Нравственно-религиозные воззрения русской философии XX века

Развивая религиозно-философские взгляды Соловьева на действительность, Е.Н. Трубецкой выступает как один из видных представителей философии всеединства в России. Однако в ряде существенных моментов Трубецкой отходит от учения великого русского философа и строит свою теоретическую модель действительности. Она наиболее отчетливо выражается в его учении о свободе. Свобода у Трубецкого является основой деятельности индивида. Если у Соловьева отношения между Богом и человеком основаны на любви, то у Трубецкого – на свободе выбора, которая есть источник не только добра, но и зла. Человек сам выбирает свой путь и несет ответственность за зло в мире. Свобода есть более великое достояние мира и человека, чем если бы мир был подчинен абсолютной необходимости, исходящей от Бога. Божественная любовь хочет иметь в человеке не автомат, а друга. В этом и есть оправдание свободы. Человек не мог бы быть действительным участником добра, если бы он не был способен выбрать между добром и злом. Положительная эволюция мира заключается не в отрицании зла, а в преодолении зла в самом ее источнике – свободе самоопределяющейся твари. Это не свобода от искушения, а победа свободной воли над искушением [13, с. 321].

Постулировав свободу, Трубецкой, в отличие от Соловьева, развивает учение о Софии уже не как об инобытии Бога, а как об идеальном замысле о мире, который человек может принять или отвергнуть. София, неотделимая от Христа Божья мудрость и сила, есть не сущность, а только норма, идеальный образ, нравственно-правовой идеал.

Трубецкой утверждает, что жизнь не стоит на месте, мир движется вперед к своему светлому пределу. Однако само движение не происходит автоматически. От человека требуется духовный подъем и беспощадная борьба с земными страстями, которая сопровождается трудами, лишениями и страданиями. Никакие временные успехи, радости, лишения и страдания не должны останавливать человека в его неутомимой борьбе за возвышение земного до небесного. Таков путь индивидуального человека.

Смысл жизни заключается в осуществлении божеского начала в человеке, в достижении человеком той прекрасной, благой, нетленной формы существования, над которой не властны смерть и время. Бессмертие, как увековечение человека в Боге, вот та конечная цель и великая надежда, ради которой надлежит делать все то, что мы делаем. Она составляет необходимое, неустранимое предложение всей нашей жизни [19, с. 424].

Сущность жизни выражается в стремлении каждого живого существа сохранить от смерти себя и свой тип – в искании бессмертия. Нигде это не сказывается так наглядно, как в любви, в том эросе, коего элементарное проявление есть половое влечение. Чтобы увековечить свой тип, человек, как и всякое живое существо, должен рождать других [19, с. 425].

Душа наша неразрывна связана с идеей нетленной, вечной и совершенной жизни, что отвергнуть эту идею – значит отказаться от самой сущности нашего жизненного стремления [19, с. 428].

Отвечая на вопрос о содержании смысла жизни, Трубецкой четко и ясно выражает свою позицию: только в христианском учении откровение всемирного смысла достигает той полноты всеединства, которая может удовлетворить все творение, а не только человека. Нехристианские и дохристианские религии и философии, по мнению Евгения Трубецкого, искали смысла или в посюстороннем бытии, такие как культ Диониса, или же, в полном отречении от здешнего плана бытия, примером могут служить искания древней Индии. Но и в том, и в другом случае, задача поиска смысла жизни оставалась неразрешенной, «смертью оканчивается и преходящее опьянение жизненного пира Диониса и возвышенный полет индийского аскета» [14, с. 96].

Всякое движение нашей мысли, всякий акт нашей воли, более того, весь наш жизненный процесс построен на том предположении, что есть неиссякающий источник нетленной, неумирающей жизни, что человек может действительно с ним соединиться и увековечить себя в нем.

Евгений Трубецкой, отстраняя вертикальный путь крайней аскезы и горизонтальный путь дионисийского экстаза, приходит к выводу что смысл жизни следует искать там, где эти два основных направления жизни скрещиваются. Трубецкой говорит, что «крестообразно само начертание жизни», и что только христианство дает «единственно возможное положительное решение» вопроса о смысле жизни.

Крест подчас воспринимается примитивно, исключительно как орудие казни. На самом же деле это глубокий символ, в христианстве он изначально понимался глубже, отнюдь не только в исторической плоскости времени и пространства. Эту богословскую глубину мы видим уже в апостольских посланиях. Крест - это примирение земли и неба. Это символ Божественной любви, любви способной на самоотречение. Это перекресток двух планов бытия, место встречи Бога и человека. «Ибо благоугодно было Отцу, чтобы в Нем обитала всякая полнота».

