольку в общей человеческой массе существование и тоска теряют друг друга в проекте, жизнь откладывается на потом» [6].

   Тоска, считал Н. Бердяев, это не переживание опасности, оно вовсе не обязательно связано с какой-нибудь заботой, оно превосходит любую озабоченность. Тоска устремлена вверх и обличает высшую природу человека, поскольку человек в тоске переживает покинутость, одиночество и чуждость мира. «Личность переживает себя как трансцендентное, чуждое миру, и переживает бездну, отделяющую ее от высшего мира, от иного мира, который должен быть ей родным. Острая тоска возможна в самые счастливые минуты жизни. Человеку глубоко присуща тоска по божественной жизни, по чистоте, по раю. И никакое счастливое мгновение этой жизни не соответствует этой тоске» [7].

   [46]

   Живой человек никогда не променяет свое существование, каким бы тяжелым, напряженным и не гарантированным от бед и несчастий оно ни было, на счастье в мирском понимании, на комфорт, на безопасность, которые отнимают при этом его внутренние мучения, его постоянную неудовлетворенность и поиски смысла своего бытия. Его можно, полагал Достоевский, утопить в счастье с головой, дать ему такое экономическое довольство, чтобы ему совсем уже больше ничего не оставалось делать, кроме как спать, кушать пряники, но человек рискнет даже пряниками и нарочно пожелает самого пагубного вздора, самой неэкономической бессмысленности, единственно для того, чтобы ко всему этому положительному благоразумию примешать свой пагубный фантастический элемент. «Именно свои фантастические мечты, свою пошлейшую глупость пожелает удержать за собой единственно для того, чтоб самому себе подтвердить (точно это как уж очень необходимо), что люди все еще люди, а не фортепьянные клавиши, на которых хоть и играют сами законы природы собственноручно, но грозят до того доиграться, что уж мимо календаря и захотеть ничего нельзя будет» [8]..

   Нужно осмеливаться жить, осмеливаться реализовать  свою жизнь и тем самым найти  свое незаместимое место в этом мире, реализовать свое собственное предназначение. М. Хайдеггер говорил о том, что бытие — это событие открытости мира. Мир может открыться только мне, каждый из миров открывается только кому-нибудь, только человеку, осмеливающемуся жить, только живой, в вышеприведенном смысле, личности.

   «Открыть» мир — задача невероятно трудная, поскольку для нормального человека мир всегда закрыт, в определенном смысле всегда «мертв». Так, читая какой-либо текст, мы имеем дело с мертвыми буквами и словами до тех пор, пока на него не откликнулась наша душа, не вспыхнул огонь понимания, пока мы не почувствовали всплывшее со дна души собственное переживание. Можно десять, двадцать раз читать один и тот же текст, но ничего не чувствовать, так же как можно много лет подряд встречать одного и того же человека, равнодушно скользя по нему взглядом, но однажды, если повезет, происходит чудо откровения и мы замечаем необычность выражения, глубину взгляда, удивительную улыбку, осветившую вдруг это лицо, удивляемся ему и застываем пораженные. Человек открылся нам, или текст вдруг ожил и наполнил нас трепетом волнения, ибо мы прикоснулись к душе автора.

   Если  мы пытаемся быть живыми, то наша задача оживлять и одушевлять все окружающее. «Единственная ценность, которую  мы ищем во всех проявлениях себя и окружающего — это живое… Реальная

   [47]

человеческая  психология строится на оживлении того, что мертво. Мы оживляем мертвые  слова, мертвые жесты, мертвые конвенции. Единственное наше трепетное, то есть волнующее нас отношение ко всему этому в действительности сводится к тому, что за всеми симуляторами и привидениями, за вещами — мы ищем жизнь. И себя как живущего. Ибо ощущать себя живым совсем не просто» [9].

   Размышления, изложенные в этой статье, вызваны  в большой степени общением с  удивительно живым в полном смысле этого слова человеком — Юрием Никифоровичем Солониным.

Примечания

[1] Розанов В.В. Во дворе язычников // Розанов В.В. Собрание сочинений. М., 1999. С. 49. 
Назад

[2] См. Бердяев Н.А. Духи русской революции // Вехи. Из глубины. М., 1991. С. 256. 
Назад

[3] См. Мамардашвили М.К. Лекции о Прусте. М., 1995. С. 191. 
Назад

[4] См. Делез Ж. Марсель Пруст и знаки. СПб., 1999. С. 76-82. 
Назад

[5] Батай Ж. Внутренний опыт. СПб., 1997. С. 73. 
Назад

[6] Там же. С. 95. «Край возможного предполагает смех, экстаз, трепетное приближение смерти, предполагает заблуждение, тошноту, непрестанное брожение возможного и невозможного и, в конечном итоге, разбитое, однако желанное состояние казни, его медленное и постепенное поглощение отчаянием…. Всякий, кто не движется к краю, — слуга или недруг человека». С. 79. 
Назад

[7] Бердяев Н.А. О рабстве и свободе человека // Бердяев Н.А. Царство Духа и царство Кесаря. М., 1995. С. 31. 
Назад

[8] Достоевский Ф. М. Записки из подполья // Достоевский Ф.М. Бесы. Записки из подполья. М., 1994. С. 459. 
Назад

[9] Мамардашвили М.К. Лекции о Прусте. С. 128.