В предисловии к книге Е. Трубецкой говорит о переживании мировой бессмыслицы лишь как о «внешнем поводе» к написанию своего труда, как о том, что определило не столько содержание работы, сколько конкретную форму, в которую оно облеклось. Если так, то в настоящем рассмотрении будет сделана попытка именно этот «формальный» момент раскрыть как «актуально содержательный», и, напротив, то, что можно назвать общетеоретическим базисом, будет большей частью «вынесено за скобки». (Говоря иными словами, задача состоит в том, чтобы четче высветить «экзистенциальный» аспект проблемы, оставив тем самым в тени «гносеологический», «теологический»).

Итак, вопрос о смысле возникает всякий раз, причем «с особой рельефностью и глубиной», при осознании всепроникающей бессмыслицы. Образ бессмысленного существования, как считает Трубецкой, дан нам в виде «порочного круга», который есть символ дурной бесконечности, нескончаемого ряда повторений и возвращений. Время же являет себя всеобщей формой того, что преходяще, что постоянно нарождается и погибает, поистине не существуя. Да и ведь не только в нем ничто не существует, но и само оно, ни своим прошедшим, ни будущим, ни настоящим не есть действительно, и потому несложно заподозрить, что время легко разоблачает бессмысленность всех временных вещей, сокрыв бессмысленность в самой своей природе.

Следуя подобным размышлениям, всякий вопрошающий о смысле мира будет приведен к необходимости ответить прежде на вопрос о смысле времени. Так, кажется, и Трубецкой был в некотором роде «принужден» ответить на такой вопрос, как бы обязан дать оправдание временности мира, и то, что он пытался осуществить в работе «Смысл жизни», в очень существенном и важном отношении можно назвать «Опытом «хронодицеи».

Итогом рассуждений Е. Трубецкого о смысле времени явился вывод неожиданный, практически противоположный тем изначальным интуициям, которые, по его мнению, неизбежно возникают, когда пытаешься понять, даже и не «что», а «зачем» есть временность. Эти интуиции открывают себя в ощущении исходной «несочетаемости» Божественной все полноты с ущербностью изменчивого мира, Божественной всеблагости – с бессмысленностью пустых круговращений людских жизней. Здесь время предстает как будто роковым свидетельством бессилия, как высших сфер, так и земных, но Трубецкой нам предлагает в корне иное понимание проблемы: источник, назначение и смысл времени – в свободе, а именно – время как прямое следствие свободы Бога, и, «телеологически», как предпосылка, условие свободы человека [14, с. 96].

Чтобы прояснить таинственную взаимосвязь «временности» человека и его свободы, следует, пожалуй, обратиться к той части размышлений Трубецкого, где он говорит о тварном мире как об «относительном небытии» и «области двояких потенций», и где он заключает, что лишь во времени (не в вечности, где все действительно) весь мир идей дается как возможность. При этом, именно в том случае, когда идея дана как цель, которой он может следовать, а может и не следовать (иными словами, как возможность, которую он лишь может осуществить), человек является свободным. В этом смысле время несет свободу поскольку делает возможным вообще возможное как таковое.

Однако возможное это и «все-таки возможное», и «только лишь возможное». Очевидно, что второе значение Трубецким не предполагается, когда он говорит о «мире как возможности Софии» или о возможном осуществлении идей. Как можно сделать вывод из его высказываний, в подобных случаях включение в спектр возможностей «возможной недействительности» (того, что он называет «нереальность цели») сразу же лишает нас надежды на смысл. Здесь Трубецкой еще раз подтверждает, что в самих себе (как и друг в друге) ни время, ни свобода не обладают подлинной действительностью. Время, как движение, действительно постольку, поскольку оно движется к некой безусловной цели; и свобода, как «самоопределение», действительна постольку, поскольку она есть определение себя касательно какой-либо безусловной идеи (принять ее или отвергнуть).

Система отношений «время – свобода – подлинность» получает качественно иную трактовку, например, в философии Хайдеггера, где именно сама временность жизни, т.е. ее характер бытия к смерти (смерть здесь можно понимать как особый вид возможности, исключающий все прочие возможности), конституирует ее подлинный смысл.

Вообще, если говорить о параллелях с экзистенциальной философией, в одной важнейшей своей интенции Е. Трубецкой к ней очень близок, а именно, в понимании того, что временность мучительна для человека не поскольку она есть конечность, но, напротив, поскольку она являет себя как пустая бессмысленная бесконечность, как бесконечное повторение и возобновление конечного. (Попавшему в это «пустое время» человеку невозможно утвердить в нем ни безусловного начата, ни безусловного конца, а тем самым ни чего-то по-настоящему нового, ни чего-то по-настоящему удавшегося и завершенного, что заставляет его усомниться и в возможности истинного творчества). Но, в отличие от многих экзистенциалистов, Трубецкой не оставляет свободу перед лицом этих опасных «может быть», он хочет утвердить ее во времени, а также и само время – тем, что быть должно.

Что же касается соотношения «временности» и «бессмысленности», здесь размышления Е.Н. Трубецкого подводят нас к такому открытию: вовсе не «дурная бесконечность» времени убивает смысл, но, напротив, именно потеря смысла замыкает время в «порочный круг». Так, бессмысленность жизни «мальчика при лифте», или «строчащего квитанции чиновника», проистекает не просто из того, что они «все время занимаются одним и тем же», но и из того, что все их действия, говоря языком «Смысла жизни», не причастны ни к каким непреходящим целям и ценностям, т.е. они не выражают более того, что они есть в наличности.

Резюмируя все вышесказанное, можно сделать следующий вывод: жизнь, которая осуществляет себя только в игре знаков, отсылающих друг к другу, но не к означаемым, это жизнь без смысла, что значит - вне действительного времени и вне свободы.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

 

 

В русской философии влияние православия оказывает решающую роль. Она глубинным образом связана с ним как корневым основанием русской культуры. Только благодаря ему, мы можем придать нашему миросозерцанию окончательную завершенность и раскрыть сокровеннейший смысл вселенского существования. Философия, принимающая во внимание этот опыт, неизбежно становится религиозной.

Софиология – учение о Софии Премудрости Божией русских религиозных философов XIX – XX вв. В софиологии тесно переплетаются начала теологии и философии в силу обращения к существенной для нее проблеме взаимоотношения Бога и мира, происхождения несовершенного мира из совершенного Бога.

С. Булгаков и П. Флоренский являются представителями русской софиологической мысли, в основе которой находится мифологема Софии. Софиологическое направление в России можно определить как русский подход к проблеме всеединства. У самых оригинальных русских мыслителей на первый план всегда выдвигается две тесно связанные проблемы: проблема личности и её свободы (Бердяев) и проблема смысла жизни (Трубетской). При этом русскую философия отмечает резкое дуалистическое видение человека и истории.

Благодаря гуманизму своей философской позиции и таким отличительным ее чертам, как «восстание против любых форм тоталитаризма, неустанная защита свободы, отстаивание первичности духовных ценностей, антропоцентрический подход к проблемам, персонализм, искания смысла жизни и истории» Бердяев сумел возвыситься до подлинной самобытности, открыть перед русской духовностью новые «горизонты мысли».

Отвечая на вопрос о содержании смысла жизни, Трубецкой четко и ясно выражает свою позицию: только в христианском учении откровение всемирного смысла достигает той полноты всеединства, которая может удовлетворить все творение, а не только человека. Нехристианские и дохристианские религии и философии, по мнению Евгения Трубецкого, искали смысла или в посюстороннем бытии, или же, в полном отречении от здешнего плана бытия.

Если говорить о таком явлении, как русская философия, будет весьма кстати преамбула, включающая в себя исследования профессиональных современных русских философов, рассматривающих вопросы истории возникновения и развития особого менталитета, присущего исключительно русскому народу. До непосредственного знакомства с такой интересной областью совершенствования человеческого разума, как философия, обыденное описание одним обывателем другого словом «философ» давало повод думать о философии как о чем-то нечетком, расплывчатом, «затуманивающем мозги». После более близкого ознакомления с философией, первое впечатление полностью улетучилось, осталось лишь представление, что философия – это образец четкого, логически стройного и завершенного представления знаний о мире в человеческом мозге, которое составляет наше мировоззрение.

XX век оказался веком, полным  противоречий. Сложность судьбы  самой России сказалась и на  сложности и противоречиях философских  теорий того времени.

Современные исследователи до сих пор не обладают полной информацией о том, какие еще философские знания были потеряны в XX веке.

Тем не менее, философское наследие, которое сохранилось и дошло до наших дней, послужило материалом для создания принципиально новых концепций философии современности, которые уже являются связующим мостиком между столетиями, уже прошлым, двадцатым, и двадцать первым.